Помоги проекту - поделись книгой:
Просьба контайши была уважена, и в конце 1734 года после 24-летнего плена в России и Джунгарии Юхан Густав Ренат возвратился на родину. С ним в Стокгольм уехали «ево жена Кристина Андреевна», дочь и оставшиеся девять служителей (семь казахов и двое уйгуров). Оставшиеся годы Ренат жил в столице, служил лейтенантом в Королевском арсенале, и умер в 1744 году в возрасте 62 лет.
Глава 16
Русский
Расставшись с Ренатом, вернемся к Василию Бакунину, уже дважды появлявшемуся на страницах этой книги. Тем более, что некоторые из моих читателей, наверное, уже устали слушать про экспедиции и походы. Ты вообще о чем? — думают они. — Большая игра, как всем известно, это схватка разведок. Где у тебя хоть один разведчик?
Извольте. Хотите про разведчика — будет вам разведчик, тем более, что я сам давно хотел рассказать про то, как попадают люди в Большую Игру. Правда, для этого нам придется вернуться из Сибири обратно на нижнюю Волгу, к калмыкам.
Что делать, если родился ты в семье небогатых ярославских дворян, переселенных князем Голицыным на службу в Царицын? Здесь, на российском пограничье, живут уже три поколения твоей семьи, и судьба твоя была определена много ранее твоего рождения. Есть такое выражение — трудовая династия. Это про Бакуниных. Службу свою Бакунины передавали от отца к сыну. А службу дед выбрал странную, непривычную для русских дворян — все Бакунины с малых лет работали с калмыками. Зюнгорский язык гортанный эти природные русаки учили с рождения и говорили на нем не хуже, чем на родном. Еще дед нашего героя, сын боярский Иван Бакунин, при втором Романове, Алексее Тишайшем, попал в летописи, отправившись по приказу царицынского воеводы Траханиотова для переговоров с калмыцким тайшей Солом-Цэрэном. Отец, Михаил Иванович Бакунин, не раз ездил из Царицына в Паншин городок[81] для разбора ссор между калмыками и донскими казаками. Батя нрава был крепкого, характер имел твердый и неуступчивый и споры судил по совести и справедливости, не боясь крутого казачьего нрава. За что знаменитый атаман Фрол Минаев, отчаявшись договориться со своевольным судьей самолично, писал на него кляузные цидулки аж самому князю Голицыну. Тот, однако, не дурак был, потому складывал кляузы в долгий ящик — князь людей своих знал, а Михайлу Бакунина за службу честную всегда отличал, почему тот и дослужился, несмотря на свою худородность, до должности коменданта Царицына.
Нашего героя, которого звали простым именем Василий Михайлович, к работе в степных улусах готовили с малолетства. Службу он начал, как часто тогда (да и сейчас) случалось, при папеньке — отец, если что, и прикроет, и ошибки, сделанные по молодости и глупости, поправит втихую. Однако выпорхнуть из-под родительского крыла Василию пришлось довольно рано — уже в 20-летнем возрасте Бакунин-младший отправляется из родного Царицына в Астрахань. Там первый астраханский губернатор Артемий Волынский[82] поставил прибывшего в его распоряжение дворянина Василия Бакунина на должность переводчика. Так началась самостоятельная жизнь и самостоятельная карьера.
Что делать, если тебе 20 лет, и ты служишь на невзрачной и малозначимой должности? Ведь что это за работа, если честно — переводчик? Ерунда какая-то, а не работа. Сначала много лет ночами не спишь, язык зубришь, а потом работаешь если не в услужении, то близко к тому. Переводчик, конечно, не половой в трактире, но явно ему близкая родня. Суть работы та же — прислуживать другим людям. У тебя даже своего голоса нет — чужими словами и мыслями разговариваешь. А что делать, если чувствуешь, что на большее способен?
На другую должность пойти? А что ты умеешь, кроме как калмыцкий язык понимать? Да и протекция для этого нужна, а у тебя ни влиятельных покровителей, ни знатных родственников. Одна родная душа на этом свете — папенька, но и тот далеко. Да и уповать на него глупо: это он в Царицыне еще что-то может, а в Астрахани Бакунин-старший — никто и звать никак. А тебе всего двадцать, душа пока не поизносилась, и мечты, пусть и глупые мечты о чем-то большем, что ни день, то лезут в голову?
Ответ единственный — действовать. Служить. Служить так, чтобы поняли — пусть Васька Бакунин и худороден, но толк от него делу изрядный выходит. Так наш Василий и служил — с тщанием и рвением.
Вот только старательных на службе царской много. Каждому, небось, хочется в чины выбиться, с угла съемного съехать, да жалование получать не нынешнее, копеечное. А тут еще и семья — женился Василий, как и все в роду Бакуниных, рано. Глава семейства теперь. А толку-то? Одним усердием ничего не добьешься. Усердных на Руси много, даже толковых хватает, а вот незаменимых, штучных не хватает всегда. Вот коли станешь таким, то не ты уже вакансию искать будешь, а за тобой большие люди бегать начнут, умасливать и уговаривать. Вот только в одночасье штучным специалистом не станешь. Тут фарт нужен, какой-то толчок изначальный. Проявить себя надо, совершить что-то эдакое, чтобы даже большие люди на тебя внимание обратили и отложили где-то у себя в голове мыслишку — есть, мол, в Астрахани такой толковый переводчик. Вдруг да и сложатся обстоятельства так, что пригодится большому человеку эта мыслишка?
