Помоги проекту - поделись книгой:
Уехал из Астрахани и бывший переводчик Бакунин, только не в Казань, а в Петербург. Пути Волынского и Бакунина разошлись навсегда: Василий Михайлович был уволен с должности переводчика при губернаторе и переведен на службу в Коллегию иностранных дел, секретарем Калмыцких дел.
Такова была награда государева за всю его тайную службу. Не поскупились, надо признать. Известно же — за богом молитва, а за царем служба не пропадет. Бакунина перевели в столицу, дав ему неплохую должность.
Государство свою благодарность высказало, но это все, чем оно могло отдариться. Остальное надо было делать самому.
Глава 19
Враг народа
Что делать, если твоя жизнь кончена в 26 лет?
Разведчик — профессия одноразовая. В случае провала он выгорает как фальшфейер — дочиста, до утилеобразного состояния. И больше его использовать в привычном качестве нельзя. То есть теоретически можно, но на практике никто этого делать не будет. Можно, наверное, и заново снарядить выгоревший фальшфейер, но гораздо проще распаковать новый. Так и с разведчиками — по старым тропинкам ему вход заказан навсегда, а менять специализацию на какую-то принципиально иную дорого, долго и неразумно: проще нового подготовить. На то, чтобы подготовиться к работе «на калмыках», у Бакунина ушла вся его предыдущая жизнь. Что же ему теперь — татарский учить, чтобы за Волынским в Казань ехать? Глупо.
А с другой стороны — наш герой больше ничего не умел в жизни, кроме как работать «на земле». Значит… Значит, надо все начинать с нуля и осваивать новую профессию.
Когда я говорил, что путь в калмыцкие улусы был Бакунину заказан, я ничуть не утрировал. Для пояснения расскажу один случай.
Несколько лет спустя, в 1731 году он, уже в качестве работника МИДа, сопровождал китайское посольство, отправленное императором Поднебесной к калмыкам. Заметьте — не в Российскую империю, а к калмыкам: это немного объясняет уровень реального «подданства» кочевого народа. Бакунин, естественно, сопровождал китайских послов не просто так: его задачей было сбить у китайцев желание к дальнейшему развитию международных связей с русскими кочевниками. Посольство неспешно двигалось к Саратову, и Бакунин охотно объяснял послам, что едут они к сущим дикарям, дел с которыми лучше не иметь, так как у «того калмыцкого народа обхождение во всем подобно зверскому, а не человеческому». На самом деле русский дипломат намеренно тянул время, дожидаясь, когда новый астраханский губернатор Иван Измайлов провозгласит Цэрэн-Дондука ханом.
Бакунин должен был довести китайцев только до Саратова, но там внезапно выяснилось, что Василий Беклемишев, еще один давний спец по калмыкам, собиравшийся принять у тезки посольство в Саратове и везти его дальше в улусы, заболел и ехать не сможет. Измайлов же уже отбыл в Астрахань. Казалось бы, кому, как не Бакунину, с его опытом и языком, вести китайцев к калмыкам? Ан нет — в письме, отправленном нашим героем из Саратова, явно сквозит растерянность и даже испуг (хотя, как мы помним, он был далеко не робкого десятка).
Бакунин пишет, что китайских послов держать дальше в Саратове нужды и причины нет, но если с ними придется ехать ему, то могут случиться «нежелательные конфузы». Во-первых, пояснял Бакунин, «калмыцкие владельцы ко мне злы и потому мои к ним представления действа иметь не будут, и до своих с китайцами конференцей могут меня не допустить». Во-вторых, «хотя б я того от них и домогся, но оные по своей злости при китайцах не будут меня с таким почтением принимать, как надлежит присланного от двора». В конце письма он честно предупреждал царских сановников: «и тако надо мною хотя б и иного ничего не учинилось, но и интересом Ея Императорского Величества никакой пользы учинить будет невозможно, точию при таких чюжестранных послах могут учинить тем государственной стыд, за что и без ответа пробыть не могу».
Как мы видим, Бакунин честно описывает ситуацию, не особо себя щадя — ехать мне нельзя, потому что пользы от меня на переговорах быть не может. Даже если и жив останусь, почти наверняка при иностранных послах устроят мне такое унижение, которое я без ответа оставить не смогу, дабы не уронить престиж императрицы русской.
Что же произошло, за что калмыки были так злы на Бакунина? Все объясняется просто.
