Альманах «Литературная Республика» №3/2013

И жар Любви посеется, ветром мечты развеется, ответностью согреется, теплом надежд поднимется… и оживет предание, той жаждой ожидания, где истинным свершением Любовь с Любовью встретится!

Вероника Тушнова – Александру Яшину.

«А я одно сказать тебе могу повсюду ты, во сне, в огне, в снегу, в молчанье, в шуме, в радости, в тоске… Ты памятью затвержен наизусть и ничего нельзя забыть уже»(с)

«Нельзя за любовь – любое, нельзя, чтобы то, что всем. За любовь платят любовью или не платят cobcєm»(c)

«Сто часов счастья… Разве этого мало? Я его, как песок золотой.намывала, собирала любовно, неутомимо… Создавала его из тумана и дыма.принимала в подарок от каждой звезды и березки…»(с)

«Не отрекаются любя. Ведь жизнь кончается не завтра… За это можно все отдать, и до того я в это верю, что трудно мне тебя не ждать…»(с)

10 Муромцев Николай, Москва

Ищи невесту не в хороводе, а в огороде

И сказал Господь: «посему оставит человек отца и мать и прилепится к жене своей, и будут два одной плотью, так что они уже не двое, а одна плоть».

(Мф. 19:5-6)

Душной июльской ночью Спиридону Кузьмичу не спалось. Ночь была лунная светлая и душная. Слабые дуновения, накаленного дневным знойным, воздуха не приносили прохлады и не создавали облегчения даже на просторном сеновале, заполненном сеном лишь метра на полтора от земли.

Спиридон Кузьмич долго маялся без сна, то и дело меняя положение тела. Наконец, не выдержал, встал, спустился по маленькой приставной лесенке на землю, сладко потянулся всем телом, присел на скамейку и внимательно огляделся. Стояла полная тишина, прерываемая лишь забористыми трелями неугомонного соловья, облюбовавшего для ночных концертов густую черемуху на валу в углу сада. Серебристо-млечный лунный свет плотно покрывал все вокруг, смягчал резкие очертания неказистых домов и придавал некую таинственность всему вокруг: разросшимся зарослям сирени, непролазной таинственной стене колючего терна, матово светящимся в мощной кроне антоновкам и всем ближним предметам.

Тишина, покой и умиротворенность в природе благодатно действовали на душевное и телесное состояние, и Спиридон Кузьмич почувствовал, как напряжение и скованность тела покидают его, и на их место приходят спокойствие, расслабленность тела и умиление души. И он начал было подумывать о возвращении на сеновал, как вдруг невдалеке показались двое, направляющиеся в его сторону людей. Присмотревшись, узнал в них своего внука Андрея и его деревенского приятеля Алексея Белоусова, возвращающихся с ночного «бдения» не то в клубе в центре села, не то в школьном саду. «Да кто их поймет нынешних – бродят, колобродят всю ночь, а потом спят до обеда,» – лениво подумал он, между тем, как друзья уже подходили к его дому. Увидев, сидящего у сеновала Спиридона Кузьмича, подошли, и устало опустились на землю у его ног.

– Ну что, соколы, нагулялись? И что же не веселы, чем опечалены, али кто обидел? – спросил он, видя их расстроенные лица.

Ребята сначала «помялись», видимо, не желая открывать свои тайны. Потом все же Андрей неохотно сказал, не глядя на деда:

– Невеста изменила Леше, ушла сегодня с другим.

– А что за невеста, чья она?

– Светка Мешалкина, тетки Ани-куропатки дочь. А парень – Витька Жигальцов. Сначала хотели проучить его, потом – раздумали.