Папенька много раз говорил — судьба каждому шанс дает. Всем, до единого. Вот только добрая половина по глупости своей его даже и не заметит, другие по лености упустят, третьи сробеют и судьбу на карту поставить побоятся — вот и получается, что шансом своим хорошо, если один из десяти воспользуется.
Дело свое Василий знал хорошо — спасибо папенькиным кулакам за науку, язык зюнгорский в него да брата Ивана отец вбил на совесть. По-калмыцки Бакунин-младший говорил бегло и не только говорил — заяпандитскую письменность,[83] которую и из природных-то калмыков мало кто знает, превзошел. Мог и с писаного переводить, и самому написать что надо. Таких специалистов даже в Астрахани, где зюнгоры на каждом углу, немного было. Начальство усердного переводчика хвалило, но и только — да и то, как хвалило? Так… мимоходом. А Василий на редкое начальственное «Ну что, молодца…» лишь кланялся, благодарил, да служил еще усерднее. И ждал, ждал шанса.
Шанс ему выпал через два года, и, как это часто бывает, на войне. Точнее говоря — во время петровского Персидского похода 1722 года. Тогда, по указанию Петра, старому хану Аюке было велено отправить в помощь русскому войску 7-тысячную группировку своих воинов, причем исключительно калмыков. Никаких подчиненных калмыкам татар! Война будет вестись против магометан, а татары в боях против единоверцев ненадежны.
«Куратором» над калмыками от русского войска был поставлен гвардии поручик Нефед Кудрявцев, а переводчиком к нему отряжен наш герой, Василий Бакунин. Гвардейский поручик и молодой амбициозный переводчик, судя по всему, быстро сошлись. Оба они были людьми одного типа — неглупыми служаками, не собирающимися прозябать на нынешних незначительных должностях. Вскоре поручик доверял своему толмачу уже настолько, что поручил ему первое серьезное задание. Дело в том, что Нефед Никитич необходимостью постоянно находиться среди калмыков сильно тяготился — ну, что это за компания, в самом деле. Народ дикий, странный, да еще и по-русски никто ни бум-бум. Ни байки в дороге потравить, ни посидеть за стаканчиком вечером. А параллельно калмыцкому войску туда же, к Тереку, идут драгунские полки бригадира Шамордина, и среди драгун у поручика было немало приятелей. Вот он и решил переход от Волги до Терека сделать с драгунами, оставив у калмыков толкового переводчика с небольшой командой саратовских казаков. Все равно боевые действия еще не начались и делать русским у калмыков решительно нечего. Куда идти — калмыки знают, на коне ездить и сами умеют, а присмотреть, если что, и переводчик присмотрит — парень явно не дурак и дров не наломает.
Если бы! Уже на подходе к Тереку, когда начались земли гребенского казачества, к поручику прискакал на взмыленной лошади один из саратовских казаков, ушедших в конвое переводчика с калмыками. Прискакал с сенсационной новостью — переводчик шпиона поймал! Настоящего!!! Надо навстречу калмыкам ехать, а то зюнгоры на Бакунина волками смотрят, а людей при нем — раз, два, и обчелся. Как бы до беды не дошло!
Поручик только охнул, и лично поскакал с отрядом драгун разбираться — что же там такого натворил инциативный толмач?
А произошло вот что. С самого начала Бакунину не нравился один калмык из окружения Бату.[84] Точнее — не нравился его говор. Вроде бы и одет как калмык, и Бату его привечает, и говорит по-калмыцки правильно, а выговор странный. К несчастью калмыков, Василий Михайлович слишком хорошо знал их язык, на порядок лучше обычных русских переводчиков — вот и уловил в речи странного калмыка тюркский акцент. А когда, выйдя ночью по нужде, услышал случайно, как странный калмык говорит с кем-то на тюркском языке как природный татарин, сразу понял — вот он, шанс! Дождался. Не стал бы обычный татарин в калмыцкое платье рядиться и язык свой скрывать.
Что делать? Он здесь один с десятком казаков среди многих тысяч воинов Аюки. Ждать Терека и встречи с русским войском? Но кто его знает — поверит ли ему поручик Кудрявцев… Да даже если поверит — тогда вся слава уже поручику достанется. Значит… Значит, надо рисковать.
Ранним утром в юрту, где накануне выхода в путь Бату завтракал со своими зайсанами и прочими приближенными, вошел русский переводчик с десятью вооруженными казаками. Поклонился учтиво, горделиво выпрямился и чеканным голосом на великолепном калмыцком языке заявил, что именем Императора Всероссийского Петра Алексеевича, чью священную особу он, дворянин Василий Бакунин, здесь представляет, арестовывает этого человека — и указал на странного калмыка. Тут же от группы отделились два казака и взяли подозрительного под локти.
Бату лицом закаменел, зубами скрипнул, но смолчал — не рискнул идти против Белого Царя. Людскую натуру он, как любой властитель, понимал неплохо, а при взгляде на бледное лицо переводчика было ясно — такой пойдет до конца. Не робкого десятка оказался толмач, хоть и штатская штафирка, а не воин.
Не робкого… Кто бы знал, сколько страху натерпелся толмач в следующие несколько переходов — а ну, как не стерпят калмыки унижения и вырежут всех русских ночью, как овец. Хоть его малая команда караул несла круглосуточно — против калмыков им не устоять. Одно только их бережет, одно не дает порваться ниточкам их жизней — имя великого Белого Царя. Отпустило только, когда взбешенный поручик с драгунами прискакал — все, значит, довели лазутчика.
Правда, потом новый страх пришел — а ну, как зазря он все затеял, и на допросе выяснится, что вины на пленном — какая-нибудь сущая чепуха? Вдруг это не шанс был, а так, обманка блеснула? Что тогда?
В малом городке гребенских казаков Курдюкове они «кололи» шпиона втроем — он, поручик Кудрявцев и бригадир Шамордин. Даже конвоиров из избы выгнали — мало ли какое дело государево при расспросах выплывет? Лишние уши ни к чему. Допрашивали в тот суровый век немного по-другому, чем сейчас, и пыточный инструмент никогда без дела не ржавел. Поэтому вскоре «калмык» сломался и выложил все как на духу.
Но прежде — одно замечание. Вам нужно понимать одну вещь: когда я говорю, что калмыки были российскими подданными, ради бога, не воспринимайте это слово в его сегодняшнем значении, не отождествляйте тогдашних калмыков с сегодняшними. Тогдашние связи новорожденной Российской империи с людьми хана Аюки больше всего напоминали средневековые отношения сюзерена с вассалом. Калмыки были практически полностью самостоятельным если не государством, то народом — обладали всеми правами суверенитета вплоть до проведения собственной внешней политики, приема послов соседних государств и объявления войны. Все их «подданство» ограничивалось обязательством выставлять определенное количество воинов, если сюзерен начинает войну (как сейчас, в Персидском походе) и правом просить подобной же помощи у русских при собственных неурядицах.
Вот эта «внешнеполитическая самостоятельность» и сыграла негативную роль в данном случае. Затеянный Петром поход на Кавказ был нужен Аюке, как рыбе зонтик. Он только-только замирился с тамошними владыками, а тут опять иди, пускай магометанам кровь. Кровь пустить дело, конечно, недолгое, вот только не забудут они этого никогда — злопамятный там народ. И тогда Аюка решил заняться тем, что сегодня именуется «саботажем».
Как рассказал пойманный Бакуниным шпион — родился он природным ногайцем, ногайцем и остался, просто по-калмыцки говорит хорошо, затем и был отправлен на это задание. Зовут его Хаз Мамбет, и именно через него Бату по приказу хана Аюки должен был после Терека передать планы русских уже известному нам ногайскому вождю Бахты-Гирею, более известному по прозвищу Безумный Султан. Естественно, чтобы ногайцы успели подготовиться к приходу императорской армии.
Дело выплывало серьезное, поэтому шпиона Хаз Мамбета переправили в Терскую крепость, откуда он и ушел потом в каторжные работы.
А на ловкого переводчика все стали смотреть совсем по-другому. К тому же, в том походе он успел отличиться еще несколько раз.
Калмыки про прозорливого «орсина» тоже много судачили, у степных народов любая мелкая новость разлетается стаей воробьев, не то что подобная сенсация. Бакунин, проживая по-прежнему среди калмыков, не раз ловил на себе изучающе-уважительные взгляды, поэтому даже не особо удивился, когда уже после переправы через Терек получил записку. Той же ночью он встретился тайно с каким-то калмыком, так и не показавшим своего лица. Лица-то он не показал, а вот вещи рассказал очень интересные. Накануне калмыки получили приказ идти воевать кумыков, и, по словам незнакомца, один из зайсанов Бату, Яман, тут же отправил своего человека к кумыцкому владельцу Солтан Мамуту. Человечек тот должен объявить кумыкам, чтобы те бежали, куда только можно. А калмыки, чтобы дать своим противникам время спрятаться, на последнем переход в сорок верст до села Эндери будут нарочно двигаться медленно. У него же, объяснил незнакомец, к кумыкам личные счеты, и он не собирается упускать возможность пустить горцам кровь, для чего и высвистал переводчика на эту ночную встречу.
Бакунин ласточкой полетел к Кудрявцеву, и новые друзья весь последний переход подгоняли калмыков как могли. Те, конечно, слушались плохо, поэтому в дело пошел план номер два. Вечером поручик, несмотря на наступавшую темноту, объявил, что ночевки не будет, они пойдут вперед и ударят по кумыкам с ходу. Сражение состоялось на утренней заре и простые калмыки потом даже радовались, что их планы были раскрыты — настолько богатую добычу они взяли у не успевших отогнать скот кумыков.
После того сражения Бакунину удалось осуществить и еще один давно задуманный план. Он давно подозревал, что Аюка царский приказ о посылке семи тысяч бойцов проигнорировал, и отправил куда меньшее количество войск — но как это проверить? Как посчитать рассеянную по степи орду?