Нитар-Доржи, которого при жизни мало кто любил, и даже родные братья ненавидели и боялись, после смерти стал легендой. В самом прямом смысле слова — именно Нитар-Доржи является прототипом главного героя едва ли не самой знаменитой калмыцкой легенды о Миитр-Доржи-нойоне. Легенде, которую калмыцкий народ хранит в памяти уже практически триста лет.
Очень уж красивая тогда получилась история. В ней есть все, что требуется для эпического сказания: и неистовый герой, и несметные полчища врагов, и беззаветная храбрость, и безнадежная борьба, и людское коварство, и предательство братьев. Ну, а Бакунину, сами понимаете, в этой пьесе могла быть отведена только одна роль — того самого коварного злодея. Стоит ли удивляться, что практически все калмыки ненавидели скромного переводчика лютой ненавистью?
Он прожил еще много лет, наш бывший переводчик и бывший разведчик. Новую профессию освоил — всегда был смышлен и трудолюбив. Служил честно, потихоньку продвигался по служебной лестнице. В 1748 году запросился в отставку по причине преклонных годов, предложив вместо себя своего сына Петра — детей Василий, как и положено было в бакунинском роду, к службе на калмыцкой ниве выучил превосходно. Но не сложилось, не пустили тогда Василия Михайловича на покой. Сбылась его давняя мечта, стал он незаменимым: не было тогда в России человека, который знал бы калмыков лучше, чем он. Вот и упросили тогда большие люди порадеть еще маненько Отечеству.
«Маненько» растянулось чуть не на четверть века, до времен Екатерины II. Именно Бакунин сделал в 1761 году представление Коллегии по поводу дальнейшего управления калмыками, а позже, уже после свержения Петра III и воцарения немки, разработал по просьбе императрицы проект полной реорганизации системы функционирования калмыцкого самоуправления и русского контроля над ними. Именно на основании этого доклада Екатерина II и написала грамоту от 12 августа 1762 года, которая была отправлена ханскому наместнику.
Умер Василий Михайлович в 1766 году, в чине действительного статского советника, будучи на четвертой ступени Табеля о рангах, в генеральских чинах. Оставил трех сыновей — Петра-старшего, Петра-младшего и Михаила, которые тоже немало приумножили бакунинский род. Род, давший России государственных деятелей и ученых, литераторов и бунтарей, самым известным из который является праправнук нашего героя. Тот самый, личный враг Карла Маркса, теоретик и один из создателей анархизма Михаил Бакунин.
Но вот что забавнее всего. История — дама с хорошим чувством юмора и ее выверты частенько демонстрируют тонкую иронию. В исторических анналах остался не разведчик Василий Бакунин, даже не государственный деятель, и уж тем более не астраханский переводчик.
Остался писатель и этнограф Василий Бакунин, автор книги «Описание калмыцких народов, а особливо из них торгоуцкого, и поступков их ханов и владельцев». Книги, без которой невозможно представить себе изучение этого этноса. По иронии судьбы именно этот ненавидимый враг калмыков, всегда игравший на русской стороне и расстроивший немало планов калмыцкой верхушки, сохранил их историю, и стал основоположником не только отечественного, но и мирового калмыковедения.
Что тут скажешь, кроме как «причудливо тасуется колода»?
Интермедия III
А сейчас, любезный читатель, нам опять придется остановиться и в очередной раз осмотреться вокруг. Дело в том, что пока мы шли по цепочке, перебегая от одного Игрока к другому, кое что изменилось. Кое что весьма важное.
Изменилась страна. «Узкая Россия», как я назвал ее в одной из интермедий, страна, навсегда, казалось бы, замкнувшаяся в привычных лесах, мягко качнулась и медленно двинулась к югу.
Потекла вниз.
Пусть пока не в страшные и чужие степи, а в лесостепную зону, но — двинулась.
И толкнул ее туда все тот же казнокрад и сепаратист князь Гагарин, сибирский губернатор.
Неудачная экспедиция Бухгольца, как выяснилось, была только началом. Мы видели, как злосчастная легенда о Яркендском золоте стоила русским многих тысяч жизней, положенных, казалось бы, абсолютно зазря — ведь ни Бекович, ни Бухгольц так ничего и не добились. Но… Вот уж поистине, нам не дано предугадать, чем дело наше отзовется. Очень часто то, что ты сам полагал важным и самым главным, уходит как вода в песок, а от тебя остается то, что ты сделал мимоходом, второпях, не придавая этому никакого значения.
Так случилось и в этот раз. Две безрезультатные экспедиции все-таки стали тем толчком, что двинул Россию вниз по карте. Но не сами они, а основание Бухгольцом Омска — нечаянное, непреднамеренное, никак не связанное с главной целью экспедиции — стало началом мощного рывка России к югу.
Потому что это основание оказалось не искупительным эпизодом в финале бесславной экспедиции, а первым шагом к движению на юг. Гагарин был мужик цепкий (во всех смыслах слова), и упускать то, что однажды попало ему в руки, не собирался.
Омск Бухгольц основал, напомню, в 1716 году. В том же году Гагарин, дождавшись ухода джунгаров, отправил к срытой Бухгольцом Ямышевской крепости новый отряд под командованием подполковника Матигорова. Тот поставил на месте бывшей крепости небольшой острог, который уже в следующем, 1717 году, отправленный отряд подполковника Прокофия Ступина расширил до настоящей крепости. Ямышевская крепость была восстановлена.[88]
Но так как не только от Тобольска, но даже от новорожденной Омской крепости до Ямышевской было очень далеко, то в том же 1717 году на полпути между ними ставят еще одну крепость — Железинскую.[89] Протянув цепочку Омская-Железинская-Ямышевская, неутомимый Гагарин останавливаться не собирался. Пока джунгарам не до него, пока они погрязли в войне с Китаем — надо действовать, и чем быстрее, тем лучше! Аппетит приходит во время еды, и в том же 1717 году он посылает уже на юг от Ямышевской крепости отряды Василия Чередова и Павла Северского. Василий Чередов в 1718 году выбирает на правом берегу Иртыша место для новой крепости, которую называет Семипалатинской. На этом месте был брошенный джунгарами буддистский монастырь Доржинкит, от которого сохранилось семь крупных строений — вот и появился Семипалатинск.[90]
События развиваются стремительно. В 1719 году Гагарин уже в Петербурге, уже, обвиненный в казнокрадстве, висит на дыбе в допросной камере. Для расследования его деятельности в Сибири отправлен гвардейский майор Лихарев со следующим наказом:
«Ехать тебе в Сибирь и там розыскать о худых поступках бывшаго губернатора Гагарина о всем против данного тебе реестру подлинно… Между тем трудитца всеми мерами освидетельствовать, по сказкам помянутого Гагарина и подполковника Бухолца, о золоте эркецком: подлинно ли оное есть и от кого Гагарин сведал. Тех людей сыскать, также и других ведомцов, и ехать с ними до тех крепостей, где посажены наши люди и там, разведав старатца сколько возможно дойтить до Зайсана озера… Также розыскать о подполковнике Бухолце, каким образом у него Ямышевскую крепость контайшинцы взяли, также о прочих его худых поступках освидетелствовать».
В общем, наказ понятен — отправляйся-ка ты мил друг майор по Иртышу и выясни — что там за афера с яркенским золотом была. Петра волновало скорее золото, чем расследование виновности Гагарина. Судьба всемогущего владыки Сибири была, похоже, уже решена. По крайней мере, в инструкции Лихареву прямым текстом говорилось:
«Его Царское Величество изволил приказать о нем Гагарине сказывать в городах Сибирской губернии, что он Гагарин плут и недобрый человек, и в Сибири уже ему губернатором не быть, а будет прислан на его место иной».
Лихарев с заданием справился блестяще.
Он прошел на лодках весь Иртыш, добрался до самого озера Зайсан и даже вышел в Черный, китайский, Иртыш. Тут, наконец, очухались ошалевшие, похоже, от русского нахальства джунгары. На черном Иртыше путь Лихареву преграждает 6-тысячное джунгарское войско во главе с сыном контайши (и будущим владыкой Джунгарии) Галдан-Цэрэном. Несмотря на то, что у Лихарева было только 400 человек, сражение он выигрывает с помощью артиллерии. Бравый прознатчик-майор выкосил джунгар картечью, так и не дав к себе приблизиться. В постоянных стычках с джунгарами он движется дальше на юг, но тут возникает проблема — Иртыш обмелел и на судах дальше пройти нельзя. А пешком — невозможно, джунгары разорвут.
Майор, проявив недюжинные дипломатические способности, добивается от Галдан-Цэрэна согласия на мирные переговоры, на которых одерживает блестящую дипломатическую победу — джунгары разрешают русским вернуться, обещая не преследовать отряд. Обменявшись с Галдан-Цэрэном подарками, Лихарев поворачивает обратно.
А на обратном пути неподалеку от озера Зайсан в 1720 году основывает еще одну, самую дальнюю русскую крепость — Усть-Каменогорскую.[91] От Омска до Усть-Каменогорска встают пять русских крепостей, будущая Иртышская линия. Пять памятников князю Гагарину. Последний, правда, скорее посмертный.
Кстати, сам князь относился к своим крепостям с какими-то отцовскими, по-другому не скажешь, чувствами. Уже из тюрьмы, незадолго до приговора, он писал рапорты с просьбой не забыть выдать крепостным гарнизонам жалование:
«А пушек и пороху в тех крепостях не малое число и тако имею в том великую опасность, чтоб, тех крепостей не оставя, не разбежались».
Гагарина, как известно, казнили по статье «злоупотребления», причем сделано это было с жестокостью, страшноватой даже для сурового XVIII века. Князь был повешен, причем публично, и тело его повисло аккурат под окнами юстиц-коллегии — в назидание всем казнокрадам. Висело долго, от дождей и непогоды сгнила веревка, и то, что осталось от потомка одной из знатнейших русских фамилий, перевесили на железной цепи. И лишь семь месяцев спустя предали, наконец, земле.
Память о нем была как будто намеренно стерта из русской истории. Даже портрета ни одного не осталось, что уж тут говорить про памятники? Лишь недавно, после бурных споров и дебатов общественности об «увековечивании памяти казнокрада» появилась мемориальная доска в Тобольске. Не каждый город может похвастаться мемориальной доской в честь государственного преступника, более полугода украшавшего своими останками столицу, да еще не в суровое Средневековье, а в просвещенный XVIII век.
Принцип «забыть Герострата» в этот раз сработал, потомки о князе практически не вспоминали, да и фамилия Гагариных предком не козыряла. И хотя в деле его остается немало вопросов (достаточно сказать, что главный обвинитель Гагарина, страшный человек обер-фискал Алексей Нестеров, сам меньше чем через год был казнен по статье о взятках), ангелом он, безусловно, не был. Сложный был человек князь Гагарин, но, если он чем и заслужил вечную память, так точно тем, что именно его стараниями мы всего за 5 лет заняли практически весь Иртыш, передвинув российскую границу к югу более чем на тысячу километров. Мы, кстати, вполне могли поставить крепость и на озере Зайсан, но посланные туда две сотни капитана Инея не нашли мест, пригодных для строения крепости, «потому, что камень и песок, а лесов нет». Лесные души, что еще сказать, бирюки таежные.
Примерно через столетие западные страны почему-то очень полюбят изображать на карикатурах нашу страну в виде страшного спрута. И, если принять это сравнение, то Россия только что выбросила к югу первое щупальце.
Западной Сибирью дело не ограничилось. На рубеже 10–20-х годов XVIII века Россия, как уже говорилось, тронулась к югу. Левее Иртыша, на Урале, русские потихоньку начали проникать в лесостепную зону башкирских кочевий. В 1716 году основывается Верхне-Тагильский завод, в 1723-м на свет рождается будущая столица Урала — Екатеринбург, в 1725 году — Нижний Тагил. Не бог весь какой прорыв на юг, конечно, но все-таки уже не Самара с Саратовом в качестве южной границы.
Интересно, что и на западе страны в это время произошел мощнейший рывок на юг. Я имею в виду, конечно же, знаменитый Персидский поход Петра I 1722–23 годов, увенчавшийся солиднейшими территориальными приобретениями. Россия получила Дербент, Баку, провинцию Ширван, что ныне часть территории Азербайджана, и чисто иранские города и провинции Решт, Гилян, Мазендеран и Астрабад. По сути, мы прибрали к рукам все побережье Каспийского моря — не только север, но и юг.
Второе щупальце спрута практически опоясало Каспий, но, увы, ненадолго. Как известно, преемники Петра в 1732 и 1735 годах под давлением великого завоевателя Надир-шаха возвратили все добытые прикаспийские области Персии. Россия вновь осталась с одной Астраханью.
Можно долго об этом сожалеть, но, если честно, мы просто ухватили кусок, который не могли проглотить. Все эти территории оставались нашими только на бумаге. У России не было ни сил, ни ресурсов, чтобы осваивать и присваивать себе многолюдное побережье Каспия. Других забот хватало.
Каких, спросите вы? Да разных. Об одной проблеме сейчас расскажу.
Если отстраниться и посмотреть на наше территориальное расширение издали, то невозможно отделаться от впечатления, что Степь постоянно зеркалила движения российского Леса, повторяла их «наоборот». Когда мы шли сибирской тайгой на восток, к Тихому океану, ниже параллельно шло обратное движение — по степи двигались на запад монгольские племена ойратов. Когда Гагарин сделал резкий рывок вниз по Иртышу, тут же последовал симметричный ответ от Степи — левее Иртыша по русским границам был нанесен мощнейший удар.
Я имею в виду, конечно же, казахов.
Вы уже в курсе, что джунгары, временно замирившись с китайцами, решили разобраться со вторым своим извечным врагом и всей силой обученного, дисциплинированного и закаленного многолетними боями войска ударили по разрозненным казахским племенам.
Удар был страшен. Кочевники казахи потеряли сразу все свои житницы с оседлым населением — города Сайрам, Туркестан, Ташкент и другие: джунгары просто вынесли их с родной Сыр-Дарьи. Страшными были и демографические последствия джунгарского удара, казахи, как нация, оказались на грани исчезновения. Не зря именно джунгарское нашествие стало центральным событием казахской истории, получив красноречивое название «Годы великого бедствия». Или, по-казахски, «Актабан шубырынды, Алкакол сулама», эту поэтичную строчку обычно переводят как «Брели, пока не побелели подошвы, упали без сил у озера Алкакол».
Этот резкий джунгарский натиск вызвал не менее сильную волну, которая пошла на север и вскоре всей своей мощью ударила по русским границам. На родных кочевьях, в верховьях Сыр-Дарьи, остался только Старший жуз, или, по-русски, Большая орда. Остались, покорившись ойратам и признав власть джунгар над собой. Средний жуз двинулся от Сыр-Дарьи к северу, к рекам Тургай, Ишим и Тобол, выбив из этих приуральских мест башкир. Младший же жуз двинулся на северо-запад, перешел реку Эмбу и принялся неистово резать местных калмыков, вымещая злобу за недавнее поражение от их соплеменников. Калмыков в итоге оттеснили за Яик и здесь всерьез сцепились с русскими — с яицкими казаками.
К несчастью казахов, Россия выдержала этот удар — и нанесла ответный. Оправившиеся от неожиданности башкиры, калмыки и яицкие казаки обрушились на непрошенных пришельцев. Удар следовал за ударом — постоянные нападения, отгон немногочисленного скота, уцелевшего во время бегства, захват пленных и прочая баранта[92] делали жизнь казахов невыносимой. Вот как один из моих героев, батыр Букенбай, который скоро появится на страницах этой книги, описывал жизнь казахов в те страшные годы: «Почти ото всех всюду бегая, как зайцы от борзых собак, разорилися и свой скот, бегаючи сами бросали, а иногда случалося в самой необходимой нужде жён и детей бросая, только уходили сами… Когда Зюнгарские калмыки нападут, побегут в сторону, а башкирцы нападут, то уходили в другую сторону, а волжские калмыки и яицкие казаки и сибирское войско нападут, тогда они уже бегать и места себе не находили, принуждены были от своего непостоянства, кто куда попасть мог успеть разбрестись».
Выхода не было. Никакого выхода не было — куда не кинь, всюду клин. Нету казахам места под высоким небом, нет уголка на земле, где можно хотя бы остановиться, дух перевести и сил набраться. Оставалось либо невесело помирать, либо…
В октябре 1730 года в холодный Петербург прибыло казахское посольство. Батыр Сеиткул Кайдагулов и бий Котлумбет Коштаев доставили императрице Анне Иоанновне письмо от хана Малой орды Абулхаира.
Сын великого казахского законодателя Тауке-хана (он же — Тявка русских летописей), один из популярнейших казахских ханов, герой знаменитой Анракайской битвы просил русскую императрицу принять весь его народ в подданство российское.
Глава 20
Татарин
В августе 1731 года на юг от Уфы через башкирские кочевья к казахским теперь степям двигался невеликий отряд. В его составе были два опытных геодезиста, Алексей Писарев и Михаил Зиновьев, 10 драгунских солдат, 10 уфимских дворян, 10 яицких казаков и 30 знатных башкир во главе с тарханом Алдаром Исянгельдиным. Ну и, конечно, всякая мелочь, что обычно цепляется к любому посольству — возчики, грузчики, повара и прочие приблудные купцы, за мзду малую решившие проскочить опасные места под сенью дружеских штыков.
Возглавлял посольство переводчик Тевкелев или, точнее, Кутлу-Мухаммед Мамеш улы Тевкелев, потому как, во-первых, несмотря на долгие годы службы русскому царю, веры православной татарин так и не принял, оставаясь мусульманином на русской службе. А во-вторых, другая, восточная, ипостась этого царского чиновника сейчас была гораздо важнее приобретенного на службе у русских европейского политеса.
Потому как посольство шло в казахские степи, к хану Абулхаиру.
Тевкелев давно уже не был тем зеленым поручиком, каким мы увидели его в обреченном отряде Бековича. Воды с тех пор утекло немало, и в жизни Тевкелева много чего произошло. После того, как расторопный ангел-хранитель да царская воля спасли молодого татарина от страшной участи отряда Бековича, он беспрепятственно добрался до Астрахани и благополучно снарядился ехать послом в Индию.
Увы, но злой рок, которым Бекович, казалось, заражал всех, кто с ним соприкасался, не дал осечки и на сей раз. До Индии посольство не добралось — когда до места назначения оставалось уже меньше половины пути, на Каспии разыгрался шторм, и судно, на котором плыл Тевкелев, выбросило на берег неподалеку от персидского города Астрабада. Товары и подарки индийскому падишаху бодро разграбили вороватые персы, а сам Тевкелев со своими людьми столь же оперативно оказался в астрабадском зиндане. Там, в земляном мешке, он просидел ни дни, ни недели и даже ни месяцы, а два нескончаемо долгих года, пока в 1718-м ценой неимоверных усилий его не вытащил оттуда посланник при сефевидском дворе Волынский А. П.
Да, да, тот самый Артемий Петрович Волынский, который уже третий раз появляется на страницах нашего романа: сначала послом в Персии, давшим нелестные аттестации «бешеному поручику» Кожину, а потом астраханским губернатором, покровителем «переводчика» Бакунина. Я не буду подробно рассказывать о князе Волынском, как не рассказал в деталях о князе Гагарине — исключительно потому, что, начиная книгу, дал себе зарок.
Я прекрасно понимаю, что нельзя объять необъятное, нельзя рассказать про все — и без того задача, которую я себе поставил, практически неподъемна для одного человека. Поэтому я постоянно выбираю, постоянно бью себя по рукам, и одергиваю себя криками «Заткни фонтан!».
Так вот, про зарок. Я сразу решил, что основное внимание в книге буду уделять «рядовым» Большой игры; людям, работавшим «в поле», тем, кто практически забыт благодарными потомками. И почти не буду трогать политиков высшего эшелона, которые и без меня на невнимание историков не жалуются. Сдержусь и сейчас, хотя очень хочется растечься по листу болтовней — больно уж интересным человеком был князь Волынский, успевший пообщаться практически со всеми героями моей книги. Умолчу, но в компенсацию попрошу вас — почитайте про Волынского, биографии Артемия Петровича хватит на десяток блокбастеров. В этой жизни было все — головокружительные взлеты и военные походы; статус негласного правителя России и ходившая по голове и спине знаменитая дубинка царя Петра; наборный паркет высоких петербуржских кабинетов и степные рейды, где только горячий конь под тобой, да одуряющий запах ковыля вокруг; несусветное казнокрадство и истовое служение России; долгий чужеземный плен в Константинополе; разработанный лично им и осуществившийся несмотря ни на что план разгрома одной из древнейших империй планеты и — финалом — вырезанный в Тайной канцелярии язык, отрубленная на площади Сытного рынка рука и голова, покатившаяся следом с эшафота.
Почитайте, о нем писали многие, начиная с декабриста Кондратия Рылеева. Не монографию историка Дмитрия Корсакова, так хотя бы «Слово и дело» Пикуля почитайте. Несмотря на вольное отношение Валентина Саввича к исторической фактологии, дух того времени он передал здорово.
Но вернемся к Тевкелеву. Освободившись из плена и узнав о гибели экспедиции Бековича, он возвращается в Петербург и переходит на службу в Коллегию иностранных дел. Судьба его здесь была в общем-то предрешена. Как вы уже наверняка поняли, одна из главных забот двинувшейся в начале XVIII века не только к западу, но и к югу России — это выстраивание отношений со своим «кочевым подбрюшьем». И миновать работы «на кочевниках» татарину, прекрасно владевшему всеми тюркскими языками, было никак «не можно».
Но — то ли вследствие усмешки судьбы, то ли из-за всегдашней нашей бюрократии и неразберихи — поехал Тевкелев вовсе не к тюркам, а к единственным нашим кочевникам, у которых все его лингвистические возможности были абсолютно бесполезны. Да, вы правильно догадались — в 1719 г. переводчик Тевкелев решением Коллегии был отправлен в астраханские степи к волжским калмыкам, по документам — для «обучения калмыцкому языку». А, может, и не было никакой ошибки, и все было несколько сложнее.
Помните эпизод, когда Бекович, выйдя с трехтысячным отрядом драгун в поле, отказался, несмотря на все мольбы Аюки, расстрелять возвращающихся с добычей ногайцев? Тот самый, после которого Аюка и воспылал ненавистью к Бековичу? Тогда я еще упомянул, что после этого в личной охране калмыцкого хана появился отряд драгун под началом стольника Дмитрия Бахметева. Так вот, Бахметев был, конечно, не просто охранником, фактически он исполнял должность русского резидента в центре калмыцкого ханства. Вот туда, на самый важный тогда для России калмыцкий «фронт», и перебросили нашего «переводчика». На усиление, как говорили при советской власти.
Что и подтверждает донесение «турского и татарского языка переводчика Мамбет Тевкелева», отправленное в 1719 г. в Коллегию. Там он, помимо прочего, докладывает: «по приказу его Царского Величества отправлен из Санкт Петербурха, ис Колегии иностранных дел на Саратов к стольнику Дмитрею Бахметеву для обучения в калмыцких улусах, в Астрахани калмыцкого языка[93]». Три года спустя он все еще в улусах, про это русским по белому пишет астраханский губернатор Волынский (да-да), который в инструкции от 20 сентября 1722 г. сменщику Бахметева подполковнику Львову наказывает, чтоб «быть при нем для переводу писем и для толмачества Мамет Тефкелеву, который здесь ныне для науки калмыцкого языка обретается».[94]
Думаю, не надо объяснять, почему бестолковый российский переводчик столько лет все учил да учил калмыцкий язык и чем реально занимался наш герой в ойратских улусах. Да, «переводчик» Тевкелев стал Тенью[95] намного раньше переводчика Бакунина. Ремесло разведчика он, судя по всему, знал неплохо и хлеб свой ел недаром. Помните поход калмыков на кумыков, во время которого и взошла звезда Бакунина? На самом деле донесения честолюбивого переводчика (тогда еще без кавычек) Бакунина о самостоятельной игре Аюки не стали для царя Петра неожиданностью. Потому что незадолго до этого «переводчик» Тевкелев доносил в Центр: «…будучи в калмыцких улусах при Аюкае-хане узнал от калмыка Олдоксана, что Аюка-хан, узнав о подходе российского войска к Астрахани, отправил от себя посланца к кумыкскому владельцу, черкаским князьям и Бахтыгирею салтану с такими словами: «российского войска идет множества на низ, может быть на них, и чтобы они о том береглись»[96]».
Впрочем, вскоре после этого Тевкелева отозвали из улусов. Петр I отправлялся в Персидский поход, который все-таки продавил князь Волынский, и вновь, как и много лет назад при Прутском походе, личным переводчиком (или, официально, «старшим переводчиком по секретным делам») при нем состоял заматеревший уже на секретной службе татарин Тевкелев. А оставшиеся на «калмыцком участке» Игроки еще долго сокрушались об отъезде этого разведчика божьей милостью. Сменивший Львова на посту калмыцкого «резидента» Василий Беклемишев (с которым мы тоже уже встречались на этих страницах), тогда еще только начинающий свою карьеру Игрока, в донесении в Коллегию иностранных дел прямо выпрашивал «переводчика» обратно: «…наведование мое не без трудов, говорить калмыцкого и татарского языка не умею. А которые есть при мне толмачи, те больше из калмык и из выходцев из полону от калмык, с которыми калмыки о таких разговорах говорить опасаются и им не верят. … Для вышеписанных секретных разговоров и для переводу писем потребован мне темниковской мурза Мамет Тефкелев, через которого в бытность его в калмыках, калмыки со мною многие секреты говорили такие[97]».
Но судьба готовила Тевкелеву иную стезю. Про его участие в Персидском походе я рассказывать не буду — слишком уж обширная тема этот Персидский поход, главы три писать придется.
А вот после возвращения из похода Тевкелев исчезает почти на десять лет, и мы можем только догадываться, в каких степях носило эту Тень. Скорее всего, все дело было в неожиданной смерти Петра Великого. Слишком уж близок был Тевкелев к покойному императору, слишком много тайных секретов он знал, оставаясь формально незначительным, в общем-то, человеком, не имевшим серьезных заступников — его «крышей» всегда был сам Петр Алексеевич. А в ситуации экстренной дележки власти, когда многочисленные группировки рвали друг друга зубами, выясняя, кто же в итоге окажется сверху, головы подобных людей летят в первую очередь. Мамбет, ставший к тому времени матерым волчарой тайных имперских дел, прекрасно это понимал. Вот и предпочел уйти в тень, отсидеться, переждать.
На свет он вышел только в начале 1730-х годов, когда в верхах все более-менее утряслось.
Надо сказать, что визит казахского посольства с просьбой о подданстве был настолько неожиданным, что просто ошарашил имперскую верхушку. Огромный народ, пусть и сильно побитый, но все же остающийся одним из самых сильных и опасных в Великой Степи, сам просился под государеву руку. Надо полагать, знающие люди сумели донести власть имущим, что отправлять к казахам привычное для Западной Европы посольство во главе с каким-нибудь высокородным паркетным шаркуном смысла не имеет никакого. Потому, как народ хоть и большой, но шибко дикий и опасный. Родовитое ничтожество, в лучшем случае, просто вернется обобранным до нитки, бесславно завалив все дело, а при реалистичном ходе событий — останется валяться где-нибудь в тугаях у безымянной речки безжизненным телом с отрезанной головой. Здесь надобен волк, причем волк опытный и матерый.
Так или иначе, а императрица Анна Иоанновна распорядилась направить в кочевья Младшего жуза специальное посольство во главе с опытным дипломатом, свободно владевшим тюркским языком. И вскоре во главе собираемого спешно посольства великой Российской империи был поставлен Мамбет Тевкелев, формально так и числящийся до сих пор на смешной должности переводчика Коллегии иностранных дел.
А что было делать? Не было больше в России Игроков нужного калибра.
Штучный они товар.
Глава 21
Странный народ
Как я уже говорил, выехал из Уфы Тевкелев в августе. А 3 октября 1731 г. посольство начало работу — именно в этот день на реке Иргиз русских гостей встретил высланный навстречу сын Абулхаир-хана Нуралы-салтан. Не один встретил, естественно, а как подобают приличия — в сопровождении двух сотен всадников, в том числе 29 казахских старшин. Известно же — чем важнее гость, тем пышнее должна быть встреча. Тевкелева тоже не надо было учить восточному этикету, поэтому он, как положено, заранее сошел с коляски, чтобы встретить так же спешившихся всадников заблаговременно, на полпути, высказав тем самым им уважение.
После ритуальных вопросов о здоровье Нуралы, его скота, его отца и всех казахских людей объединившиеся отряды двинулись дальше и верст через десять остановились на ночлег. Кстати, пусть вас не удивляет приоритет вопросов. Как писал один из самых известных казахов (и один из самых талантливых русских Игроков) Чокан Валиханов: «Кочевой степняк ест, пьет и одевается скотом, для него скот дороже своего спокойствия. Первое приветствие киргиза, как известно, начинается следующей фразой: «Здоров ли твой скот и твое семейство?» Эта забота, с которой наперед осведомляется о скоте, характеризует (его) более, нежели целые страницы (описаний)».
На стоянке, как положено на Востоке, Тевкелев зазвал Нуралы к себе на ужин. Салтан[98] конечно же, явился в сопровождении девяти самых знатных старшин, и начался той.[99] Посидели они, судя по всему, хорошо, и выпили тоже немало: как записал в своем дневнике Тевкелев: «старшину, взяв за руки и за ноги, вынесли в сон».
Поделиться книгой: