Альманах «Литературная Республика» №3/2013

– Да, главное не навредить и разобраться самим, – согласился он и тут же продолжил. – Вот давайте сейчас и спросим у матушки Серафимы, подавали ли ей записку со скрепкой и кто это сделал. Может, кто-то из присутствующих, и она сможет указать и тем поможет нам?

От клокочущего внутри желания добиться своего и разрешить ситуацию у отца Владимира выступили на лбу крупные капли пота. Он выпрямился, лихорадочно обтер их рукавом подрясника и снова склонился к матушке, которая в ответ прошептала:

– Батюшка, может, мы сейчас это не будем делать. Действительно могут пойти слухи, начнут о колдовстве шептать. К тому же после первого случая со скрепкой сестры были предупреждены, так что мать Серафима сообщила бы, если что не так.

– Матушка Сергия, – сильно сдавленным голосом почти прохрипел батюшка, – а вдруг это она сама сделала?

Холодок пробежал по стопам – будто потянуло осенним сквозняком и сыростью из вдруг внезапно открывшейся на улицу двери. Видимо, от порывов ветра на звоннице загудели колокола, и от этого внезапного глухого гула стало как-то особенно неуютно и холодно под низкими серо-белыми сводами храма. Матушка поглядела на открытую форточку в верхней части узкого зарешеченного окна, подошла к нему и, взяв стоявшую у стены длинную тонкую жердь, осторожно прикрыла ею форточку.

– Сквозняк, – сказала она, вернувшись к аналою. – Холодать начинает, скоро капусту убирать.

Отец Владимир внимательно и напряженно следил за ее движениями.

– Так что, матушка, поговорим с Серафимой?

– Сейчас не надо ничего выяснять, тем более звать ее – кроме шума и перешептываний ничего не будет.

– Будет. Мы ее обличим и тем самым избежим неприятностей, слухов и, главное, возможного повторения случившегося, – почти прямо в лицо прошептал отец Владимир и просительно посмотрел ей в глаза. – Давайте ее позовем.

– Нет, батюшка, подайте лучше возглас на крестный ход, все ждут, и нам в монастырской жизни лучше следовать не нами установленному порядку.

– Возглас? Порядок? Посмотрите тогда на это, – Отец Владимир быстро засунул руку в подрясник, достал что-то и протянул раскрытую ладонь – на ней лежала канцелярская скрепка. – Видите? Три дня назад на всенощной после литии алтарник обнаружил ее под тарелкой.

Алтарником подвизался подслеповатый деревенский старик Василий, и мог ли он это заметить? Матушка с недоверием поглядела на отца Владимира.

– Батюшка, как же он мог заметить, если он даже иногда и мимо меня проходит – не замечает? У него же зрение – никакое.

– Какое «никакое»? Он близорук, да, но то, что на тарелке и что под ней на столике, он прекрасно видит.

«Все. Стоп». Матушка поняла, что разговор перерос уже в дискуссию на боковые темы, что сейчас пойдут в ход другие аргументы, и тогда все происходящее может приобрести эмоциональный и, что самое страшное, необратимый характер. За довольно долгую монашескую жизнь она подобное наблюдала неоднократно, и единственное, что можно сделать в этой ситуации – согласиться, постаравшись при этом схитрить.

– Хорошо, – она кивнула головой. – Но давайте это сделаем все-таки после крестного хода. Подождите нас, ведь это не более получаса, недолго. А вы пока пойдите в трапезную, попейте чаю. Вы сегодня едите домой или в свое келейке останетесь ночевать?

Нехотя, как бы поднимая груз на своих плечах, отец Владимир распрямился, кивнул и, ничего не ответив, пошел на амвон. Склонив голову перед иконой Спасителя, он две-три секунды стоял неподвижно, потом бросил взгляд на образ – и звуки придавленного встревоженного голоса поплыли под низкими сводами, отдаваясь эхом в дальних темных углах. Стоявшая неподвижно маленькая колонна в черных монашеских и более светлых мирских одеждах развернулась и, немного скомкавшись, стала подниматься по широкой лестнице в сентябрьские еще неплотные сумерки. Матушка, наверху подождав подотставших деревенских, окропила вход в нижний храм, монастырский забор, брызнула на восток и запад, зазвонила в колокольчик – процессия тронулась.

Останавливались за алтарем храма, возле монастырского кладбища, сестринского старого корпуса, недостроенного игуменского, возле гаража, фермы, курятника, овощехранилища, окропили и огород, и сад – в уповании на будущие урожаи. Пели тропари, кондаки и на каждой остановке благословляли крестом и иконами все стороны света.

Матушка шла, не оглядываясь по сторонам, часто крестилась и внимательно смотрела под ноги, будто считала шаги. Когда подошли к монастырским воротам, она с особым усердием окропила их и, взяв крест у послушницы Натальи, сама как можно широко осенила их. Обратный путь к храму прошли быстро. Вот последний звонок колокольчика, и все начали осторожно спускаться вниз.

Положив икону Спасителя, поставив крест, сначала Серафима, следом послушницы, а за ними и остальные подходили под благословение к матушке, после чего крестились, кланялись и покидали церковь. Тонкая озябшая ладонь игуменьи раз десять опустилась на такие же озябшие ладони. Покончив с благословением, она подошла к иконе и, подобрав широкую мантию, с трудом стала на колени. Потом она наклонилась, и ее лоб коснулся каменного пола, что еще не был холоден. Она выдохнула и замерла. Мысли и минуты поплыли одна за другой. «Господи, помоги, вразуми и не оставь, ведь Ты знаешь мои труды. Ведь все для блага монастыря и сестер! Помоги и пронеси эту чашу раздора и нестроений! Если на то будет Твоя воля». Усталое лицо отца Владимира, тревожные и напряженные взгляды сестер промелькнули перед ее мысленным взором, неприятно-гулко забилось сердце, слабость разлилась по опять озябшим ногам, рукам, плечам. Идти и снова говорить с отцом Владимиром? Просить? Объяснять? Доказывать? Но что здесь можно доказать? Если позвать Серафиму и поговорить с ней, может, он успокоится и забудет? А дальше что? Ведь любой повтор этой нелепой истории со скрепкой может привести или к докладной по начальству, или ко взрыву эмоций! Еще неизвестно, что хуже!

Матушка Сергия поднялась, оперлась на аналой и склонила голову к иконе – светло-карие глаза Спасителя смотрели спокойно и внимательно. «Может, Ты, Господи, так испытываешь, чтобы укрепить меня, ведь все равно ни на какой подвиг я не способна, вот только и делаю, что строю, хозяйством занимаюсь и молюсь, чтобы чего не случилось? Может, Ты попускаешь быть таким мелким каверзам, чтобы научить меня им противостоять, ведь погрузилась в мелочи, суету. Все списываю на мир, время, людей, а сама что? Господи, подскажи! Может, уйти в другой монастырь простой сестрой, оставить эти заботы, пусть другие, более уверенные и сильные, занимаются монастырем, управляют и направляют. Я-то этим душу не спасу…» Она не успела додумать, как сбоку послышались осторожные шаги и тихое покашливание

– Матушка, – позвал отец Владимир, – можно с вами перемолвиться? Я хотел бы сейчас вам кое-что сказать.

Матушка неловко уперлась руками в аналой, неторопливо, даже нехотя распрямила спину и взглянула на явно смущенного батюшку, который старался на нее не смотреть – его глаза косили в сторону то алтаря, то входа в храм.

– Видите ли, – кашлянул он, – я думаю, что ситуация некоторым образом разрешилась и объяснилась.

– Что значит разрешилась? Что вы имеет в виду? – в ее голосе удивление смешалось с неожиданно откуда появившемся раздражением. – Вы что, успели переговорить с матерью Серафимой? Без моего присутствия?

– Нет, нет матушка, я просто вот что хотел сказать… – он оглянулся на глубокий полумрак храма, где горела только дежурная лампа над входом и несколько лампад перед особо чтимыми иконами, откашлялся. – Я хотел сказать, что с матерью Серафимой не говорил, но вот что получилось. Как-то все неудобно…

Он запнулся, поглядел матушке в глаза – испуг метнулся тенью от пламени лампады, и замолчал.

– Так что объяснилось? Скажите внятно и по порядку.

– Когда я дал возглас, и вы ушли на крестный ход, ко мне подошел алтарник. Знаете, он все слышал в пономарке, когда мы с вами разговаривали. В общем, – отец Владимир опять замялся, – это – он.

– Кто он? Что вы хотите сказать? – матушка почувствовала, как кровь прихлынула к голове – гул переходящий в гудение раздался в мозгу. – Это он все проделывал?

– И да, и нет. Видите ли, – смущение отца Владимира почти исчезло, – когда приносили записки, то они иногда были скреплены скрепкой. Так вот эта святая простота, дабы скрепка не терялась, прикреплял ее сверху на одну из записок, прямо над крестом, дескать, на ящике заметят и скрепку снимут. Экономил, так сказать. Обычно он это проделывал после молебна или службы, но иногда в спешке или просто по старческой забывчивости делал это заранее. Вот так они и попали мне на молебен.

– А как скрепка попала под тарелку на литию?

– Да ведь на столике для литии он и сортировал по вечерам записки, вот, видимо, снял скрепку, положил ее и забыл. Ему же под восемьдесят, – извиняясь, закончил отец Владимир и, слегка улыбнувшись, поглядел на матушку.

Матушка глубоко, явно сдерживая себя, вздохнула, поглядела на отца Владимира, потом перевела взгляд на выход.

– Знаете, батюшка, давайте поскорее забудем эту историю. Она, может, и анекдот, но кто знает, как ее воспримут и что скажут. А то и в епархию напишут, ведь у нас традиция такая – писать, да не правду, а что-нибудь с воображением и прикрасами. Ну, да ладно.

Вздохнув еще раз, она скрестила ладони и, взяв благословение у отца Владимира, пошла к выходу. Возле двери она остановилась, повернулась вполоборота и, поглядев на все еще неподвижно стоящего и все еще смотревшего в ее сторону батюшку, хотела было сказать ему, напомнить о разумности и терпеливости в монашеской жизни и церковном служении, но не стала, а лишь кивнула и открыла входную дверь…

Шаг за шагом, пригибаясь, она шла по белой песчаной дорожке, размытой вчерашним дождем, и, изредка поднимая голову, бросала взгляд на уже темный сестринский корпус, на высокие скрипящие тополя, на тонкие, легко гнущиеся ветви монастырских яблонь. «Да, надо завтра поторопить, чтобы закончили полки и снесли ящики в хранилище, а то ведь и до заморозков могут простоять». Возле входа она обила песок о деревянную решетку на пороге, посмотрела на восток, где на фоне беззвездного неба храм был едва различим своим исчезающим контуром, глубоко вдохнула холодный воздух и вошла в пустой и темный коридор.

04 Галиан Лина, Белово (Кемеровская область)

Галька. Сенокос.

Гальку взяли на покос. Затея эта была, конечно, зряшная. Галька на одном месте долго не усидит и хотя там и луг большой, и побегать есть где, ей быстро это дело надоест. Лучше бабонька оставила бы её одну дома, или к деду Сидору увела. Но Галька слёзно уверяла, что бабоньке мешать не будет, а возможно и чем подмогнёт. Ну, насчёт подмогнёт, это было сказано не подумавши. Помощница из Гальки так себе, косу ей никто не доверит, да и росту в Гальке из-за травы не видать.

Девчонка вначале путалась под ногами, пытаясь начать скошенную траву складывать, но ей сказали, что трава должна подсохнуть на солнышке. Тогда Галька начала скакать и валяться по траве, соседка Клава наподдала Гальке и отправила её подальше, чтобы не мешалась, а то ей пятки литовкой отрежут.

Галька угрозу восприняла серьёзно, потому как Клава отличалась сварливым характером и тяжёлой рукой, и даже мужа своего поколачивала. Страсть как Гальке тоскливо было. И вроде народу кругом полно, а совсем невесело. Все заняты работой. Одна Галька болтается по лугу, и заняться ей нечем.

Она сбегала к ручью, поплюхалась в своё удовольствие в студёной воде, вымокла, а потом сидела под берёзой и дрожала, пока не обсохла. Мокрой показываться бабоньке Галька остереглась, это ей сразу попадёт, потому как Галька простывает от малого ветерка, а тут по самые уши мокрая.

Промялась Галька, есть хочет, пошла к бабоньке, а там уже все поприсели обедать. Вовремя Галька сподобилась явиться, а то точно бы осталась не евши. Она покусочничала у всех, там огурец съела, там сальца отрезали, аппетит у Гальки неплохой. Запила всё это молоком и сморилась. Бабонька кинула ей свою кофту на траву, Галька прилегла в тенёчке и уснула.

Покосу конца краю не видать, уже и выспаться успела, и домой хочется. А тут Степан-конюх приехал на коне верхом. Решили Гальку в деревню отправить на этом коне. Степан закинул её на коня, велел крепко за гриву держаться, да не крутиться на нём, а то свалится. Гальке не впервой верхи ездить, она с высоты гордо на всех посмотрела и тронулась в путь. Степан велел коня не подгонять, а то он разбежится, Галька может на нём не удержаться, а с такой высоты навернётся, и костей не соберёт.

Вначале Галька ехала спокойно, красота кругом, птички поют, кузнечики стрекочут, ловко сидит Галька на коне, гордится собой. До деревни ещё много оставалось, когда Галька коня решила подогнать, нешто тихо идёт. Конь мысль Галькину уловил, но исполнил не больно толково. Пустился вскачь, а Галька не удержалась. Летела Галька с коня красиво, вначале почему-то подпрыгнула, потом как-то растопырив руки, приземлилась в мягкую дорожную пыль. Удар был несильный, весу в Гальке немного, потому, наверное. Но всё равно было обидно. Конь остановился и, глядя виновато на Гальку, потряхивал гривой. Извинялся, видно.

А на фига ей теперь его извинения, залезть на коня уже нипочём не удастся, сколько не прыгала вокруг и около, доставала Галька не выше, чем кончалась его нога. Решила, что пойдёт пешком, оно может, по-другому бы решила, но от неё уже ничего не зависело. Так и шли рядышком до самой деревни.

Коня ей было велено отправить обратно, в голову Гальке не укладывалось, как это конь сам дорогу найдёт. Нешто такой умный? Девчонка подвела коня к поилке, тот долго и шумно пил, брызгая на неё водой.

– Иди назад, конь. Поди, дорогу-то помнишь.

Конь помотал головой, что и дорогу он помнит, и что назад ему надобно идти, развернулся, резво побежал в сторону покоса. Галька только подивилась, какой конь умный. Даже умнее Степана, намедни жена Степанова шибко на него ругалась, что тот пока шёл от конюшни домой, заблудился, и нашла Анна его у Дуськи Вараксиной. Галька тогда подивилась, какой Степан бестолковый, чего тут было не найти свою избу, она прямо от конюшни недалеко, а Дуська Вараксина вовсе на другом конце деревни живёт.

Дуська Гальке глянулась, уж больно красивая, брови чёрные, щёки румяные, платье крепдешиновое, на плечи ещё косынку накинет, так и вовсе красавица.

Вот только в деревне Дуську бабы не больно жаловали, наверно, завидки их брали, что у Дуськи никакого хозяйства нет, и ей столько работать не приходится. Дуська работала в конторе, на работу ходила в туфлях и белых носках, в руках ридикюль, чисто городская.

Галька пробежалась по деревне, интересного ничего нонче не было. Солнце стояло высоко, жарко, свиньи лениво валялись в лужах, ребятни на улице не было.

Галька от скуки извелась, выспалась на покосе, заделья никакого и вдруг осенило – покататься верхом… на свинье. Она не в пример ниже коня, спина широкая, тут уж Галька не свалится, а если даже и так, не беда – падать низко.

Свинью приглядела Безруковскую. Та рыла большущим пятаком у забора, почесала об него спину, от чего забор покосился, и недобро окинув глазом Гальку, неспешно пошагала в сторону клуба. Галька пошла следом.

Свинья встала у забора и примеривалась лечь, Галька щучкой проскользнула между забором и свиньёй и со всего размаху уселась на широкую спину. С радостным воплем хлопнула свинью по голове и приготовилась скакать.

Был недостаток – свинья оказалась кусачей, в смысле щетины, кололась даже через штаны, потому сидеть было неудобно. И немаловажно то, что свинья не разделяла Галькино желание покататься. Она вдруг резко повернулась, не ожидавшая от неё такой подлючести Галька со свиньи свалилась и упала навзничь.

Свинья злобно хрюкнула, ощерила жёлтые зубы и двинулась на Гальку. Той хватило три секунды, чтобы одним прыжком оказаться за забором. Там её свинья не достанет. Галька вдруг вспомнила, как свиньи загрызли в прошлом годе странника. Тот спал у дороги, а потом нашли его растерзанное тело.

Сейчас Галька сидела за надёжным забором и думала, что враг номер один – эта самая свинья, она сразу потеснила с первого места Ваську Донского, которого Галька терпеть не могла. И теперь Галька собиралась свинье мстить, ещё не знала как, но обязательно придумает.

А тут и бабонька с покоса вернулась. Пора домой. Скоро ужинать и спать. День обошёлся без приключений. Свинья не в счёт. И главное, что даже хворостиной не попало.

05 Галочкина Лидия, Москва

Разговор

My nerves are bad to-night. Yes, bad. Stay with me. «Speak to me. Why do you never speak. Speak.

T.S.Eliot "The Waste Land"

1.

«Лидочка, не плачь ты так, моя дорогая, не надо,

Не мучай себя, что поделаешь, доченька, не плачь», —

Слышу тебя, это ты, мамочка, знаю, как тебе меня жалко,

Ты все-все видишь, что со мной, все эти долгие годы,

Ведь ты все знала, все предвидела, как я останусь одна,

Когда не будет тебя, папы, брата Саши, и мужа моего.

Ты тогда плакала в последнее время и жалела меня

И знала, как некому будет пожалеть твою единственную дочь,

Ты отвечала на мои вопросы – «Не станет меня, ты будешь одна.

Совершенно одна, доченька моя, Лидушечка моя, останешься»…

(Перед глазами мама, сидящая на диване, согнувшись, закрывая лицо,

Рукой, другой вытирая струящиеся слезы – я такой маму никогда не видела,

Тем более, чтобы мамочка так обо мне переживала, о моем будущем,

Я никогда не чувствовала такой большой маминой любви, а только знала,

Что брат мой Сашенька, он на самом почетном месте в мамином сердце)

А как же дети мои, мамочка, да разве смогу ли я остаться одной… Но ты умнее меня, ты могла предвидеть, я и сейчас не понимаю, потому твое сердце тревожилось за свою дочь, ты все-все знала, как будет деточка твоя одна-одинешенька в этом свете куковать и оплакивать те дни, годы, которые мы провели вместе, мамочка, когда я маленькая росла, и как папа от нас ушел, и как ты одна выживала, но был еще старший брат Саша, твой любимец, мамочка, я знаю, ты любила его больше, потому что он был твой первенец, он похож на тебя, а я что, папина дочка, да, любимая, самая-самая сладенькая доченька Лидя, мандаринки-апельсинки сколько хочешь, швейная машинка – у единственной, из всех завистливых девчонок во дворе, коньки, велосипед, белая шубка настоящая, тогда летом, как папа ее купил, я легла в ней спать, и вы ругались. Папочка, я знаю, я была твоя самая любимая дочка, и ты как мог, меня баловал, белка, Буратино, кукла Катя, первый телевизор, первый холодильник – в семье Николая Григорьевича, и жизнь нашу счастливую, семейную, помню…

Ты, папочка, воспевал ее на своей мандолине, бывало, поднимешься с дивана, когда у тебя отличное настроение, и со шкафа достаешь свой инструмент, ищешь медиатор, ты его ценил больше, намного больше мандолины, и мне это объяснял, очень серьезно, и главное было – чтобы его, медиатор, не потерять, какая важная роль медиатора – «тонкая пластинка с заострённым концом, предназначенная для приведения в состояние колебания струн щипковых музыкальных инструментов» – он был священным, ты прятал его от детей на шкафу. И лилась музыка, и ты пел вместе с гостями – «Едут новоселы по земле целинной», «Ой мороз, мороз, не морозь меня, моего коня…», «А на тому боци, дэ живэ Маричка..», голос звонкий, поешь, смеешься, и мамочка, Нюсей звал, подпевает.

И сейчас, спустя столько лет, папочка, память услужливо из своих хранилищ достает картинки моего детства, и как же тогда мне хорошо жилось! И всплывают давние воображения: Как стоит на дворе белый конь, как ему холодно, и надо его согреть, женщина в пестром платке, белой шубе-дубленке, черноволосая Маричка, на том берегу реки живет…»

А дальше ты пел по-украински, украинские песни: «Нэсэ Галя воду, коромысло гнэться..», а дальше мне неинтересно рассказывать, потому что твою вторую жену звали Галя, и ты поселился тогда после развода с мамой в нашем доме со своей молодой женой, и звал меня, маленькую, в гости…

Как ты мог, папочка, скажи, пожалуйста… все самое дорогое оскорбить… оплевать…

Бывало, выйду, десятилетняя, во двор гулять с девчонками – зовут «Лида, выходи». А твоя Галя встанет у окна на кухне, скрестит руки на груди и смотрит на нас, а мне, папочка, все это было тяжко, с самого начала, невыносимо видеть тетку эту, понимаешь ты это, папа?? Мне, твоей любимой дочери, нельзя было во дворе гулять под ее надзором! И разве я одна страдала от этого твоего счастья?? А мамочка? Как ей было, а, папа? Видеть твою новую любовь и самой тосковать? Наверное, поэтому мы с мамой тогда собрались и переехали в другой района Киева, не такой престижный, пыльный, где цвели тополя вдоль всей улицы, и я еле привыкала к новым подругам, к новым именам, соседям, улицам, дворам, но там были художественные мастерские, там работали художники, и рядом жили, а еще через несколько лет я познакомилась там со своим вторым мужем…

2.

Брата папа оставил почему-то у себя, хотя у его Гали и свои сыновья были… Мы с мамочкой переехали, но школу я не поменяла, ходила туда, ездила, по-разному, в зависимости от того, как битком был набит автобус, или погода была хорошая, школа номер сто два, позади кинотеатра имени Довженко.

Совсем недавно, пару лет назад, его снесли, на том месте, не знаю, что теперь, но Пустовать не будет, место центральное, Брест-Литовский проспект, отель Украина, дорога к центру. Но те места, где мы тогда жили, есть фотографии Сашеньки, там он с друзьями сидит у этого кинотеатра, даже имена их до сих пор помню, может, потому что, странные – Брыжаха, полненький такой, слева, смеется, хороший парень, за руку Сашу держит, не пускает, разыгрывает, еще подростки. Брат тогда говорил, что тот из хорошей семьи, сверху стоит Базилевич, бесцветный, с Сашенькой там все вместе ребята из класса, других не знаю… Нет, жаль, Лены Кобы, это имя я помню, она нравилась брату, его одноклассница, беленькая, скромная, я тоже запомнила, ее брат Сергей учился со мной в одном классе..

В музее истории России в отделе учета Инна Павловна как-то смотрела и сказала, какая хорошая фотография – она отражает эпоху, и как подростки одевались, и собственно, манеры, там они как будто балуются-толкаются-дерутся по-дружески. Приятная фотография, но я отдам ее в музей, раз берут, пусть там сохранится.

Так и прожили мы с мамочкой на улице Борщаговской, сто сорок три бэ, квартира шестнадцать, ой как я не хотела туда переезжать, с самого начала, как рыдала.

Я очень привязана была к своим подружкам, Таня Левина, Света Воробьева, Света Веклич, Наташа Самарай, Женя Утюж, Сережа Чугунов, Сережа Шамов, братья-Татары Наиль и Камиль, словом, в один день все рухнуло и мы навеки расстались… Больше никого из них я никогда ни разу не видела… Куда-то все исчезли…

Разъехались, коммуналки расселили, в прошлом году я приезжала и ходила по подъездам: нашему (там наплакалась, увидела старую красивую кованую решетку на перилах, вспомнила), и к девчонкам ходила, на подоконнике в подъезде Тани Левиной взяла керамического темно-зеленого барашка – народные промыслы – на память, он теперь у меня дома в Москве, нашел приют на окне в комнате детей.

Но в школу я продолжала ходить, правда, прежние дворовые ребята ходили в Русскую Школу, мы и тогда с ними вместе не учились. Хорошо, что родители отдали меня в сто вторую – ведь там с первого класса учили английский язык!!! А в той другой школе, куда пошли все мои во дворе – учили с пятого класса немецкий язык. Сколько живу, столько благодарю моих родителей, что повели меня в английскую спецшколу, ведь английский (а позже и немецкий) стали моим образом жизни…

3.

И за это, самое главное дело, что вы с папой успели мне дать, мамочка, каждый день я помню и шепчу вам слова с благодарностью…

Мамочка, дорогая, любимая, видишь, теперь я пришла домой, может, мне тогда тяжело было, ты увидела меня, как я шла из магазина Пятерочка, и в двух руках несла пакеты с продуктами… К тому же ты увидела, как я иду и плачу, хоть и темные очки на мне… Нет, мне не было тяжело, в этот раз я была благоразумнее, раз уж тележку не взяла – Не набирай! Ты только сама не расстраивайся, ты свое на этом свете пережила…

Помогать ведь некому… Ты из-за этого испугалась? Нет, это напрасно, и сердце на Том свете не рви, не надо, мамочка… Из-за чего, из-за тяжестей и сумок?

Нет, нет, этого не нужно, прошу!!

Ты всей своей жизнью заслужила, наконец, отдохнуть, а то, что там твоя Лидочка, а ныне, уже давно Лидия Николаевна, тетенька, шагает по улице и рыдает (хорошо, что очки солнцезащитные надела), ничего с ней не станет, ну и что, что поплакала тихонько, пусть не набирает тяжестей и несет столько, сколько сможет, нечего ее жалеть!

Можно только возмущаться глупостью и, если хочешь, жадностью… Это же не объяснение, что некогда ходить на закупки, или что магазин далеко… Так, мол, поэтому, сразу помногу нести с запасом…

Мамочка, дорогая, все эти годы без тебя, семнадцать лет будет в декабре, я с Тобой. Было мне плохо, было хоть иногда хорошо, я чувствовала, как ты радуешься вместе со мной, или успокаивала, как сегодня по дороге домой по переулку Расковой с двумя сумками в руках. И ты мой дорогой друг, мамочка, ты по-прежнему со мной. Ты все знаешь. И будь всегда спокойна за меня. Если ты видишь, что у меня с собой солнцезащитные очки, это значит, никто из прохожих не видит, как я плачу. Это главное – чтобы не видели, мою тайну. Обычно я успеваю смахнуть катящиеся по щекам слезы из-под очков, и пока приблизится кто-то, клянусь, они не успевают разглядеть, хоть и присматриваются, словно чуют, любопытные ж какие, но я всех их обхитрю…

А когда уж, наконец, пройдут подальше, то можно и громко заголосить, если совсем невмоготу, ведь идешь теми дорогами, где ходили и ты, и Валентин, и дети, теперь хожу одна – и понять меня можно, что, оказывается, можно расплакаться, лишь бы наступило облегчение, мамочка…

Наплачешься-навоешься по дороге, так до дома, наконец, добредешь, смотришь, уже легче там, можно не реветь сидеть, а делами заняться. Ведь понятно, мамочка, и каждый поймет, что у человека нет никого близких… Ты все это знала и плакала тогда, когда была большая семья, и казалось, так будет вечно. Так и живу, бывает такое со мной… Мамочка, ты только не волнуйся за меня, все отлично, правда, ты видишь, знаешь все, мамочка. И прости за то, что заставила тебя волноваться, каюсь, мамочка, дорогая, прости меня, непутевую.

Дождь

«Иного счастья душе твоей уж нечего ожидать»

Дж.Унгаретти. Хоры, описывающие состояние души Дидоны.

Дождю принадлежит город, улицы, дома, остановки, разные люди, их зонты, птицы, деревья, трава, кусты, скамейки, детские песочницы, качели, горки, машины, троллейбусы, автобусы, велосипеды и маршрутные такси, коты, собаки, знамена, плакаты, рекламные щиты, провода и столбы, разметки на дорогах, ведущих на юг, север, запад и восток.

Дождю принадлежит земля, на ней стоят спальные районы на окраинах, в них живут люди и животные.

Дождю принадлежат лица, жесты, улыбки и грусть человека, попавшего под дождь, потому что зонты все-таки промокают.

Дождь имеет свой собственный голос, его прозрачные стеклянные нити-струны издают беспокойные звуки и слушать дождь беспокойно, потому что водяные потоки торопятся, обгоняют друг друга, донося с небес целительную влагу всем живущим. Волнуются лужи, никак не могут успокоиться, падающие дождинки говорят между собой совсем на разных языках с разными ритмами и мелодией.

Во время дождя ничего не отвлекает, просто слышится биение воды и наступает безмолвие уснувших птиц, все остается на своих местах.

Дождь принадлежит Земле, а человек – Природе, он с ней един.

Во время дождя хорошо подводить итоги прожитой жизни, потому что тогда не отвлекает внешний мир.

Когда дождь стихает, наступает торжественная тишина, как короткая пауза после действия в театре, и вот-вот раздадутся аплодисменты слушателей.