– А! Понятно, – раздумчиво протянул Спиридон Кузьмич. Затем проникновенно, обращаясь к Алексею, сказал:

– Тебе, дорогой Алексей, не печалиться, а радоваться надо. Да, да, – радоваться, – повторил он, видя, что ребята непонимающе смотрели на него. Мгновение помолчав, он мягким проникновенным голосом, не торопясь и внимательно поглядывая то на одного, то на другого собеседника, продолжил:

– Видите ли, друзья мои, невесту следует искать не в хороводе, а на огороде. Семейная жизнь – это тяжелый, очень тяжелый крест. Это – подвиг длиною в целую жизнь, и его нести придется, что называется, денно и нощно. В семейной жизни больше, бесконечно больше тревог, трудностей, забот и бед, нежели радостей. Радости, конечно же, случаются, но гораздо реже, чем неизбежные трудности и всевозможные препятствия и невзгоды. Поэтому жена – это, прежде всего, – друг, помощник в преодолении трудностей семейной жизни, соратник во всем. Поэтому в невесте, а потом и в жене, ценятся, прежде всего, не красивая внешность, которая со временем померкнет и через пару десятков лет от нее не останется и следа, а трудолюбие, хозяйственность и добрый характер.

Именно из таких девушек со временем вырастают верные заботливые жены и матери, именно они смогут рожать и воспитывать своих детей в христианском благочестии, вырастить полезных для общества и государства граждан.

– Ну, а если девушка нравится сильно, да и вообще как узнать, – хорошей или плохой женой она будет в дальнейшем? – спросил Андрей, не отрываясь взглядом от деда.

– Экие несмышленыши, а ведь вы вполне сформировавшиеся люди. Однако сформировались, по-видимому, только телом, а не душою. В мои юношеские годы в этом возрасте женились, создавали семьи. Нередко отделялись от родителей и вели самостоятельную жизнь, крестьянским тяжким трудом добывая себе прокорм. А Вы, хотя и ученые, но что можете в жизни? Да пока что решительно ничего.

– Да, ладно, деда, мы еще учимся, а там видно будет. Ну и что же дальше-то, я не вовремя перебил тебя.

– Дальше-то, – переспросил Спиридон Кузьмич, и, посмотрев на посветлевший уже восток и погладив бороду, продолжил:

– Радоваться тебе, Алеша, надо потому, что Господь избавил тебя от великой докуки. Она, Светка-то, недостойна тебя, если променяла тебя – доброго порядочного, работящего, непьющего на Жигальцова, хотя и видной наружности, но ленивого, много пьющего и куражистого человека. Да и все из рода Жигальцовых испокон веков были таковыми – любили пображничать, работы чурались, жили в бедности, хотя все, кого я знавал, были видными на внешность, за исключением Мишки-замухрышки. Тот, пожалуй, единственный из их рода не удался и телом – был низкоросл, неказист, а характером поган. Да, она и Светка-то – точно такая же, как и ее мать. Муж-то ее, Василий Мешалкин, почему бросил, не стал с ней жить? Он приходил ко мне и говорил, что жить ему с Анькой стало невмоготу: она непрерывно хочет верховодить, хозяйка никакая, обедов не готовит, и он часто ходит голодным. Мучился, мучился бедный – не вытерпел и ушел, хотя очень любил и любит дочь. И, насколько я знаю, исправно платил элементы и так, помимо этого, помогал всегда, но только дочери. Так что, Алеша, не пара она тебе, Светка-то. Забудь ее и благодари Господа, что помог тебе избавиться от нее. А Витьку не бить надо, а тоже благодарить, что через него Господь все это благое для тебя дело совершил, все это устроил.

– Ты, деда, молодец – все разложил по полочкам, – весело сказал внук. – И я с тобой полностью согласен. Теперь я смотрю на все это, совсем недавно казавшееся весьма печальное дело, совсем по-другому. Действительно, тебе, Леша, надо радоваться, что так все хорошо получилось. Как ты считаешь, согласен ли со мной?

– Согласен, – повеселевшим голосом проговорил Алексей, все это время молчавший и внимательно, боявшийся пропустить хотя бы одно слово, слушал Спиридона Кузьмича. – Я как-то не подумал обо всем том, о чем говорили Вы, дедушка. Спасибо Вам, – Вы открыли мне глаза, а то я был как слепой, одурманенный Светкиной красотой. Все, что Вы сказали о ней, ее матери, Витьке Жигальцове и его родственниках, – это все, в общем-то, я тоже знал, хотя может быть и не так детально. Но не придавал этому особого значения.

– А значение этим вещам следует непременно придавать, и ставить все это во главу угла. Ведь хорошо известно, что яблоко падает недалеко от яблони. Спиридон Кузьмич приостановился, посмотрел на все более и более светлевший восток, повернулся в сторону захлебывавшего в экстазе соловья в зарослях кудрявой черемухи, потом перевел ласковый взгляд на приумолкнувших ребят, и закончил:

– Ну что же, ребятки, наступает новый день. Пусть он будет для Вас счастливее предыдущего дня и переломным в лучшую сторону. А теперь надо немножко отдохнуть и если заснуть не удастся, то хотя бы подремать. Сегодня у меня много всяких дел, да, полагаю, и у Вас тоже.

И Спиридон Кузьмич легко встал со скамьи и проворно полез по лесенке на сеновал, а ребята, весело переглянувшись, пошли тоже отдыхать по домам.

11 Объедков Андрей, Москва

Под конвоем – Клара Новикова

Однажды обокрали известную артистку Клару Новикову: из квартиры вынесли чемоданчик с золотыми украшениями.

Вскоре преступники были задержаны, чемоданчик был изъят, но без украшений. Их воры успели сбыть на рынке. Были обнаружены перекупщики, которые пояснили: да, мол, покупали золотишко, но перепродали.

Следователю нужно было вызвать Клару Новикову, чтобы признать потерпевшей и поподробнее допросить об украденных украшениях. Однако та ни в какую, говорит:

– «Приду получать чемодан только с украшениями!»

– Но нам как раз нужно описать подробнее каждую украденную вещь.

Актриса бросает трубку… Следователь – к прокурору, который советует:

– Да кто такая Клара Новикова, оформляйте Постановление о приводе.

Сказано – сделано. Постановление подготовлено, отдано на исполнение конвою. Но в отделении милиции, которому поручили исполнение привода – кошмар, они звонят в прокуратуру:

– Да вы представляете, какой шум поднимет Новикова, всё телевидение подключит.

Прокурор вызывает следователя и, размахивая пальцем, внушает:

– Да как вы посмели оформить привод, это же КЛАРА НОВИКОВА!

Хрущёв – не хрен собачий

Шла весна 1964 года. Страна готовилась встретить 70-летний юбилей руководителя КПСС Н.С. Хрущёва. Редакция журнала «Советская милиция» тоже не могла остаться в стороне от этого мероприятия. Решили дать во всю полосу цветную вклейку с портретом Никиты Сергеевича.

Тогда типография перешла на новую технологию выпуска полиграфической продукции, и вклейка пошла с небольшим перекосом. Это вызвало вспышку негодования заместителя главного редактора, бывшего сотрудника газеты «Правда». Ругая технического редактора, он кричал на всю редакцию:

– Ты куда смотришь? Это тебе Хрущёв, а не хрен собачий!

12 Родионова Раиса, Москва

Любовью дорожить умейте

Солнце уже поднялось из-за горизонта. Его лучи ярко освещали всю окрестность. Из-за горизонта показался одинокий поезд, он въезжал на пригорок. Низкие холмы будто разбегаются, как волны вокруг. Между ними вьются овраги. Холмы всё ниже и ниже. Деревьев почти не видно. Кругом одни поля. Вот она, безграничная украинская степь! Поезд прибыл на перрон с таким скрежетом, будто нехотя, несколько раз дернулся всем составом и со скрипом остановился. Иван радостно спрыгнул с подножки, поставил чемоданчик на землю, и осмотрелся – в какую же сторону пойти?

Поезд стоял недолго: минуты три, вздрогнул всем металлическим корпусом и тронулся. Начал быстро ускорять свой бег. Из окон вагонов, как портреты из рам, смотрят люди. Пассажиры-попутчики, с кем ехал Иван машут руками, трогая сердце теплыми лучами мимолетных улыбок. А поезд скользит дальше, лица людей в окнах вагонов странно искажаются, вытягиваясь вбок, все в одну сторону. Иван помахал удаляющему поезду рукой, проводил поезд, взглядом, и пошел вслед за молодой парой, сошедшей с него, к домику-станции, что находился недалеко от железнодорожного пути.

У входа в домик-станцию стояла женщина средних лет в железнодорожной форме и объясняла небольшой группе людей, что автобус в пути поломался и, что тех пассажиров, которые успели на поезд, подвез на грузовой машине шофер-молодчина, выручил их, свернув со своего маршрута. Так что следующий автобус будет только в шесть часов вечера. Иван, прислушиваясь к объяснению, присвистнул: «Да, ждать почти целый день!». Он глубоко вздохнул «Так хотелось поскорее попасть домой! Хоть пешком иди!» – вихрем пронеслось в голове.

Он отошел от домика-станции и вновь оглянулся. Невдалеке, вытянувшись вдоль извивающейся речки, утопало в зелени небольшое село. Справа и слева железнодорожного пути виднелись поля. Во многих населенных пунктах, рассеянных между собой на протяжении сотни километров, нет автомобильных дорог, и только эта железная дорога помогает жителям пристанционных населенных пунктов поддерживать связь с внешним миром. И эта станция очень важное связующее звено в этих просторах. А вот к станции пассажиров из отдаленных деревень подвозят несколько автобусов…

– Надо же, один автобус, и тот поломался! – громко проговорил Иван и глубоко втянул в себя воздух. Знакомые запахи напомнили родную деревню. – Хорошо, то как! Простор!

Еще раз вздохнув, он бодро зашагал в направлении села. Из крайнего дома, что стоял у самой речки, вышла старушка.

– Здравствуйте, бабуся! – окликнул ее Иван. – Водички попить не найдется?

Обернувшись на голос, она подошла ближе.

– Здравствуй, сынок! Ну, как же без водицы-то? Конечно, найдется, – прищуриваясь, слегка бледнея, ответила она.

Иван, глядя на нее, улыбался.

– Заходи сынок, посидишь немного, отдохнешь, – приглашала она, внимательно всматриваясь в его лицо.

Иван шагнул в калитку и, направляясь к крыльцу, окинул взглядом двор. У крыльца он поставил чемоданчик, хозяйским глазом заметил, что последней ступеньки не было – ее заменяли подложенные друг на друга два кирпича, и вновь оглянулся. Вдоль забора, впритык к покосившемуся сараю лежали аккуратно сложенные дрова. На них несколько рулонов толя. Рядом – три отесанных дубовых бревна, посеревшие от времени, разного диаметра. Пока Иван оглядывал двор, приветливая старушка уже вышла из сарая с кринкой молока.

– Входи, сынок, в дом, – приглашала она, – там по прохладнее.

Проходя в сени, Иван заметил, что через щели вверху дует. Старушка принесла эмалированную зеленую кружку, налила из крынки молока и подала Ивану.

– Пей, сынок, пей на здоровье, – приговаривала она, внимательно рассматривая Ивана.

Он выпил подряд две кружки молока.

– Вот это да! – восторженно проговорил он, возвращая кружку. – Вот это молоко! Давненько такого не пил. Большое спасибо Вам, он хотел, было добавить «Бабуся», но передумал. – Извините, а как Вас зовут? – спросил он ее.

– Да, все кличут Марией.

– А по отчеству?

– Отца, царство ему небесное, Егором звали. Да, только не к чему это. Непривычная я к отчеству. Называй попросту, как все называют. А тебя как?

– Иваном, Иван Смолий.

– Как? – дрогнувшим голосом переспросила она.

Из рук Марии Егоровны выпала кружка. Иван наклонился и, поднял ее. Старушка стояла перед ним бледной. Он вновь уловил на себе ее странно-пристальный взгляд.

– Мария Егоровна, Вы на меня так странно смотрите. Заметили что-нибудь неладное? – протягивая ей кружку, спросил он.

– Доброго ранку, Мария, – услышали они женский голос.

На пороге появилась, полная старушка с открытым лицом, видимо соседка, Мария Егоровна словно очнулась от своих мыслей. Обернувшись на голос, она молча, кивнула на приветствие соседки, глубоко вздохнула.

– Увидела, что до тэбэ хлопец, – не скрывая своего любопытства, быстро говорила соседка, – бросила свои дела и бегом сюда. Господи, как же этот хлопец похож…

Но, встретившись с взглядом Марии Егоровны, соседка умолкла на полуслове. Постояв, потоптавшись на месте, пролепетала оправдываясь: «Ой, батюшки! Совсем забыла, у меня молоко на огне!», – оглядываясь, ушла. Как появилась внезапно, так и исчезла.

– Странно, все это, – Иван недоуменно проводил ее взглядом. – Вы и ваша соседка смотрят на меня так загадочно. Может что-то с моим лицом не так?

– Не волнуйся, сынок. У тебя все в порядке. Смотрю на тебя и сравниваю с Ваней. Это мой младшенький сынок. Уж больно ты на него похож. Иди, сюда, сам увидишь, – позвала она, направляясь в другую комнату.

Иван пошел за ней следом в соседнюю комнату, остановился у порога. Комната была небольшая, похоже, спальня. Над большой кроватью покрытой чистым белоснежным покрывалом, с грудой аккуратно сложенных подушек, на стене увидел несколько висевших рамок, под стеклом виднелись фотографии. У окна стоял красивый старинный сундук, рядом большой стол и этажерка с книгами. На подоконнике стояло множество горшков с комнатными цветами. Сочные, ухоженные растения радовали глаз.

– Вот смотри, – Мария Егоровна подозвала Ивана.

– Это, – показала она на портрет седого старика с пышными усами, – душа моя Дмитрий Васильевич, в войну партизанил. Вздохнула. – Умер, послей войны… от ран....

Над портретом свисало белоснежное полотенце с яркими веселыми вышивками. «Видимо когда-то в молодости она сама вышивала» – пронеслась мысль у него, Иван внимательно рассматривал фотографии.

Слева Егор – старший сынок, назвали в честь отца, – указала она на другую фотографию, где была снята вся семья. В центре, гордо восседал мужчина с пышными усами. Рядом красивая с приветливым, счастливым лицом молодая женщина, на коленях которой сидела девочка лет пяти с бантами на косичках. Сзади родителей гордо стояли два парня-молодца: справа Василий – они погодки. Оба погибли. В первые, дни войны, их эшелон попал под бомбежку. Разбомбили вражеские самолеты весь состав. По бокам: справа и слева, прижимаясь к отцу и матери еще два подростка – учащиеся, двойняшки: Петр и Игнат, похоронки на них получили в конце 1942 года. С фотографии на них смотрело веселое дружное семейство, из глаз многих струилась радость. Внизу, на полу, у ног родителей, улыбаясь, полусидели еще два подростка.

– Справа, у ног, – продолжала Мария Егоровна, показывая дрожащими, морщинистыми пальцами на фотографию, – Митя, он был связным у партизан. Предал его наш сосед – полицай Федор. Пытали Митеньку жестоко, а потом повесили фашисты его на глазах всей деревни, – полушепотом проговорила она.

Иван, молча, всматривался в фотографии, его пытливый и острый ум воображал, будто он их всех знал. В душе нарастало чувство грусти, и сердце жалобно сжималось от нестерпимой боли…

– Наша дочь – Анечка, умерла от тифа, слабенькая была. – Глубоко вздохнув, скорбно продолжила она, – а вот слева, это он – Ваня, – пронесла она мягко, словно пропела. Вот гляди, – на этой фотографии он лучше виднее, – указала она на портрет рядом.

Иван внимательно посмотрел на портрет. Бывает же такое! Сходство было поразительно! Можно было подумать, что «изображенный» на портрете и стоящий здесь одно и тоже лицо. Разница была лишь в том, что у Ивана Смолия на груди красовался значок «Отличник Советской Армии». А у Вани на портрете вся грудь в орденах и медалях, и еще Иван заметил на портрете у Вани на левой щеке едва приметный шрам, проходящий от левого уха до подбородка, – при фотографировании, вероятно, чтобы скрыть его от матери, он повернул голову немного влево…

Долго разглядывая портрет, Иван спросил: – «А где он сейчас?» – Мария Егоровна опустила голову. Иван понял, что с вопросом он дал промашку и неловко замолчал. Глубокий, тяжелый стон вырвался из груди этой старой женщины…

Как проснувшийся вулкан, воспоминания о тоскливой жизни на затерянной вдали от цивилизации, станции, муках отчаяния, моментах радости, когда реальность можно было отодвинуть в эмоциональном накале этого момента, вырывались наружу. Боль утраты близких ей людей надрывно защемила в груди. Она подняла глаза полные скорби и долго, молча, смотрела на портрет.

Иван, чувствуя себя виноватым, опустил голову. Еще раз, тяжело вздохнув, Мария Егоровна бережно смахнула платочком пыль с портрета.

Затем подошла к сундуку, приподняла крышку, аккуратно сложенные вещи и белье отложила в сторону. Белье пахло свежестью и каким-то знакомым запахом из детства, но Иван никак не мог вспомнить, что это за запах… Он наблюдал, как бережно, словно хрупкую драгоценность, старушка достала одну из пачек писем-треугольников. В ее старческих уставших глазах засветились огоньки материнской любви. Она подала Ивану верхние письма.

– Вот его последнее письмо, прочти сынок, а я послушаю. – Мария Егоровна присела на стул, стоявший рядом у стола. Иван сел рядом.

Письмо было на редкость теплое, насквозь пронизанное любовью к матери-другу, оно заканчивалось словами: … «Дорогая мама, не волнуйтесь и не изводите себя, скоро буду дома, мы уже на окраинах Берлина! Скоро Победа! Целую и обнимаю, ваш сын Ваня!»

Мягкий грудной голос Ивана смолк. Письмо закончилось, а Иван все еще держал его в руках этот ветхий треугольник со штемпелем. Вновь и вновь пробегал глазами по строкам пожелтевшего от времени листка. Сколько же горьких минут испытала эта женщина над этим листком бумаги?! Иван поднял глаза на Марию Егоровну, она сидела притихшая. Тишину нарушали тиканье часов и жужжание пчелы. Она влетела в комнату и кружила над ярким цветком в горшочке, что стоял на подоконнике, пытаясь, приземлится в сердцевину цветка, кружила над ним, будто за окном в поле ей мало было цветов.

Иван невольно, краем глаза, наблюдал за этим полетом, затем перевел взгляд на Марию Егоровну. Та сидела как изваяние. На письма, зажатые в руке, капали беззвучные слезы. Иван начал было ее успокаивать…

– Ничего, сынок, от этого мне становится легче, – прошептала она. – Почитай лучше еще, – и передала ему остальные его письма.

Он перечитал ей все письма.

– Ну, Мария Егоровна, мне пора! – сказал он пересохшими губами от долгого чтения и поднялся, но Мария Егоровна продолжала сидеть.