А вот так. После сражения при Эндери поручик, наученный Бакуниным, объявил, что за победу хочет авансом выдать калмыкам часть обещанного жалования. Вот только выдачу организовали особым образом — драгунская рота была выставлена цепью, в середине же было оставлено узкое пустое место, своеобразные ворота. Через них-то и должны были по одному проезжать калмыки, чтобы получить заветный рублевик. А чтобы ушлые хитрованы, которых в любой армии мира как тараканов, не могли объехать цепь степью и явиться за рублем вторично, к флангам драгунской цепи были отправлены казачьи команды. Сам же переводчик стоял неподалеку от ворот и внимательнейшим образом считал.
Калмыков вместо семи тысяч оказалось 3727 человек, о чем тем же вечером поручик и отписал тайному кабинет-секретарю Макарову для передачи этих сведений Его Императорскому Величеству. Тут уже начиналась высокая политика, которая не нашего ума дела, пусть царь Петр сам с Аюкой разбирается.
В общем, поход переводчик Бакунин заканчивал совершенно с другой репутацией. О неожиданных талантах, проявленных лингвистической бумажной крысой, конечно же, многократно было доложено куда следует. Слово замолвил и бригадир Шамордин, и, разумеется, самые наилучшие аттестации переводчику выдал гвардии поручик Кудрявцев. А поручик, хоть и невысокого звания был, но хорошего рода, других в гвардии не держат. Кудрявцевы были столбовыми дворянами, имели очень хорошие связи при дворе, а сам Нефед Никитич к тому же являлся одним из богатейших землевладельцев Казанско-Симбирского края.
Кстати, с гвардии поручиком Нефедом Кудрявцевым мы больше не увидимся на страницах этой книги, поэтому скажу несколько слов о его дальнейшей судьбе. Все его честолюбивые планы вполне себе осуществились — он дослужился до генерал-майора, был вице-губернатором Казани, стал тестем знаменитого Татищева, и прожил почти сто лет. Уже во времена Екатерины Второй, практически в другую эпоху, 98-летний Нефед Кудрявцев во время пугачевского восстания отказался при приближении войска самозванца бежать из Казани вместе с другими дворянами. Вместо этого он потребовал перенести его в церковь, заявив, что хочет попробовать вразумить бунтовщиков.
Старик Кудрявцев был сожжен в церкви пугачевцами.
Что же до нашего героя, то после Персидского похода карьера переводчика Василия Бакунина закончилась.
Началась карьера полевого агента Василия Бакунина.
Глава 17
Невидная служба
Сегодня у многих людей несколько искаженное представление о дворянской жизни: «балы, красавицы, лакеи, юнкера…». Ну, в самом крайнем случае — безделье в собственном поместье с французским романом в руках и варка вишневого варенья в медном тазу.
Меж тем, по крайней мере, в восемнадцатом столетии, главным занятием дворянина, основой его жизни была служба — чаще всего военная, реже гражданская. Дворянин служить был обязан, обойтись без этого было нельзя — это была плата за дворянские привилегии. Грубо говоря, повестку в армию дворяне получали при рождении и «откосить» удавалось очень немногим. Служба перестала быть обязательной только при Екатерине II, которая знаменитой «Жалованной грамотой дворянству» 1785 года, наконец-то, освободила это сословие.
Но тогда до этого было еще далеко, поэтому Василий Михайлович служил, служил безропотно и с усердием.
Служба ему досталась не из легких. В то время, как его коллеги по гражданской службе сидели в теплых присутствиях, он мотался по калмыцким улусам и пропадал там месяцами. Вместо конторских столов, скрипа перьев, редких начальственных окриков да теплой печки в углу — лошадь под седлом, ночевки в степи, кислый запах кожи да долгие разговоры с самыми разными людьми. Клокочущая речь, гавкающий хохот, сальные волосы, скрип зубов да каждодневное, истрепывающее нервы в лохмотья ожидание — когда же меня зарежут?
Формально ничего не изменилось — как был дворянин Василий Бакунин переводчиком, так и остался. Вот только помимо официальной и всем известной жизни появилась у него после Персидского похода жизнь тайная, скрытая от всех. Основная его задача была теперь не переводить калмыцкие письма и не перетолмачивать беседы с приезжающими в Астрахань степняками. Василий Михайлович занимался сбором сведений о происходящем в калмыцких улусах, и для этого создал целую сеть осведомителей из простолюдинов и зайсанов, которые передавали российскому агенту важные сведения, как правило — небескорыстно. Вот и катался наш герой по степи — от агента к агенту.
Важность его работы особенно возросла после смерти 82-летнего хана Аюки, когда в калмыцких улусах началась борьба за власть между тремя претендентами — российским ставленником Цеэрэн-Дондуком, Дондуком-Омбо и Дасангом. Слово борьба следует понимать буквально — дело не раз доходило до вооруженных столкновений, и в полномасштабную гражданскую войну мелкие стычки не переросли просто чудом.
И по этой воюющей де-факто степи мотался без сна и отдыха дворянин Бакунин, а губернатор Волынский засыпал нашего героя приказами, о которых тот благоразумно умалчивает в своих воспоминаниях.[85] Так, 28 января 1725 года Василий Михайлович был отправлен в Черный Яр, чтобы ''будучи там и ездя в калмыцкие улусы, наведовался о всех калмыцких владельцах, в каком они состоянии обретаютца, и что уведает, о том бы писал к господину губернатору». 12 февраля последовало новое указание: «чтоб он был при ханском наместнике Черен-Дондуке и проведывал о калмыцких обращениях».[86]
Все это время наш «переводчик», что называется, ходил по краю. Шила в мешке не утаишь, и многие калмыки давно догадывались об истинном лице скромного «толмача». Как раз в то время один из осведомителей Бакунина, некто Токто, сообщил, что ханша Дарма-Бала «имеет об нем подозрение… и называла де ево проведовальщиком» то есть, выражаясь сегодняшними словами, соглядатаем.
Масла в огонь добавляло и то, что российское правительство, активно участвуя в калмыцкой междоусобице, проводило не самую популярную у калмыков линию: разжигало возникшие распри между претендентами, надеясь ослабить слишком уж набравших силу и ставших излишне самостоятельными «подданных». Губернатор Волынский давно говорил: «Для содержания калмык ничто так потребно, чтоб между Аюкой-ханом и протчими владельцы баланс был. Буде же один из них будет силен, тогда их трудно приводить в доброй порядок и прямое подданство». Этот пресловутый «баланс» и поддерживали, вот только подобная политика в условиях междоусобицы прямо противоречила интересам калмыков, что те прекрасно понимали. Те же самые бакунинские агенты докладывали, что «многие их знатные калмыки рассуждают, что им покоя не будет, понеже де у них три хана: первой Черен-Дондук, другой Дондук-Омбо, третей — Дасанг, и что лутче им двоих удавить, а именно Дондук-Омбу и Дасанга, и тако их народ будет покойнея, так как и прежде сего было при хане Аюке, когда он один был ханом».
Кроме того, в Петербурге традиционно считали, что лучше местных знают, как все сделать правильно, поэтому периодически присылали дурацкие — по-другому не скажешь — указания, которые людям, непосредственно работавшим с калмыками, стиснув зубы, приходилось выполнять. Взять хотя бы первоначальное намерение Петербурга поставить на место Аюки Доржи Назарова — младшего сына великого хана, который не имел никаких прав на престолонаследие при живых старших братьях. Ничего, конечно, не получилось, Доржи отказался стать ханом, но осадочек у калмыков, которым русские попытались протолкнуть своего ставленника в ханы, остался.
В итоге получалось, что политика «разделяй и властвуй» рождалась в высоких петербургских кабинетах, а вот проводить ее в жизнь приходилось «полевым агентам», едва ли не самым активным из которых был в то время «переводчик Василей Бакулин» — так его иногда именовали в документах, не особо обращая внимание на правильность написания фамилии. А калмыкам, извините, было не до того, чтобы вникать в нюансы, они видели одно — что губернатор Волынский командует, а орсин Бакунин постоянно мотается по улусам и воду мутит. Раздражение и недовольство накапливалось, и Бакунин понимал, что рано или поздно зреющий нарыв прорвет, и тогда заботить его будет только один вопрос — удастся ли ему уйти из степей в Астрахань живым.
Нарыв лопнул, когда лучший российский полевой агент Бакунин «работал» Нитара-Доржи. Этот внук Аюки был одним из самых авторитетных представителей калмыцкой верхушки, и одновременно же — наверное, самым опасным. Родной брат одного из главных претендентов на престол — Дасанга, он прославился боевыми подвигами в стычках с казахами и ногайцами, и губернатор Волынский считал, «что Нитар-Дорже в калмыцких улусах никого противника нет». Но при этом калмыцкий богатырь отличался абсолютной безбашенностью и был, выражаясь языком веселых 90-х, «беспредельным отморозком». Тот же Волынский, обличая в докладной записке Дасанга, о Нитаре-Доржи отозвался так: «а брат его Нитар-Доржи над всеми ворами архиплут; все владельцы и простой народ другой стороны на них страшно озлоблены, потому что от них ни другу, ни недругу спуску нет, всех обокрали кругом».
Но дело даже не в плутовстве Нитара-Доржи. Гораздо страшнее была его патологическая — на грани психического расстройства — жестокость. По словам его родных братьев, он «в какой день не убьет человека, то убивает лошадь или другую скотину».
Я не буду подробно рассказывать вам обо всех обстоятельствах этого дела — разобраться в этом запутаннейшем узле, связанном из отношений Дасанга, Дондук Омбы, Дондук Даши, Баксадая Доржи (он же Петр Тайшин, основатель известного дворянского рода), Нитара Доржи, Данжина Доржи, Цэрэн Дондука, Лабан Дондука, Гунга Доржи, Доржи Назарова нелегко и профессиональному исследователю. Но в самом общем виде дело обстояло примерно так.
Дасанг со своими многочисленными братьями (авторитетнейшим из которых был психованный Нитар Доржи) поругался с остальными родственниками еще при жизни своего деда Аюки. Разругались вдрызг, до мордобития и военных действий, к которым, собственно, сразу же и перешли. Дралось аюкино потомство отчаянно и самозабвенно, и русская администрация уже и не знала, что с этим делать. Растаскивал разгулявшихся родственников не кто-нибудь, а российский губернатор Волынский самолично, причем едва ли не в прямом смысле слова. Родственники со своими армиями кружили по степи, выискивая удобный момент, чтобы кинуться друг на друга, а между ними бегал губернатор с драгунскими полками и с отчаянной лихостью успевал в последний момент вклиниться между дерущимися и предотвратить кровопролитие и разбой. Причем, своей миротворческой деятельностью он настолько надоел калмыкам — драчунам по природе и призванию — что дело дошло до прямых угроз. Когда Волынский в очередной раз не давал сцепиться насмерть Дасангу и Дондук Омбо, следуя с русскими полками по берегу речки Берекети, разделявшей противников, Дондук Омбо даже прислал к нему нарочного, заявившего, что, если губернатор не остановится, а пойдет дальше, то он, Дондук Омбо, «будет поступать с ним по неприятельски».
Напугать Волынского, впрочем, у него кишка была тонка — в те буйные времена на губернаторском посту неженки и боягузы не выживали, к тому же усилия по поддержанию мира в регионе достали Волынского настолько, что он сам с удовольствием бы уже повоевал с кем-нибудь, чтобы выпустить пар. Пришлось Дондуку Омбо смириться и уйти в свои улусы. Так или иначе, но основную задачу губернатор выполнил — не дал разгореться полномасштабной войне в своем регионе.
Когда же умер Аюка, из Петербурга последовал приказ — завести всех калмыков за Царицынскую линию — цепь укреплений, протянутых от Волги до Дона с целью защиты русских поселений от нападений калмыков, ногайцев и кавказских народов. Формально это делалось для того, чтобы защитить оставшихся без единого руководства калмыков от возможных нападений ногайцев, казахов и кавказцев, которые вполне могли воспользоваться случаем, и ринуться сводить старые счеты. Но, естественно, главным резоном была возможность избежать нежелательных эксцессов (недаром обратно калмыков выпустили лишь после выбора хана, которого признали все претенденты). За линией калмыки были полностью свободны — примыкавшие к их землям с севера русские могли лишь бить по хвостам и ждать можно было чего угодно — от откочевок на неконтролируемые русскими земли до полномасштабной гражданской войны. Перейдя рубеж, калмыки оказывались в русском окружении и полностью отдавали себя во власть сюзерена.
Естественно, идти за линию никто не хотел, но, если с другими вождями калмыков это был вопрос в принципе решаемый, то уговорить уйти за линию группировку Дасанга было практически нереально. Хотя бы потому, что за Волгой им бы пришлось кочевать бок о бок с братьями, которым они еще пару месяцев назад пытались пустить кровь.
Именно поэтому к Дасангу Волынский отправил своего лучшего агента — Василия Бакунина.
Как и ожидал Бакунин, главной проблемой стал даже не Дасанг — честно говоря, его старшинство в этой ветви потомков Аюки становилось все более и более номинальным. Самая большая сложность оказалась в том, чтобы уговорить Нитара Доржи. Причем дело усугублялось еще одним обстоятельством — незадолго до смерти Аюки Нитар Доржи и его брат Баксадай Доржи собрались креститься, о чем и заявили русским властям. Нитар Доржи потом, что называется, «включил заднюю», а вот Баксадай и впрямь крестился. Причем не где-нибудь, а в Петербурге, и крестным его стал сам государь-император Петр Великий, а у зайсанов новоявленного православного Петра Тайшина воспреемниками выступили князь Меньшиков и другие сановники из ближайшего окружения Петра. Новокрещен недавно вернулся в родные улусы и дисциплинированно откочевал со своими людьми за линию. А среди калмыков покатился слушок, что за линию всех гонят неспроста — дескать, на самом деле русские решили всех калмыков окрестить, для того и зовут в ловушку.
Работать с Дасангом и Нитаром Доржи Бакунину было трудно. Да, они соглашались помириться с братьями и раздать им в качестве откупного кому 800, кому 200 кибиток. Всем обиженным, даже Данжин Дорже и Бату, хотя эти двое уж точно ничего не заслужили своим поведением. Но вот идти за линию отказались наотрез — Нитар Доржи опасался, что его повесят за обман с несостоявшимся крещением, всех его людей крестят силой, да еще и отберут все захваченные им во время смуты улусы.
Бакунин, обладавший неплохими дипломатическими способностями, долго уверял калмыка, что насильственное крещение противно духу православия и никто этого делать не будет, тем более — наказывать за отказ от крещения. Недоверчивый Нитар Доржи потребовал, чтобы Бакунин побожился и дал страшную клятву в том, что все его уверения — правда.
Бакунин, поставив на кон весь свой авторитет, годами наработанный у калмыков, клятву дал.
Вскоре после этого Дасанг и Нитар Доржи прикочевали от Астрахани к Царицыну, и, заручившись еще и словом губернатора Волынского, вошли внутрь линии.
Глава 18
Бешеный царевич
Как ломается жизнь человека — разом и с хрустом, как попавшая под ногу в лесу сухая палка?
Наверное, у каждого по-разному.
У нашего героя это произошло не то чтобы очень неожиданно, но как-то обидно. Произошло тогда, когда он был в зените, когда его профессионализм достиг максимума.
