Альманах «Литературная Республика» №3/2013

Старший брат Рома был настоящим другом, но разница в возрасте в десять лет, несколько различала и интересы. Старшая сестра Галя была уже замужем и занималась своими семейными проблемами. Мой брат близнец Тёма учился в это время в педагогическом институте в Симферополе. Словом, вакансия на дружбу была открыта, и претендентов на неё было немало. Но друзей не выбирают, как товар на рынке. Друзьями становятся незаметно родственные души, проходя проверку временем через сотни препятствий. Пути дружбы необъяснимы.

Однажды я помогал старшему брату в вечернее время подрабатывать звуковиком на танцевальной площадке в Приморском парке. Работа была не сложная – включать и выключать музыку для танцев по команде ведущего, который перемежал танцы своими развлекательными выступлениями.

В одну из музыкальных пауз, когда молодёжь танцевала очередное танго, ведущий зашёл ко мне в рубку. Мы познакомились, и он спросил, не хочу ли я принять участие в работе драматического театра городского Дома учителя, где он работает режиссёром. А надо сказать, что мы с моим братом-близнецом с детства увлекались театром, особенно я. В школьные годы мы сначала посещали в клубе Госторговли занятия оркестра народных инструментов и разъезжали с концертами по санаториям и домам отдыха Южного берега Крыма, а позже пришли в драматическую студию Дома пионеров. Студией руководила актриса московского театра, и занятия она вела профессионально с разработкой этюдов и постановкой речи. Так что предложение о работе в народном театре (правда, такое название нашему коллективу было присвоено позже) я принял охотно, несмотря на всю мою занятость комсомольскими делами.

И так я пришёл в Дом учителя на первую свою репетицию, где и познакомился с Петром Сергеевичем Саньковым, ставшим постепенно моим другом на всю жизнь.

Но здесь нужно сделать одно примечание. Петра Сергеевича я всегда воспринимал только вместе с его женой Ритой Саньковой, поскольку в моём сознании они были неразрывны. И эта ассоциация сохраняется до сих пор, хотя Рита давно ушла из жизни. Я просто не могу думать о них раздельно. Рита была связующим звеном этой дружбы. И вообще, она была связующим элементом всего нашего театра, который распался вскоре после её ухода из жизни. Но об этом речь впереди.

И так, я познакомился с ними обоими сразу. После репетиции, на которой мне тут же дали роль комсомольского работника, что казалось естественным, в водевили «Три истории о любви», Рита и Пётр Сергеевич пригласили меня к себе домой на чашку чая. Потом уже, когда наша семья поменяла квартиру с улицы Цветочной на улицу Пионерская, на которой как раз и жили Рита с Петром Сергеевичем, мы перебрались во двор, находящийся напротив их дома, наши чаепития стали очень частыми. А тогда я узнал, что этот сухощавый, среднего роста и возраста человек был учителем географии в школе номер семь и стал не так давно мужем учительницы литературы пятой школы Риты, которая уже была однажды замужем, но развелась по причине увлечения бывшего мужа зелёным змием, оставив у себя их совместную дочь Татьяну. Пётр Сергеевич, впрочем, тоже был женат и развёлся, оставив со своей бывшей женой дочь Наташу, которую очень любил. Но так случилось, что оба они, Рита и Пётр Сергеевич, встретили друг друга и решили соединить свои судьбы навсегда.

Квартира у Риты была на первом этаже невысокого двухэтажного дома, построенного когда-то для сотрудников научно-исследовательского института виноградарства и виноделия «Магарач», в котором работал учёным секретарём бывший муж Риты. Чаще всего мы собирались на небольшой кухоньке двухкомнатной квартиры после спектакля или репетиции, когда мама Риты Елена Петровна и Таня уже спали в своей комнате. Вторая комната, служившая спальней и столовой, располагалась чуть дальше. На кухне нам было удобно втроём разговаривать и пить чай. Иногда, естественно, мы разбавляли наши встречи бокалом вина (водку я в то время терпеть не мог).

Улица Пионерская проходила почти вровень с окнами первого этажа дома, и с неё можно было наблюдать, что происходило на кухне, хоть окно и было занавешено. Иногда по улице проходили учащиеся седьмой школы, ученики Петра Сергеевича, и их любимым занятием было кричать хором здравицу Петру Сергеевичу. Они подходили к окну кухни и по команде кричали: «Слава Петру Сергеевичу!». Пётр Сергеевич смущённо улыбался и говорил:

– Вот сорванцы. Не могут пройти спокойно. Но любят меня.

И действительно любили и любят. По всей земле разъехались его ученики, давно уже он закончил преподавание, но продолжают ему названивать бывшие ученики из разных стран и городов.

Удивительный человек Пётр Сергеевич. Всегда спокойный. Я никогда не видел его раздражения. Даже когда на кухне происходили разборки их семейных отношений, и он призывал меня в качестве арбитра, а я всегда оказывался на стороне Риты, он укоризненно, но спокойно говорил:

– Ну, это понятно, ты же любишь Ритку. Разве ты можешь быть объективным?

И он под нашим общим давлением с двух сторон соглашался, что в чём-то не прав. А я на его прямой вопрос: «Любишь ли ты Ритку, признайся?» вынужден был сознаваться, что люблю. Но я любил их обоих, таких похожих друг на друга своей любовью к ученикам, к предмету, который преподавали, к театру, без которого не представляли себе жизнь, пока жива была Рита.

Именно об этой её любви я опубликовал в «Курортной газете» очерк «Учительница».

...

Встретив впервые человека, вы обязательно остановите своё внимание на его внешности. В этом смысле люди делятся на две категории. Вспоминая об одних, вы говорите о росте, причёске, костюме, и, пожалуй, всё, потому что больше вам ничего не удалось узнать. Вспоминая других…

Под её ресницами незабудки спрятались. Как поднимет глаза, так и пахнёт на тебя какой-то необыкновенной радостью. Глубина в них такая, что, кажется, будто в самое сердце опускаешься, в хорошее, доброе сердце.

То ли родилась она с такими глазами, то ли постепенно накапливала добро, чтобы согревать потом своими синими лучами людей, больших и малых, молодых и старых. Многое видели эти глаза. Может, ещё в детстве поразила их своими зверствами война? Может, тогда уже появилось не исчезающее до сих пор удивление: как это люди могут вредить друг другу? И тогда, наверное, впервые родилась мысль стать учителем, чтобы рассказывать детям о добре и зле.

Или это Лев Николаевич Толстой, в чей гений она влюбилась раз и навсегда, позвал её сердце продолжать великое дело народного воспитания? Вчитывалась девушка, вживалась в Наташу Ростову, и у самой глаза становились всё задумчивее, поэтичнее, как в минуты раздумий Наташи. Как жить? Этот вопрос задает почти каждый любимому писателю.

И вот он, университет. Театр – её второе призвание, но об этом позже; Чтобы учить, надо знать и уметь всё. Она рисует, учится играть на фортепьяно, поёт и читает, читает. Литератор – это и историк, и музыкант, и художник, и театрал. Так она поняла своё назначение.

Это очень трудно быть учителем, отдавая всего себя делу, но иначе нельзя им быть. Дома отдыхать некогда. На столе постоянно ждут проверки стопки тетрадей. Ошибки. Если бы их было меньше… Но ведь дети только учатся не ошибаться в жизни. Им нужно помочь. И вот карандаш забегал по строчкам, рассыпая красные пометки. Как не любят их ученики и как важно им понять, что это для них. Сможет ли она объяснить? Должна.

Нужно написать планы. Куплена новая книга о Пушкине – успеть бы прочитать. Новая ученица невнимательна на уроках, домашние задания почти не делает. Необходимо зайти домой, поговорить с родителями. Ребята в классе не очень дружные. Хорошо бы организовать поход в лес. Вечером в Доме учителя обзор новинок литературы. Это уж обязательно не пропустить.

Да, Дом учителя. Его можно назвать третьим домом, если школа – второй. Здесь есть драмкружок. А ведь любовь к театру не прошла. Почти во всех постановках участвовала молодая учительница. Главные роли для неё не были неожиданностью. Нужно полностью перевоплотиться, дышать временем пьесы. А для этого опять же читать и читать. Десятки вечеров на репетициях, каждую неделю встреча со зрителем, заседания правления Дома учителя (она член правления), а ведь семья тоже требует внимания. Дочь во втором классе школы с английским языком обучения и занимается музыкой. Во всём требуется помощь и наблюдение. А почитать интересную книжку, а показать диафильм её маленьким друзьям и подружкам?..

Ах, как хочется самой поиграть на пианино! Когда это удается, можно считать день праздником. Глаза опять задумчивы. В эти минуты яснее всего видишь те самые тёплые синие лучи из глаз. Они струятся всегда: когда идёт урок, проверяются тетради, родители просят совет, смотрят спектакль зрители, слушают друзья, нежно обнимает дочь.

Она живёт для всех и для меня, потому что она учительница. Поэтому она мой друг. Зовут её Маргарита Николаевна Рожанец. Она преподаёт литературу в пятой ялтинской школе. Впрочем, многое из того, что вы узнали о ней, можно сказать о других учителях.

Да, в то время, когда писался очерк, Рита ещё не сменила фамилию на Санькову Это произошло позднее, когда чувства были проверены, и расставаться они не собирались. Публикация этого материала в газете сыграла роль в жизни Саньковых. А случилось вот что.

Через некоторое время два писателя, отдыхавших в доме творчества Литфонда захотели встретиться с героиней прочитанного ими в газете очерка. Побывали у них в гостях и предложили ответный визит в дом творчества. Там Риту познакомили с Вениамином Кавериным. Она пригласила любимого ею писателя с супругой к себе домой. Так началась их дружба семьями. Каждый год они встречались в Ялте или Москве. А потом знаменитый писатель написал о Петре Сергеевиче очерк. Но сначала в газете «Советский Крым» был опубликован мой рассказ о Санькове.

Мысли над пропастью (рассказ)

География – это не только учебник. Вернее учебник вообще не география, а лишь небольшое введение к ней. Настоящая география познаётся ногами, протаптывающими тропы, руками, строящими мосты через горные реки, глазами, ощупывающими бескрайние просторы Родины. Она начинается на крышах домов самодельными телескопами, обращёнными в заманчивое небо с его неисчислимыми звёздами, планетами, галактиками.

География изучается по сожжённым кострам, испеченной картошке, походным песням. И когда сквозь палаточное оконце едва просвечивают звёздные глаза созвездия Большой медведицы, ноги стиснуты чьими-то рюкзаками, а со всех сторон наваливается тяжёлое дыхание леса, тогда в голове начинают кружиться серые скалы и голубые озёра, зелёные виноградники и мрачные чёрные пещеры. Сердце то замирает от страха, то начинает выстукивать походный ритм. Потом всё путается, расплывается и остаётся что-то монотонное, мешающее спать…

– Петя! Петя! Да проснись же, наконец!

– А? Что?

Первое мгновение ему казалось, что он ещё в палатке, но вспыхнувшая голубым светом настольная лампа сразу привела в себя, и он понял, что находится дома.

– Петя! – голос жены был тревожным. – Слышишь, стучит кто-то? Пойди и узнай кто. Только не открывай сразу. Может, пьяный какой?

– Откуда пьяный в такую ночь? – пробормотал недовольно в ответ, набрасывая халат и подходя к двери, но всё же спросил не открывая:

– Кто там?

– Пётр Сергеевич здесь живёт? Это из милиции. Откройте, пожалуйста. – Пробасил чей-то незнакомый голос за дверью.

Через секунду крепкий парень в форме лейтенанта милиции быстро вошёл в прихожую и, извинившись за столь позднее вторжение, начал торопливо объяснять, что он дежурный по управлению, ему только что позвонили с метеостанции Ай-Петринского плато и сообщили, что группа туристов оказалась в горах, и их руководитель упал со скалы, но, может быть, ещё живой и его нужно срочно спасать.

-А вы, Пётр Сергеевич, – добавил он в заключение, – единственный, кто зарегистрирован у нас горноспасателем. Если задержитесь, позвоним в вашу школу, так что урок, если у вас есть, отменят.

Последнее замечание, очевидно, не было услышано, так как Пётр Сергеевич уже копался в гардеробе, вытаскивая спортивный костюм, брюки, ватную куртку. Дальнейший разговор состоял из коротких, быстрых, как пули, фраз:

– Погода на яйле?

– Метель. Сильный ветер. Мороз пятнадцать градусов.

– А чёрт! Район?

– Точно не знаю. Кажется над водопадом Учан-Су.

– Кто упал? Фамилия.

– Перенеев. Экскурсовод турбазы.

– Володька?! Ритунь, горные ботинки! Ты слышишь, Володька упал? Как же это он? Подробности не знаете?

Лейтенант отвечал из прихожей, боясь войти в комнату где, как он понимал, люди только что спали и жена, очевидно неодета:

– Связь очень плохая. Почти ничего не было слышно. Так что подробностей пока нет.

– Кто поедет со мной? Ритунь, верёвку из кладовки достань, пожалуйста.

– Поедете на ГАЗ-69 с врачом из скорой помощи. Он вас ждёт в машине. Туристы на метеостанции. Они всё расскажут и помогут.

– Сколько их там?

– Человек пять.

Могучего телосложения лейтенанту милиции, на которого и форму трудно было подыскать по размеру, странно было думать о худощавом невысоком человеке, необыкновенно быстро по-военному одевшемуся, что именно он собирается ехать кого-то спасать. Что он может с его-то силой учителя географии? Туда бы в горы таких силачей как он сам да несколько. Но дежурство по городу не прервёшь. Это тоже важно. Да и гор он не знает. А этот учитель, очевидно, с горами на ты, поскольку и тени сомнения не возникло в его действиях. Да и не выглядит слабым. Худые-то они жилистые, крепкие.

Пётр Сергеевич наливал коньяк во фляжку из высокого графинчика. Жена, в наскоро наброшенном халате, всё время молча бегавшая то на кухню, то в кладовую, то на веранду, бросила на ходу милиционеру:

– Да вы не стойте там, проходите в комнату.

По фигуре она была под стать мужу, только, что естественно, по-женски выглядела нежной и хрупкой. Лейтенанту даже показалось, что видел её где-то, и, напрягши память, вспомнил, что недавно восхищался её игрой на сцене народного театра. Это красивое лицо трудно было забыть.

Заворачивая в газету большой кусок колбасы, сыр и половину буханки чёрного хлеба, Рита подняла глаза на мужа:

– Только я тебя прошу, Петя…

Взгляд был настолько выразительным, что продолжать фразу не было необходимости. Пётр Сергеевич смущённо опустил голову, говоря:

– Знаю, знаю, что ты хочешь сказать. Я не каменный и тоже могу разбиться. Буду осторожен. Но ведь Володька. Вдруг он ещё жив.

Ночные поиски решительно ничего не дали. Яйла гудела под порывами ветра. Не сдерживаемая ни одним деревцем метель носилась по плато, ища себе жертвы, засыпая снегом всё, что встречалось на пути. Ни машина, ни люди не могли двигаться далеко вперёд, не опасаясь свалиться неожиданно в пропасть, которую можно было бы просто не заметить, когда всё кругом бело. И всё же они ездили, ходили, пытались перекричать метель, прислушивались в ожидании чуда: а вдруг он выполз сам и находится где-то рядом? Но чуда не было.

К утру метель успокоилась. Светало. Пётр Сергеевич уже в который раз просил группу туристов, которых вёл Перенеев, вспомнить дополнительные подробности о пути, по которому они шли.

Их было пятеро: три женщины и двое мужчин. Кроме их провожатого Володи, никто в горах раньше не бывал, потому никто не мог точно рассказать, как они, идя из посёлка Счастливое, очутившись на практически бездорожной заснеженной яйле, пытались найти вехи, о которых говорил Перенеев, то есть столбики из камней, указывающих перевал. Володя вёл, и они шли за ним, мечтая о скором спуске, потому что там, как он обещал, не будет ветра.

Потом он остановил их, а сам пошёл к краю яйлы, чтобы сверху увидеть место, где может проходить тропа. Кто бывал в горах зимой, понимает, что покрытые снегом возвышенности очень похожи друг на друга. Кажется, что вот ты уже подходишь к той вершине, с которой увидишь далеко внизу Ялту, но с трудом добравшись до макушки холма, убеждаешься в том, что ошибся: перед тобой ещё яйла и новые вершины, опять нужно спускаться и подниматься вновь.

В этот раз они таки подошли к краю яйлы. Но Володя остановил туристов вовремя, а сам решил подойти поближе. Как он объяснял спутникам, по всему периметру яйла подпирается, как крепость высокими неприступными скалами. Подняться на яйлу даже в летнее время можно практически только по тропам, едва заметным у выхода на плато. Для того и проложены через всю яйлу длинные вереницы опознавательных вех, сложенных из груд камней, которые неопытный турист примет за случайные нагромождения, а не за указательные знаки.

Неожиданно выпавший ранний снег и продолжавшаяся метель не позволяли распознать издали груды сложенных камней. Потому Володя и пошёл к самому краю яйлы, чтобы увидеть обстановку сверху. Но опасны снежные покровы тем, что не видно, находится ли под покровом твёрдая почва или он навис слипшимся козырьком над бездной. Пиренеев ступил на такой козырёк и сорвался вниз.

Компания туристов, сами рискуя сорваться вслед за руководителем, бросились к краю и видели сверху, как их гид, цепляясь за ребристую стену скалы своим огромным рюкзаком, упал на менее крутую поверхность, что-то вроде перекошенной площадки, тяжело прокатился по ней и остановился, благодаря тому же рюкзаку, упёршемуся в какие-то тощие кустики, торчащие из снега.

Они хотели пробраться к нему сбоку и, поддерживая друг друга, даже спустились почти на тот же уровень, но подобраться к площадке, зависшей над пропастью, без специального снаряжения и опыта оказалось невозможным.

Пиренеев сам, увидев их, закричал, чтобы они не смели идти дальше, а выбирались скорее наверх и шли на метеостанцию за помощью. Двигаться Володя почему-то не мог, лишь слегка поворачивал голову. Он рассказал им, как найти метеостанцию, и они поспешили уйти. А чтобы заметить место, они бросили в снег перчатки и долго видели их чернеющие точки на белоснежном покрове.

Пётр Сергеевич не мог спокойно слушать об этих перчатках. Как могли они, эти взрослые люди, не сообразить, что теперь, занесенные слоем снега перчатки даже собака не найдёт по запаху? Неужели не могли они скатать снежную бабу или просто столб из снега, который можно было бы увидеть даже в темноте? И вот теперь, когда наступило утро, он должен соображать или интуитивно догадываться, куда мог повести группу в снежную погоду его товарищ,хорошо знавший что такое яйла с её вечными капризами.

Они сели в машину и поехали, пока позволяло предполагаемое ровное место. Дальше пошли пешком.

Сколько выступов, сколько скал на подступах к величественному зрелищу, открывающемуся тем, кто их осилит на пути к яйле! Нет, нелегко подняться на могучую крепость природы. Тут и сила нужна, и мужество не сдаться, и ловкость. Может, потому люди и стремятся на высокогорное плато, чтобы увидеть богатство яйлы, вдохнуть на высоте чистый воздух и почувствовать себя сильнее, мудрее, возвышеннее.

Но каждый год остаются в горах жертвы незнания, неумения, жертвы случая. Как помочь избежать их? Как найти в море скал, занесенную снегом фигурку человека?

Помогла интуиция. Какая-то сила тянула Петра Сергеевича именно к этому выступу в районе водопада Учан-Су. Казалось ему, что Володя должен был вести к Узеньбашской тропе, но мог же оказаться и возле Штангеевской. И хоть спутники уверяли в один голос, что не помнят этого места, Пётр Сергеевич решил посмотреть здесь. Первый раз в горах эти люди, измученные ночными поисками, уставшие до смерти, что они могли сейчас вспомнить?

Долго всматривался он в маленький холмик внизу, пока убедился, что это человек. Раздался вздох облегчения, но не был он радостным. Не очень приятно вытаскивать покойника, хоть и искали его столько времени. А в том, что упавший со скалы и пролежавший всю ночь в снегу человек замёрз и больше не встанет, никто не сомневался.

Приготовления были недолгими. Пётр Сергеевич снял с пояса верёвку, показал, как её держать, когда он будет спускаться, чтобы не ударить его о скалу, надел рюкзак, обвязался, как положено, чтобы верёвка шла от пояса перед лицом, и начал спуск.

Как оказалось, верёвка была не достаточно длинна. Её хватило только до площадки, на которой лежал Пиренеев, но не до него самого. Стало быть, дальше придётся идти без страховки. Этого он не ожидал. Отвязался и присел на минутку, оценивая обстановку.

Перед ним километрах в десяти по прямой лежала Ялта, едва просматривавшаяся сквозь проплывавшие облака. Моря не было видно вовсе, как и небо, скрывавшееся за тучами. Будь это лето, довелось бы восхищаться неописуемой красотой. Да и сейчас было бы не плохо при других обстоятельствах. Всё-таки, когда оказываешься выше облаков, возникает волшебное ощущение присутствия в раю. Если бы, конечно, не то, что предстояло сейчас.

Спуск до края площадки был крут. Дальше пропасть. Самому бы не свалиться. Вспомнились глаза Риты. Как чувствовала. Да, надо быть осторожным. Конечно, когда идёшь к живому человеку, не так задумываешься, мысли летят, решения принимаются мгновенно, почти автоматически, а тут… Не очень-то приятно вытаскивать ледяное тело. Одно сознание того, что твой бывший товарищ никогда больше с тобой не заговорит, само по себе страшно. Но ведь он жил, любил, что-то делал, был частью общей жизни и теперь должен быть похоронен с честью. Таков обычай у людей – помнить каждого и каждому положить цветок на могилу смоченный слезами памяти.

Секунды, ушедшие на эти мысли, показались вечностью тем, кто остался наверху. Но вот Пётр Сергеевич начал медленный спуск, осторожно, почти символически держась за хрупкие веточки торчащих из снега кустиков. Кто-кто, а учитель географии, исходивший немало троп по горам Крыма, не раз спускавшийся в самые труднодоступные места, открывая новые пещеры и гроты, хорошо знал цену таким кустикам, что могут легко надломиться в мороз или вовсе вырваться из неглубокой почвы. Хотя если это молодая поросль крымской сосны, то корнями она держится очень крепко. Тут уж надо различать, что, где и как растёт. Пётр Сергеевич это умел и тому учил своих учеников в походах.

Когда спускаешься вниз по склону горы, не видишь сверху ни зацепов, ни выступов. Такова специфика спуска. Земля кажется гладкой. А тут ещё снег всё покрыл. Дополнительная сложность. Но горные ботинки не первый раз выручали своего хозяина, находя на ощупь неровности там, где их вовсе не видел глаз.

Из плена висящих туч над самой Ялтой неожиданно вырвалось солнце и начало слепить глаза. «Ещё новость, – подумал с досадой Пётр Сергеевич. – Пришло ясно солнышко совсем некстати. Да, но это значит, что уже восьмой час. Теперь внимание, как бы не столкнуть случайно рюкзак Володи, на котором он, кажется, держится».

Находясь рядом с телом, можно было легко различить под снегом ноги, руки и голову Володи. Он лежал, согнувшись лицом к скале и, наверное, не видел, что зацепился на самом краю обрыва.

Пётр Сергеевич укрепил как следует ступни своих ног, чтоб не заскользили, наклонился над телом товарища и стал смахивать снег с лица, воротника, плеч. На Володе было кожаное пальто с тёплой меховой подкладкой и меховым воротником. Слой снега оказался небольшим. Видимо, здесь не так мело.

Мелькнула мысль: «Взяли бы второй моток верёвки на метеостанции, хватило бы прямо сюда. Легко вытащили бы тело за ноги. А тут придётся самому вверх тянуть. Ну, сам виноват. На такое расстояние не рассчитывал. Сколько здесь? Метров двадцать пять тире тридцать? Не так-то просто. Вчера днём до метели было солнце. Очевидно, могло подтаять, а ночью ударил мороз. Потому и наст твёрдый, хоть и мело потом, но именно здесь, на площадке, меньше. Не соскользнуть бы. Ну да пора начинать».

Боясь резких движений, стал выпрямлять согнутые в коленях ноги Володи. В этот момент раздался тихий стон. Мороз пробежал по коже Петра Сергеевича. Глянув в лицо Перенеева, он увидел, что глаза его открыты.

– Ты жив, жив, чёрт возьми?! – изумлённо воскликнул он. – Володька!

Ещё немного припорошённые губы шевельнулись, как бы борясь со сковывающим морозом:

– Пить, Петя, – прошептали они.

Пётр Сергеевич засуетился. Словно он сам ожил, и нет теперь для него ничего в этом мире, кроме товарища живого, беспомощного на краю пропасти. Он даже засмеялся от неожиданной радости и заговорил ободряющим голосом:

– Ах ты! Жив чёрт! Ну и ну! Тут у меня коньячок. Он тебя согреет.

Быстро скинул со спины рюкзак, достал флягу и, протягивая её ко рту Володи, продолжал говорить:

– На вот, брат, глотни. Да осторожнее, не поперхнись. Не разучился, небось, пить-то? И колбаской закуси. Только не двигайся пока, а то, честно говоря, нам с тобой загреметь отсюда легче, нежели коньяк выпить.

Володя глотнул напиток, вдохнул запах колбасы, но есть отказался, слегка качнув головой:

– Воды, Петя, дай или кофе.

– Да я не взял. Вот ты беда! Кто ж знал, что ты, дурень, ещё живой? Понесла тебя сюда нелёгкая. Ну ладно, надо скорее выбираться. Там попьёшь.

Тридцать метров пути к верёвке были более чем вечность. Сам Володя не мог двинуть ни рукой, ни ногой. Как потом выяснилось, при падении удары о скалу оказались чувствительными, два ребра сломаны.

Пётр Сергеевич долго пыхтел и отдувался, пока, наконец, перевернул большое грузное тело Володи на живот, отцепив предварительно от него рюкзак. Нужно было как-то тащить человека вверх, но это казалось немыслимым. Володя громко стонал и терял сознание при каждой попытке потянуть его за руки. Перекатывание Пётр Сергеевич исключил сразу после того, как намучался переворачиванием на живот.

– Не знаю, не знаю, – говорил он, – тут тебе и подъёмный кран не поможет. Проще шлёпнуться обоим вниз, и дело с концом.

Но шутки шутками, а положение было критическим. Два паренька, оставшиеся наверху, ничем помочь не могли. Женщин и врача скорой помощи отправили в Ялту перед утром, когда потеряли надежду найти Володю живым. Отправлять кого-то из ребят к далеко оставленной машине, Пётр Сергеевич не рискнул. Опять кто-то потеряется по неопытности. Приходилось рассчитывать только на себя.

Родилась идея толкать туловище сзади. Пётр Сергеевич достал из кармана перочинный нож, выкопал им две ямки в снегу и осторожно передвинул в них колени Володи. Затем, рискуя соскользнуть вниз, изо всех сил стал толкать и сдвинул-таки тело на несколько сантиметров. Это был маленький, но успех. Другого выхода он не видел. И толкал сантиметр за сантиметром. Перчатки были не нужны: руки горели при копке ямок и выгребании снега, всё тело истекало потом от усилий.

Володя поминутно терял сознание при каждом резком движении. Иногда Петру Сергеевичу казалось, что он сам потеряет сознание от усталости. Тогда он прекращал работу и начинал рассказывать Володе любопытные, как ему казалось, истории из своей биографии, чтобы хоть чем-то отвлечь Володю от собственных страданий. А может, просто хотелось выговориться и не думать о пропасти за спиной.

– Ты знаешь, – говорил он, – что я был на войне совсем мальчишкой. Ушёл воевать, как говориться, досрочно. Сделали из меня в полку связиста. Всю войну тянул связь. Катушку на спину и пошёл. Ещё там заметили, что у меня чутьё на самый короткий путь. Вот и тебя быстро нашёл утром. А то бы каюк тебе. Ну, так вот.

Однажды произошёл со мной смешной случай, за который даже орден дали. Тянул я, как обычно, провод лесом. Подхожу к дороге. Вижу, по ней солдат на мотоцикле едет. Далеко ещё от меня. А наша часть была буквально за пригорком. Вот я и думал, что это кто-то из наших едет. А как только он подкатил ближе, моё сердце и ёкнуло. Вижу, фриц с автоматом на груди катит.

Перепугался я, страшное дело. Из своей винтовки мне и стрелять-то не приходилось. Но всё же схватил я её и на немца. «Стой!», – кричу, а сам затвором щёлк! Однако то ли с испугу, то ли ещё почему, но не мог я заслать патрон в ствол, застряла пуля, хоть тресни.

Немец за автомат схватился, а мотоцикл нырнул на всём ходу прямо в обочину. Немец кувырком, мотоцикл через обочину на меня, я падаю. Короче, все лежим. Только я вскочилвсё же первым. Более живучий, значит. А немец лежит. Хватаю опять свою винтовку и кричу ему, чтоб поднялся.

Не знаю, что бы дальше было, если бы на мой крик наши ребята не прибежали. Немец оказался офицером. Вёз он пакет к себе в штаб, да я на дороге поперёк горла ему встал.

Самое смешное в этой истории то, что офицера этого надо было доставить в нашу часть, а так как я ездить на мотоцикле не умел, немца посадили за руль, а меня сзади. Никогда не видел, чтобы язык сам себя вёз в плен. Второй раз я тогда рисковал. Ведь немчура мог меня запросто скинуть или ещё что выдумать. Но обошлось. Потом орден дали. Как ни как, а языка я взял.

Пётр Сергеевич усмехнулся воспоминаниям, встряхнул плечами и сказал:

– А теперь пойдём снова вверх. Напрягись и пошли.

И снова сантиметры за сантиметрами, скрипя зубами, роя мёрзлые ямки немеющими пальцами. На пол пути Володя в который раз вспомнил про свой помазок.

– Слушай, Петя, я тебя очень прошу, поищи мой помазок. Он лежал в боковом кармане рюкзака и наверняка вывалился. Как же я буду бриться?

– Да я тебе новый куплю, если вылезем.

– Нет-нет, уж ты поищи, пожалуйста. Это мне память с фронта. Я всю ночь о нём вспоминал.

– Это уму непостижимо, – думал Пётр Сергеевич. – Человек лежал на краю пропасти, мог уснуть и не проснуться никогда, так, подишь ты, думал о каком-то несчастном помазке для бритья. А что, может, он и был ему той свечой в сознании, что не дала ему угаснуть. Придётся поискать. Ничего не поделаешь

Он оставил Володю отдыхать, приказав не пытаться двигаться, и спустился к оставленным внизу рюкзакам. В карманах рюкзака действительно помазок не нашёлся. Пришлось шарить по снегу поблизости.

– Кто его знает, – думалось, – возможно, что он вывалился ещё наверху, и его тут сто лет не найдёшь? Но этот Володька словно с ума спятил, только о помазке беспокоится.Тут не знаешь, как самим выбраться, а ему подавай помазок.

Вообще-то он просто так про себя злился, а по сути его не очень удивил такой заскок товарища. Ему вспомнилось, как однажды его с группой скалолазов попросили помочь обезопасить трассу Ялта-Севастополь, над которой высоко в горах нависли камни, готовые в любую минуту сорваться на проносящиеся под ними машины. Тогда они погрузили в рюкзаки динамит и, избегая резких движений, медленно продвигались к указанному району.

Во время одного из привалов там, где тропа разрывалась каменистой осыпью, самый отчаянный среди них Иван Раду, румын по национальности, решил неожиданно в два прыжка добраться до продолжения тропы, чтобы потом всех перетащить туда на верёвке. Однако камень, на котором Иван рассчитывал удержаться на мгновение в первом прыжке, не устоял и секунды, сорвавшись с потоком более мелких вниз. Естественно Иван тоже понёсся с ними.

Верёвка, привязанная к его поясу, змеёй заскользила из-под ног изумлённых неожиданностью друзей. Пётр Сергеевич успел ухватить её, и она огнём обожгла кожу, стремительно вырываясь из рук. Но он, стиснув зубы, держал рвущуюся из рук верёвку, пока не остановил её бег.

Лавиной песка и камней Иван был засыпан полностью. Все решили, что потеряли друга, когда из-под продолжающих сыпаться камней вдруг появилась сначала рука, а затем встрёпанная голова Ивана. И первое, о чём он спросил, не успев выбраться из каменного плена, не видел ли кто, где упали его очки, так как без них он плохо видит.

Воспоминания опять рассмешили Петра Сергеевича. В тот раз он содрал кожу на руках. Очки, как ни странно, они нашли, правда, без стёкол, но Ивана это успокоило.

Вот и сейчас нужно было найти помазок, даже если он никуда не годный. К счастью он всё-таки нашёлся в снегу. Везучим был всё-таки Пётр Сергеевич. Короткая ухмылка коснулась губ, и он полез вверх, таща за собой оба рюкзака, чтобы хоть эту половину пути не повторять снова.

Последние метры пути Володя почти всё время терял сознание, заставляя Петра Сергеевича останавливать движение и прикладывать снег ко лбу и щекам Володи, растирая, чтоб не замёрз. Приходилось дольше отдыхать.

Южное декабрьское солнце светило во всю, когда, в конце концов, Пётр Сергеевич обвязал верёвкой Перенеева, протянув её по всем правилам под руками и закричал ребятам наверху:

– Тяни-и-и, но медленно и без рывков!

– Обессиленный он сел на рюкзак и наблюдал, как поднимали Володю. Тянули, конечно рывками. Но ведь и в этом нужна сноровка и сила, а откуда они у тех, что наверху?

Нескоро, ох как нескоро опустилась опять верёвка. Пётр Сергеевич обвязался, затянув зубами узел на груди, надел по бокам рюкзаки, чтобы не так биться о выступы, и из последних сил крикнул:

– Тяни-и-и!

Он почти шёл по скале, как и положено, но до чего же это было трудно после четырёхчасового путешествия с Володей по площадке над пропастью. Ну всё, всё. Последние сантиметры.

– Самое смешное, – подумал он, – если бы сейчас оборвалась верёвка. А что, бывает и такое. Но только не с этой, его, видавшей виды верёвкой. Она не оборвётся. Вот и всё.

Он подхвачен руками и стоит на самом верху. Несколько шагов вперёд, подальше от края, туда, где уже на носилках лежит Володя.

Потом они шли к машине. Ребята несли Володю, положив носилки себе на плечи, а Пётр Сергеевич, как всегда, вёл группу вперёд. Здесь нельзя было ошибиться. Ну да, вон машина. Пётр Сергеевич вытянул руку, показывая куда надо идти, споткнулся и осел в снег. В голове всё закружилось, куда-то поплыло, и он упал в ночь. Он не слышал, как его самого несли, как укладывали в машину рядом с Володей, но на губах до самого пробуждения оставалась усмешка, как будто он продолжал думать: «Везёт же тебе, Пётр Сергеевич».

Рассказ получил тогда премию в конкурсе «Наш современник». К этому времени мы уже тринадцать лет как дружили нашими семьями. Жили теперь по соседству и были частыми гостями друг у друга. Не редко бывали вместе в горах. Проводником, конечно, был Пётр Сергеевич. Там он всегда попадал под обстрел наших шуток над ним. Троп в лесу много. Они часто пересекаются. Случалось порой шли мы не по той тропе, и потом приходилось возвращаться. Ну, тут уж не обходилось без упоминания проводника Ивана Сусанина и путешественника Жака Паганеля. Пётр Сергеевич при этом смущённо чесал в затылке, извиняясь за оплошность, и находил верный путь.

Вообще подтрунивать над Петром Сергеевичем мы любили часто, особенно в театре. И вот тут Рита всегда за него вступалась, не позволяя шуткам перерастать в оскорбления, которые могли бы обидеть Петра Сергеевича. Мы охотно отступали, а Пётр Сергеевич не обижался. Так же как и я не обижался на него, когда он говорил, что хочет застрелить меня по-настоящему.

Это было почти всякий раз во время спектакля «Дядя Ваня». Роль дяди Вани исполнял Саньков, а я играл Серебрякова. Там у нас шла эффектно сцена, в которой дядя Ваня стреляет из пистолета в Серебрякова, но промахивается. Так вот перед этой сценой за кулисами Саньков просил:

– Дайте мне настоящую пулю, и я застрелю Женьку. Он такой противный Серебряков, что я хочу его застрелить на самом деле.

Но после он подходил ко мне, дружески обнимал, и я понимал его слова, как похвалу моей игре.

Отношения у нас всегда были самыми добрыми, даже тогда, когда при встрече я обнимал и целовал Риту, а Пётр Сергеевич пытался разъединить нас, полагая, что приветствие слишком затянулось.

Ещё больше возмущался он нашим поцелуям, когда я тоже женился. Кстати, женитьба моя проходила под контролем Риты и Петра Сергеевича. Ещё до свадьбы, когда я сказал, что мне, пожалуй, нужен новый костюм, Саньков удивился:

– Зачем тебе? Жених что ли?

А Рита сказала:

– Конечно, жених.

И мы пошли покупать костюм. А потом я действительно женился, и Саньковы были шаферами на свадьбе. Вскоре после этого вышел мой очерк «Учительница», вызвавший слёзы на глазах моей жены Юли. Но я всегда придерживался правила – писать откровенно, что, может, и отличает мои материалы от многих других.

Так вот после нашей женитьбы, когда мы с Юлей приходили в гости к Саньковым, и я обнимал Риту, Саньков пытался так же обнять Юлю, а она не позволяла ему этого, что его изумляло, и он возмущённо говорил:

– Юля, ну посмотри, Женька же обнимает Ритку, а почему я не могу тебя обнять.

Но Юля оставалась при своём, и мы шли в комнату, весело смеясь.

* * *

Дважды я уезжал за границу работать переводчиком, и всякий раз по возвращении из длительной командировки Рита и Пётр Сергеевич уговаривали меня вернуться в театр. Я возвращался, ибо театр был нашей второй жизнью. А когда я собрался уезжать в очередную загранкомандировку, в Пакистан, Рита, прощаясь со мной, беспокойно сказала:

– Женя, я боюсь, что мы с тобой больше не встретимся.

Это был тысяча девятьсот восемьдесят четвёртый год. Прошло двадцать лет нашей дружбы. Я впервые поцеловал Риту, когда при этом не присутствовал Пётр Сергеевич, и сказал, что всё будет нормально: мы встретимся. Но Рита оказалась права, а я ошибся. В Пакистане пришло письмо с сообщением о том, что Рита умерла от инсульта.

Это случилось на сцене театра во время одной из репетиций. Рита покачнулась и, сказав «Вот и всё», упала на руки Петра Сергеевича. Спасти её не смогли. Она ушла из жизни настоящей актрисой.

Я вернулся из Пакистана и с тяжестью на сердце вошёл в дом, где уже никогда не могло быть Риты. Пётр Сергеевич обнял меня, и мы заплакали. Но когда он сквозь слёзы спросил меня, был ли я с Ритой… он не договорил… в интимных отношениях, слёзы вдруг высохли, и я сухо ответил: Никогда. И это была правда. Но я подумал, как же тяжело было Петру Сергеевичу все эти годы, когда он подозревал свою Риту в измене со мной, но гасил в себе эти подозрения, проявив их лишь один раз после её смерти. Мы были с Ритой и с Петром Сергеевичем настоящими друзьями.

Теперь прошло ещё тридцать лет. Я давно живу в Москве, а Пётр Сергеевич по-прежнему в Ялте, только в доме своей дочери Наташи. Наташа отдельная страница нашей жизни. Когда-то давно, в семидесятые годы, когда я работал в институте «Магарач» переводчиком, Пётр Сергеевич привёл ко мне свою дочь Наташу и попросил устроить её на работу. Мы взяли её машинисткой. И какое же это было счастье для всех сотрудников, когда в коллектив пришла девушка вся в отца: такая же спокойная, такая же скромная, такая же решительная и главное – прекрасная грамотная машиниста. Я в ней души не чаял, как и все сотрудники.

Сейчас, когда я приезжаю в Ялту, то обязательно посещаю их гостеприимный дом с небольшим садиком. Мы как в былые времена много спорим с Петром Сергеевичем, много говорим о прошлом нашей страны и о её настоящем. Хотя теперь мы живём в разных странах теоретически, но практически мы чувствуем себя всё так же одной семьёй. И мне так же хочется сказать Петру Сергеевичу: Привет, дружище!

03 Буланников Валерий, Москва

Скрепка

Матушка Сергия, настоятельница Запотецкого монастыря, торопливо пересекала пустынный двор в резиновых калошах на босу ногу. Под подошвами хрустел мокрый песок дорожки, шелестели желтые жухлые листья облетающих монастырских яблонь. Яблоки собрали на прошлой неделе в ящики и, накрыв брезентом, поставили возле погреба, надеясь, что рабочие рано или поздно поправят для них подгнившие полки.

«Только бы успеть позвонить в колокола до пяти, а то ведь опять скажут, что служба запоздала и чего это за монастырь – ни порядка, ни служб, ни духовной жизни. Вот приезжали паломники из области на праздник, так потом владыке сказали, что, дескать, недолжным образом их принимали. А что недолжным? На службе были, ну немного позже начали. Ну что поделаешь, если отец Владимир из райцентра ехал, вот опоздал. А так ведь поводили, показывали-рассказывали, кормили, водичкой из святого колодца снабдили, иконочками с календариками всех наделили. И сами говорили, как благодатно и с какой духовной пользой они провели время! И вот – недолжным! А чего мы еще должны, если четыре монахини и две послушницы?! Дорожки стелить, в ножки падать, прощения просить?! А мы и попросили. Так нет мало, теперь, говорят, комиссию пришлют с проверкой. А чего проверять, всё как на ветру – и деньги, и материалы, и строительство, и жизнь наша. Все до копейки покажу!»

Стирая бисер пота со лба, матушка поднялась на невысокую, белого кирпича звонницу и взялась за длинный потертый канат. Худые тонкие пальцы крепко сжали его и изо всех сил потянули язык большого главного колокола. Тяжело, как бы преодолевая земное притяжение, поплыли первые удары под пологом низкого осеннего неба и через несколько секунд начали подниматься над крышами келейного корпуса, скотного двора, хозяйственных построек, гаража и недостроенных игуменских покоев. Немного повисев над ними, покачиваясь, они двинулись выше к голым вершинам столетних тополей, окружавших монастырь с востока и юга, где, из последних сил оттолкнувшись от длинных гладких веток, погрузились в низкие облака, налитые серым плотным туманом, и растворились в них. Следом взмыли и легко поплыли звуки мелких колоколов, быстро и отважно пронзая пространство между крышами и кронами, но, подхваченные внезапным порывом ветра, улетели за постройки, стены и деревенскую околицу, чтобы рассыпаться в полях, оврагах и пустынных рощицах и там затихнуть…

Служба, как и всегда по будням, шла в нижнем храме. Голоса священника и монахини Серафимы, несшей клиросное послушание, были едва слышны, слов молитвенных прошений и песнопений разобрать было нельзя, только тихое позвякивание кадильных колокольцев было четким и различимым. Матушка Сергия пересекла трапезную часть храма, стала на свое настоятельское место напротив левого клироса и начала негромко подпевать вторым голосом. Голос ее был низок, четок, и слова службы стали более различимыми, хотя в понятные фразы все ещё не связывались. Впрочем, для стоявших в храме двух послушниц, нескольких трудниц и местных старушек-прихожанок, прекрасно знавших службы, не составляло труда восполнять пробелы в молитвах, а песнопения просто слушать.

Полуприкрыв глаза, матушка смотрела под ноги на потертый коврик. Бордовые и темно-коричневые узоры были едва различимы и по причине полумрака, и из-за великого множества ног, когда-то прошедших по нем. Остатки летнего тепла, еще сохранившиеся в полуподвале после жаркого лета, проникли сквозь мантию и рясу и быстро согрели. Вечное недосыпание от тепла давало о себе знать – веки матушки сомкнулись более плотно, и уже ни желтые язычки свечек, ни красные огоньки лампадок не тревожили ее. Только из-за мысли о возможной проверке и звуки собственного голоса ее мозг не погружался в короткое, но освежающее забытье сна. «Ну что они хотят проверять? И почему не позвонили из епархии, не предупредили? Может, это только досужие разговоры и слухи? Но как они к нам проникли, и кто их распускает? Может, отец Владимир? Ну ему-то что, ведь никакой выгоды? Обиды? Вроде не на что ему обижаться, ведь мы и не ссорились с ним никогда. А прихожанки? Им-то зачем, к тому же и польза им есть от монастыря немалая – на прошлой неделе несколько мешков пожертвованной муки раздали. Благодарили, благословения и молитв просили. Ну вот все-таки с батюшкой что?»

Мысль об отце Владимире вытолкнула ее из полузабытья, мозг начал работать более упорядоченно, соединяя обрывки воспоминаний и впечатлений. Когда отец Владимир пришел вместо ушедшего на покой старенького благостного отца Александра, с которым расстались в слезах и плаче, то приняли его настороженно, даже отчужденно. Хотя новый батюшка как батюшка – высокий, плотный, даже дородный, голос его хоть и тих, мягок, но с хрипотцой, он все время немного откашливается, ходит согнувшись, поеживаясь. Недомогает? Болеет? Расспрашивать и задавать вопросы никто не стал. В общем, и она, и сестры приняли новоназначенного без особой радости – новый священник всегда новые проблемы, а они от них так отвыкли за последние несколько лет при спокойном и рассудительном батюшке Александре. Но первые проведенные отцом Владимиром службы, благоговейные и неспешные по стилю, ей понравились, а его обращение с насельницами монастыря – ровное, доброжелательное, без особых привязанностей и лишнего любопытства – даже согрели ее сердце. Так протек весь год и все бы хорошо, да вот случай со скрепкой, происшедший в начале июня месяца, этот хрупкий монастырский мир нарушил и породил сумятицу и смущение в сердце матушки и, возможно, в душах сестер.

Тогда на молебне после воскресной литургии кто-то подал записку с поминанием о здравии. Прямо посередине, над нарисованным синей ручкой крестом была прикреплена скрепка. Отец Владимир после службы подошел к матушке, спросил, не знает ли она, что бы это значило, и подал ей сложенную половинку белого листка в клетку из школьный тетради. Матушка развернула его, увидела над столбиком имен обычную канцелярскую скрепку и сказала:

– Кто-то колдует, батюшка. Может, кто из деревенских бабок сказал, что вот так со скрепкой, дескать, чтоб скрепить, надо имена на поминание подавать. Тогда будет все по-настоящему и Господь услышит. Столько суеверий и путаницы, батюшка!

Отец Владимир долго не отводил глаз от записки, потом поглядел на матушку, покачал медленно головой, откашлялся и сказал лишь:

– Странно.

Матушка, взглянув на него, быстро скомкала записку и сунула в карман рясы. Непонятно, почему он так сказал? Может объяснение происшедшего его не удовлетворило, показалось непонятным? А может – несерьезным? Матушка пожала в ответ плечами. Повернувшись, отец Владимир неслышно удалился в алтарь, из которого в тот день не выходил так долго, что пришлось трапезничать без него.

Он появился только около полудня, вошел в трапезную, прочитал шепотом молитвы, перекрестил уже давно остывшие лапшу с грибами и картошку. На предложение подогреть лапшу он мотнул головой и начал медленно есть, неподвижно глядя на идеально белую скатерть на столе. Покончив с супом и картошкой, он попросил дежурную послушницу принести кипятку и чашку с пакетиком зеленого чая. Когда чашка оказалась перед ним, он потянулся за чайником с кипятком, но то ли неудачно перехватил, то ли был ли слишком задумчив и рассеян, но чайник выскользнул из некрепких пальцев, ударился о край чашки и перевернулся. Кипяток хлынул из-под отскочившей крышки на белую скатерть и мелким, но быстрым ручейком полился на подрясник батюшки. Он вскочил из-за стола, задев его, отчего из чайника выкатилась вторая волна кипятка и полилась маленьким водопадиком уже на брюки и туфли. Послушница Наталья, подававшая чай, стояла соляным серым столпом и смотрела на чайник.

– Чего уставилась? Полотенце! – вскричал батюшка и, выгибаясь и притоптывая, начал лихорадочно стирать рукавом воду с подрясника.

Он толкнул стул и выскочил из-за стола, что-то шипя и все сильнее взмахивая рукой, словно с чем-то или кем-то борясь, отталкивая, пытаясь отбиться. Схватив поданное полотенце, он стал истово тереть подрясник, потом брюки, потом промокший рукав. Потрудившись с минуту, он скомкал полотенце, бросил его на стол, повернулся и, было уже, собирался выйти из трапезной, как, взглянув на все еще неподвижно-испуганную послушницу, сказал:

– У вас такое часто случается?

Послушница смотрела на него и даже не пыталась ответить – в ее глазах отсутствовал малейший след мыслительной деятельности.

– Ну что ты, как жена Лотова, онемела? Не на Содом же оглянулась, а на православного священника смотришь! – Батюшкин несильный глуховатый голос подобрался к верхним нотам. – Часто?

– Не знаю, – выдавила послушница, – я только месяц здесь.

– Это видно, даже чайник подать не можешь. А в храме ты за свечным ящиком записки не принимала?

– Несколько раз матушка благословляла в храме помогать.

– А записки что?

– И записки принимала.

– Скрепки часто прикрепляют над крестиком?

– Скрепки? – глаза послушницы испуганно и недоуменно смотрели на отца Владимира. – Как это?

– Просто – прикрепляют над крестом и подают.

– У нас только те подают, кому матушка благословит, а так – не знаю, – с трудом, все еще не отрывая взгляд от батюшки, проговорила Наталья.

Нелепость ответа была очевидна. Отец Владимир понял, что так ничего не узнаешь, махнул рукой и вышел из трапезной. Уехал он тут же, не подойдя по обычаю к матушке Сергии.

О происшедшем, смущаясь и сбиваясь, прибежавшая Наталья поведала ей немедленно. Матушка, не перебивая, выслушала поток звуков из ахов и охов и посмотрела на еще открытые монастырские ворота – облачко пыли, поднятое машиной батюшки, неподвижно висело в летнем теплом воздухе. Она благословила послушницу и пошла в свою келью читать канон мученикам Киприану и Устинии.

Все тогда разрешилось благополучно – через два дня отец Владимир позвонил и попросил ее забыть о происшедшем, назвав его недоразумением. «Видимо, бес попутал», – как-то даже буднично сказал он. «Да, да, батюшка, путает лукавый, ведь монастырь, всякое случается», – ответила матушка, мысленно перекрестившись.

После того происшествия отношения между ней и священником не особо укрепились, но и не разладились, тем более что ни скрепок, ни разлития кипятка больше не случалось. Образовавшееся равновесие в отношениях было пусть и шаткой, но достаточной основой для монастырского спокойствия, тишины и благополучия в течении всего прошедшего лета. И вот на тебе – проверка! Может, это все-таки не из-за того июньского происшествия, а из-за паломников? Ведь сколько их было за лето – и из райцентра и из области, и всем разве угодишь? Нет, и раньше всякий шепот и шелест бывали, ну, мелкая и средняя рябь, и до владыки доходили, но чтоб вот так! А если это – слухи?..

Неяркий свет центрального паникадила заставил матушку открыть глаза – батюшка в царских вратах сделал поклон в сторону клироса, развернулся, поднял руки и возгласил:

– Слава Тебе, показавшему нам свет!

«Слава Тебе, Господи, и промыслу Твоему! – шепнула матушка и неспешно наложила на себя четкий крест. – Может, все и устроится?!»

Служба заканчивалась, и этот момент для матушки был не менее дорог, чем ее начало и ровное течение – день завершался, суточный круг был пройден, осталось только с крестом и иконами совершить обход монастыря. Вот и отпуст, в конце которого отец Владимир всех благословил, зашел в алтарь и закрыл царские врата. Как быстро! Надо становиться на ход. Матушка кивнула матери Серафиме, чтобы та подошла.

– Матушка, благословите взять икону Спасителя? – склонилась та в ожидании.

– Бог благословит. Возьми сегодня икону Спаса Нерукотворного.

Подняв икону в простом деревянном окладе, как бы прижав ее к себе, мать Серафима встала впереди, следом послушницы – Наталья с деревянным облупившимся крестом и Ксения с медным колокольчиком и фонарем, за ними – трудницы и местные бабульки. Все замерли, глядя на матушку. Она неспешно направилась к центру храма, поглядывая на правую дверь алтаря. «Чего это батюшка не подает возглас на начало хода? Чего мешкает, не выходит?» Обычно после вечерней службы отец Владимир выходил из алтаря, становился перед храмовой иконой на правой стороне амвона, подавал возглас и возвращался в алтарь – в крестном ходе он не участвовал.

Матушка подождала с полминуты, потом повернулась, поглядела на послушниц и подошла к ним.

– Ты что, мать, с фонарем-то зарядилась, еще вон как светло? – она остановилась перед послушницей Ксенией. – Оставь. Возьми-ка лучше чашу со святой водой и кропило, стань рядом со мной, а колокольчик дай мне.

В этот момент из боковой двери вышел, чуть пригибаясь, отец Владимир, окинул взглядом людей, сгрудившихся посередине храма в ожидании крестного хода, и спросил чуть сдавленным то ли от усталости, то ли от волнения голосом:

– Матушка Сергия, можно вас на минутку?

Он повернулся и пошел на дальний правый клирос, на котором возле стены стоял высокий резной аналой, что по праздникам выставляли в центр. На него клали соответствующую празднику икону, украшая ее цветами.

Что такое? Матушка, спиной почувствовав на себе насторожившиеся взгляды послушниц и богомольцев, метнулась к клиросу и почти одновременно с батюшкой остановилась возле аналоя, тревожно разглядывая на темно-зеленой бархатной поверхности крышки небольшую стопку записок, приготовленных матерью Серафимой для завтрашней литургии.

– Вот. – Отец Владимир поднял записки и вынул из-под них тетрадочный листок с аккуратно прикрепленной сверху над крестиком скрепкой. – Подали сегодня. Видимо, в начале службы.

– Кто подал? – опешенно прошептала матушка и протянула за ней руку, желая еще раз поглядеть на клочок бумаги.

Отец Владимир однако руку с запиской отвел и сказал:

– Странный вопрос. Откуда я могу знать. Когда после малого входа я заглянул в пономарку, то увидел эту стопку. До службы ее не было. Алтарник сказал, что он не видел, кто принес и положил их на требный столик

Матушка, покусывая губы, смотрела в круглые и немного выпученные глаза батюшки и лихорадочно думала: «Кто-то из своих? Деревенские? Может, днем занесли до службы? Кому это надо?»

– Матушка, это надо прекратить. Я поеду к благочинному, попрошу его вмешательства, иначе дойдет до владыки, и тогда могут быть неприятности.

«Неприятности? Да они уже начались! Только – не к начальству!»

– Матушка, что вы молчите? С этим надо бороться. Ведь точно пойдут слухи!

– Слухи? – матушка встрепенулась. – А кто их будет распускать? Для чего? Кому они выгодны?

– Выгодны? А разве дело в выгоде? Просто захотят помутить воду, внести смуту и расстройство, разрушить мир, ведь вы знаете, как лукавый действует!

– Вот вы, батюшка, и ответили. Давайте лучше поймем: кого-то крутят бесы, и этот кто-то стал его орудием. Ведь помните, что было в июне?

Напоминание о июньском происшествии еще более встревожило отца Владимира, он понизил голос и, наклонившись, почти в ухо, прошептал:

– Да, матушка, но это может всплыть и дойти туда, куда это доходить не должно. А это – неприятности. И может, крупные, вплоть до комиссии.

Батюшкин голос от напряжения и подавляемых эмоций почти свистел, ему становилось явно не по себе.

– Комиссия? – матушка запнулась и отодвинулась немного от склонившейся над ней головы батюшки.

«Вот оно что! Тогда, может… Нет, не надо комиссий, уговорить, а потом разберемся».

– Отец Владимир, не надо комиссий, сами разберемся, все устроится, – голос матушки звучал и просительно и твердо. – Иначе будет всем вред.