Мы оставили Бакунина в тот момент, когда он, пусть на пределе и на нерве, но все-таки решил сложнейшую дипломатическую задачу — может быть, самую сложную из тех, что ему доводилось решать. Он выполнил поручение губернатора и помирил Нитара Доржи с братьями, уговорил его откочевать внутрь линии. Правда, и ставка, которую ему пришлось сделать, была велика — за то обещание, что он дал «бешеному царевичу», спросить с него могли полной мерой. Но нашему герою было всего 25 лет. Он добился того, о чем мечтал, его карьера шла в гору, Василий Бакунин считался лучшим в своем деле и большие люди вроде губернатора Волынского уважительно звали его по отчеству. О чем еще можно было мечтать? А смерть… Ну кто, если честно, в 25 лет всерьез верит в собственную смерть?
Однако вскоре о ней пришлось задуматься. Дело в том, что дела внутри линии у Нитара Доржи не заладились. Сначала он прослышал, что русские усиливают линию войсками — и это была чистая правда. Линия была «заступлена» драгунскими полками бригадира Андрея Витерания, кроме того, в то же время в Царицын с несколькими тысячами малороссийских войск прибыл полковник Еропкин. Вывод Нитара Доржи был однозначен — калмыков зачем-то запирают в русских пределах. Непонятно зачем, но уж точно ни для чего хорошего.
Масло в огонь подлил и крестившийся братец Баксадай Доржи. Общение с царственными особами явно вскружило ему голову. На встрече с родными братьями Дасангом и Нитаром Доржи, которая состоялась вскоре после прибытия их в русские пределы, новоявленный христианин Петр Тайшин, напившись, расхвастался и принялся в красках расписывать свое светлое будущее. Мол, сам его крестный, государь-император всероссийский, твердо пообещал построить для крестника недалеко от Астрахани персональный город, в котором крещеные калмыки смогут зимовать, а летом кочевать, где хотят. А если кто из калмыков слово супротив скажет — он того по зубам! А если кто посмеет в ответку дать, на того он, князь Тайшин, нашлет калмыцкие и русские войска. Потому как «дан ему такой императорский указ, чтоб изо всех волжских городов и с Дону войсками, сколько когда он потребует, чинить ему, Тайшину, вспоможение».[87]
Ну, насчет «слова никто поперек не скажет» его разубедили быстро. Если у выкреста открывшиеся перспективы голову вскружили, то у Нитара Доржи они ее просто с резьбы сорвали. Его худшие предчувствия оправдывались одно за другим, и сомнений больше не было — калмыков заманили в ловушку, чтобы всех крестить насильно, власть над ними отдадут крестившемуся братцу, а сделать ничего нельзя — они заперты в линии.
Ну, а раз так, то можно, по крайней мере, спросить ответа с троицы предателей — крестившегося братца, клятвопреступника переводчика Бакунина и упыря-губернатора Волынского.
Первым ему под руку подвернулся один из зайсанов православного брата, звавшийся раньше Тунгулак, и ставший недавно крестником графа Гаврила Головкина. То, что его крестный отец был канцлером Российской империи, ничуть не помогло Тунгулаку в волжских степях. В степи вообще правит не канцлер, а право сильного — Нитар Доржи ему походя «кинжалом голову прорубил и бок пропорол». Затем настала очередь первого из предателей. Нитар Доржи буквально через несколько дней после памятного разговора совершил молниеносный налет на стойбище православного братца, и новоявленный российский князь спасся чудом. Предупрежденный родственником, он бежал буквально за пару часов до нападения, бросив не только приставленного к нему православного иеромонаха, но и собственную жену — оба они стали пленниками Нитара Доржи. А Петр Тайшин оказался, естественно, у русских, в городе Дмитриевске, откуда был привезен в Царицын, к губернатору Волынскому.
Губернатор сильно встревожился — только калмыцкого восстания в русских землях ему и не хватало! Сейчас, в самый драматический момент, когда преемник Аюки еще не выбран!
И он поступает так, как уже привык поступать в подобных случаях в последние несколько лет: отправляет в улусы разведать обстановку своего лучшего агента, переводчика Василия Бакунина. Бедный губернатор и не подозревал, что лучшего способа остаться без главного советчика в калмыцких вопросах трудно было и придумать.
Я не знаю, о чем думал Василий Бакунин, когда ехал в калмыцкие стойбища. Был ли он встревожен, подозревал ли, чем может обернуться для него эта поездка? Скорее всего — догадывался. Не мог не догадываться, слишком хорошая была у него сеть информаторов. Но приказ есть приказ.
К тому же — 25 лет. 25 лет это, почтенные читатели, возраст, когда мужчина входит в полную силу, но жизнь еще недостаточно повозила его лицом по дорожному покрытию, чтобы научить разумной осторожности. Не случайно именно между 20-ю и 30-ю подавляющее большинство мужчин впервые серьезно обжигает крылья.
В один погожий летний день в юрту Нитара Доржи вошел русский переводчик, и, как всегда, любезно поздоровался на прекрасном калмыцком языке.
О том, что было дальше, он вспоминал до конца своих дней и даже описал в своей книге, рассказывая о своей скромной персоне в третьем лице: «бил его палками, метался на него с кинжалом и, выведя его из кибитки, хотел его из ружья застрелить за то, что он, Нитар Доржи, обнадеясь на него, Бакунина, присягу, вошел с улусами своими в линию, а на оную, как они видят, для воевания их собираются российские войска».
Наверное, во время этого приступа безумия избитый и изрезанный ножом до полусмерти Бакунин уже попрощался со своей так удачно, вроде бы, сложившейся жизнью, но его буквально за руку выдернул с того света один из приближенных Нитара, зайсан Джалчин. Ему единственному хватило смелости встать между обезумевшим царевичем и приготовившимся уже словить пулю переводчиком и убедить Нитара Доржи отпустить русского. Не ради себя — ради калмыков, которые за убийство официального русского посланника «российскими войсками вконец будут разорены».
Судя по всему, зайсан Джалчин был у степняков в большом авторитете, потому что тогда у Нитара хватило самообладания опустить ружье и, буркнув «Убирайся!», уйти в юрту. Переводчик взгромоздился на коня и, дав шенкеля, ускакал в степь.
Но безумие, все сильнее овладевавшее степным царевичем, пересилило разум уже на следующий день. Еще до рассвета он велел приближенным седлать коней и повел отряд по степи невесть куда. А когда Джалчин поинтересовался — куда же они едут, Нитар лишь скользнул по нему безумным взглядом и, скрипнул зубами, велел ехать вперед. И только озадаченный зайсан отдалился от него на два корпуса лошади — убил Джалчина двумя выстрелами из пищали в спину.
Лицом к лицу — не осмелился.
А ехал отряд к русской слободе Тишанке, где, как предполагал Нитар Доржи, должен был заночевать русский переводчик.
Безумный царевич не ошибся — Бакунин действительно был в Тишанке и выехать из нее не успел — люди Нитара взяли слободу в осаду.
Казалось, смерть играет с Бакуниным, как кот с мышом — отпустив на секунду, снова подгребает к себе лапой. Вот она вновь посмотрела ему в глаза, и на сей раз некому было заступить ей дорогу — никто из калмыков не желал примерить на себя судьбу Джалчина.
Спас Бакунина не калмык, а русский. Избавление пришло как в кино — в последнюю секунду, буквально накануне калмыцкого штурма слободы к Тишанке подошел посланный губернатором Волынским отряд под началом донского старшины Осипа Поздеева. Калмыкам пришлось отступить, хотя их предводитель и успел утолить свою жажду крови — шестеро жителей Тишанки, не вовремя покинувшие свои дома, были пойманы калмыками и собственноручно заколоты их предводителем.
После этого поражения Нитар Доржи обезумел окончательно — хохочущим демоном он метался от Волги до Дона, сея огонь и смерть: «по донским городкам на пашнях и в лесах многих мужеска полу колол, а женска, в том числе и сущих младенцев, пересквернил, и лошадей и скот отгонял, где сколько найти мог, также многих и из калмык побивал до смерти». Дело дошло до того, что Нитар попытался напасть на губернатора Волынского, ехавшего водным путем из Царицына в Дмитриевск. Русские войска, отправленные губернатором на подавление мятежа, положили около сотни калмыков, да шесть десятков захватили в плен, но самого Нитара Доржи взять не сумели. Даже несмотря на то, что Нитар-Доржи был наголову разбит подполковником Заозерским, и «как у них был бой владелец Нитар-Доржа без ружья и без платья, наг, только в одних штанах и без шапки и бос и не на оседлой лошади со оставшими своими калмыками о два конь побежал в степь». Там и ушел от погони.
Известное дело — калмыка в степи ловить это, примерно, как рыбу в речке голыми руками хватать. Здесь без хитрости не обойтись, здесь крючок нужен.
И крючок был найден.
Нитара Доржи по наущению уже отставленного русского губернатора Волынского удавили в юрте шелковой лучной тетивой родные братья во главе с Дасангом. Причем, взяли мятежного хана с большим трудом: «чрез великую силу его связали, и хотел де Дасанг его живова к губернатору прислать, но будто он противу четверых зело долго боронился силою своею, отчего и надсадил себя и так уже будто лежа связаной умер».
Удавили не из страха, а спасая себя и свой народ. Как писал сам Бакунин, Дасанг, видя многочисленность российских войск, направленных против калмыков, и, понимая, что Нитар вот-вот раздует всеобщее восстание, которое ничем, кроме тотальной резни калмыков русскими солдатами закончится не может, «принужден брата своего Нитар Доржу за вышеписанные многие его злодейства удавить, и сам приехал к губернатору Волынскому с раскаянием о разорении братьев своих, все вины возлагая на умерщвленного брата своего Нитар-Доржу».
14 сентября бывший губернатор самолично осмотрел привезенный труп внука хана Аюки и, убедившись, что враг мертв, велел похоронить. Вскоре Волынский отбыл в Казань, куда еще в июле указом Сената был переведен губернаторствовать, и задержался в Астрахани исключительно для того, чтобы свести счеты. Таковы были нравы в тот жестокий век, что даже высший государственный сановник в просвещенной империи месть ставил превыше службы.
Поделиться книгой: