Помоги проекту - поделись книгой:
– Ну, что ж, бой, – проговорил он, – я нанял тебя у твоего хозяина, чтобы ты поработал на меня в поместье «Большая Тростниковая Чаща», в 38 милях[50] отсюда вниз по Ред-Ривер.
Этим человеком оказался мистер Элдрет, который жил на том же берегу байю, что и Форд, только ниже по течению. Я должен был ехать вместе с ним на его плантацию. И с утра мы вместе с его рабом Сэмом и телегой, груженной провизией и запряженной четырьмя мулами, отправились туда, а Элдрет и Майерс поехали вперед верхами. Этот Сэм был уроженцем Чарльстона, где у него остались мать, брат и сестры. Он «признавал» (это слово популярно среди местных чернокожих и белых), что Тайбитс злой человек, и надеялся, как искренне уповал и я, что его хозяин Элдрет меня выкупит. Мы спустились вниз по южному берегу реки, переправившись через нее напротив плантации Кэри; оттуда держали путь к Хафф-Пауэр, миновав который вышли на дорогу Байю-Руж, идущую вдоль Ред-Ривер. Мы пересекли болото Байю-Руж и, свернув с большой дороги, прямо перед закатом вступили в «Большую Тростниковую Чащу». Мы шли нехоженой тропой, ширины которой едва хватало, чтобы пропустить телегу. Здешний тростник, высокий, как тот, что используют для удилищ, рос здесь со всей возможной густотой. В его зарослях на расстоянии в один род[51] уже нельзя было увидеть человека. Тропы, проложенные дикими животными, разбегались сквозь эту чащу в разных направлениях – здесь в изобилии водятся медведи и американские тигры[52], а везде, где есть водоемы со стоячей водой, полно аллигаторов.
Мы продолжали наш одинокий путь через «Большой Тростник» на протяжении нескольких миль, а потом вышли на расчищенный участок, известный под названием «поле Саттона». Много лет назад человек по имени Саттон пробрался в дикие заросли тростника и обосновался в этом безлюдном месте. Легенда гласит, что он был беглецом, но спасался не от рабского труда, а от правосудия. Здесь он жил в одиночестве – отшельник и пленник болот, – своими собственными руками засевая пашню и собирая урожай. Однажды налет индейцев нарушил его уединение, и после кровавой битвы они одолели и растерзали его. На целые мили в округе, и в невольничьих жилищах, и на верандах «больших домов», где белые дети слушают суеверные побасенки, рассказывают, что это место – самое сердце «Большого Тростника» – населено призраками. На протяжении четверти века человеческие голоса редко нарушали молчание этой вырубки. Буйные и злостные сорняки оплели некогда возделанное поле – змеи грелись на пороге полурассыпавшейся хижины. Воистину то была мрачная картина запустения.
Миновав «поле Саттона», мы последовали по недавно прорубленной дороге еще на две мили дальше, и тут дорога закончилась. Теперь мы достигли диких земель, принадлежавших мистеру Элдрету, где он хотел расчистить обширную плантацию. Следующим утром, вооруженные ножами для рубки тростника, мы приступили к работе и расчистили достаточное пространство, чтобы можно было возвести две хижины – одну для Майерса и Элдрета, другую для Сэма, меня и рабов, которые должны были к нам присоединиться. Теперь мы находились среди гигантских деревьев, чьи широко раскинувшиеся кроны почти скрывали от нас свет солнца. Пространство между стволами представляло собой непроходимую тростниковую чащу. К тростнику там и сям примешивались одинокие пальметто.
Лавр и сикомора, дуб и кипарис достигают здесь невероятной высоты, питаемые плодородной почвой низин, обрамляющих Ред-Ривер. Более того, с каждого дерева свисают длинные, широкие плети мха, представляя непривычному взору поразительное и необыкновенное зрелище. Этот мох в больших количествах отсылают на Север, где используют в промышленных целях.
Мы пилили дубы, расщепляли их на брусья и возводили из них временные хижины. Крышу крыли широкими листьями пальметто, которые представляют собой превосходную замену дранки, пока не рассыпаются.
Самым неприятным из всего, с чем я здесь столкнулся, были мелкие мошки, гнус и москиты. Они так и роились в воздухе. Они проникали во все отверстия – в уши, в нос, в глаза и рот. Они впивались под кожу. Их невозможно было ни стряхнуть, ни отогнать. Право, казалось, что они вот-вот пожрут нас – унесут прочь себе на прокорм в своих маленьких, причиняющих невыносимые мучения хоботках.
Более одинокое или неприятное место, чем центр «Большой Тростниковой Чащи», трудно себе представить, однако для меня она была раем по сравнению с любым другим местом в компании хозяина Тайбитса. Я усердно трудился и часто уставал до изнеможения, но по ночам мог спокойно улечься спать, а по утрам просыпался без страха.
Спустя две недели с плантации Элдрета явились четыре чернокожие девушки – Шарлотта, Фанни, Крезия и Нелли. Все они были высокорослые и плотного сложения. Им выдали топоры и отослали вместе со мной и Сэмом рубить деревья. Они оказались превосходными рубщицами, и даже самые большие дубы или сикоморы недолго стояли, прежде чем рухнуть под их сильными и меткими ударами. Даже в складировании стволов они могли потягаться с любым мужчиной. В лесах Юга дровосеками бывают как мужчины, так и женщины. В сущности, в местности Байю-Бёф они исполняют любые работы, которые требуются на плантациях. Они пашут, боронят, управляют повозками, расчищают девственные земли, строят дороги и так далее. Некоторые плантаторы, владеющие большими хлопковыми и сахарными плантациями, не признают никаких иных работников, кроме рабынь. Среди них и Джим Бернс, живущий на северном берегу реки, напротив плантации Джона Фогамана.
Когда мы прибыли на место, Элдрет пообещал мне, что если я буду хорошо работать, то через четыре недели смогу пойти навестить своих друзей на плантации Форда. На пятую неделю субботним вечером я напомнил ему об этом обещании. Всем сердцем я желал его исполнения. И ответ Элдрета наполнил меня трепетом удовольствия: я должен был вернуться вовремя, чтобы приступить к работе утром во вторник.
Пока я тешился предвкушением приятной встречи со своими старыми друзьями, внезапно среди нас объявился ненавистный Тайбитс. Он спросил, поладили ли Майерс и Платт, и услышал в ответ, что поладили они славно и что утром Платт собирается на плантацию Форда повидаться с друзьями.
– Хо-хо! – ухмыльнулся Тайбитс, – оно того не стоит. Этот ниггер слишком много о себе возомнил. Никуда он не пойдет.
Но Элдрет настаивал, что я трудился верой и правдой – что он дал мне слово, и что при таких обстоятельствах не следует меня разочаровывать. После этого они, поскольку уже смеркалось, удалились в одну хижину, а я ушел в другую. Я никак не мог отказаться от мысли пойти в гости; это было бы для меня ужасным разочарованием. Перед наступлением утра я решился, если Элдрет не будет возражать, пойти – пусть на свой страх и риск. На рассвете я уже был у его порога в ожидании пропуска, с одеялом, скатанным в узелок и висевшим на палке, которую я перебросил через плечо. Спустя некоторое время из хижины вышел Тайбитс в одном из своих неприятнейших настроений, умылся, подошел к пеньку, торчавшему поблизости, уселся на него и о чем-то глубоко задумался. Простояв так довольно долго, побуждаемый внезапным нетерпением, я пошел было прочь.
– Ты что, собрался идти без пропуска? – окликнул он меня.
– Да, господин, так я думал, – ответил я.
– И как же, ты думаешь, ты туда попадешь? – осведомился он.
– Не знаю, – вот и весь ответ, который я ему дал.
– Тебя поймают и посадят в тюрьму, где тебе самое место, не успеешь ты и полдороги пройти, – добавил он, возвращаясь в хижину. Вскоре он вышел оттуда с пропуском в руке и, обозвав меня «проклятым ниггером, который заслуживает сотни плетей», швырнул бумажку на землю. Я подобрал ее и поспешил убраться оттуда.
Раба, пойманного за пределами хозяйской плантации без пропуска, мог схватить и отхлестать кнутом любой встреченный им белый. На полученном мной пропуске была указана дата и написан следующий текст:
Это обычная форма пропуска. По дороге немало людей требовали его у меня, читали и отдавали обратно. Причем те, кто имел внешность джентльменов, чье платье указывало на состоятельность, часто вообще не обращали на меня внимания. Но какой-нибудь оборвыш, явный бездельник и бродяга, никогда не упускал возможности окликнуть меня, рассмотреть и изучить в самой тщательной манере. Ловля беглецов нередко бывает прибыльным бизнесом. Если после публикации объявления о поимке беглого не находится владелец, такого невольника можно продать тому, кто даст наибольшую цену; нашедшему невольника полагается некоторая плата за его услуги в любом случае, даже если хозяин объявился. Вот поэтому «злобный белый» (прозвище бродяг такого разряда) считает Божьим благословением встречу с никому не известным негром без пропуска.
В той части штата, где я оказался, не существует придорожных гостиниц. У меня не было ни гроша денег, я не нес с собой никакой провизии в своем путешествии от «Большого Тростника» до Байю-Бёф. Тем не менее, имея пропуск, раб никогда не будет страдать ни от голода, ни от жажды. Нужно лишь предъявить его хозяину или надсмотрщику плантации и изложить свои нужды, и тот пошлет на кухню и обеспечит просителя пищей или кровом, в зависимости от того, что потребуется. Путник останавливается в любом доме и требует себе трапезы с той же свободой, как если бы это была общественная таверна. Таков обычай этих мест. При всех недостатках обитателей района Ред-Ривер и прилегающих к ней байю во внутренней части Луизианы в гостеприимстве им никак не откажешь.
Я прибыл на плантацию Форда к концу дня и провел вечер в хижине Элизы вместе с Лоусоном, Рейчел и другими своими знакомыми. Когда мы покинули Вашингтон, Элиза была полненькой и округлой женщиной. У нее была гордая осанка, и в своих шелках и украшениях она являла собой истинную картину грациозной силы и элегантности. Теперь же она стала лишь бледной тенью себя прежней. Лицо ее исхудало до прозрачности, а некогда стройное и деятельное тело ссутулилось, словно неся на себе бремя сотни прожитых лет. Усевшись на корточки на пол хижины, одетая в грубые одеяния рабыни, она так изменилась, что старый Элиша Берри не узнал бы мать своего ребенка. Больше я ее никогда не видел. Поскольку она стала бесполезна для работы в хлопковом поле, ее обменяли за какой-то пустяк некоему человеку, жившему неподалеку от плантации Питера Комптона. Скорбь безжалостно глодала сердце Элизы, пока силы ее не иссякли; и за это последний хозяин, как говорят, совершенно безжалостно порол ее и всячески унижал. Но кнутом он не мог ни вернуть ей былой задор ее юности, ни выпрямить в полный рост ее сутулившееся тело, сделав его таким, каким оно было, когда ее окружали дети, а впереди на пути сиял свет свободы.
Я узнал подробности ее отбытия в иной мир от одного из рабов Комптона, который пришел на Ред-Ривер к байю, чтобы помочь мадам Таннер в «горячее времечко». Под конец, сказывали, она стала совершенно беспомощной, несколько недель пролежала на земляном полу в покосившейся хижине и была в полной зависимости от милосердия других невольников, время от времени приносивших ей чашку воды или немного еды. Ее хозяин не стал «вышибать ей мозги», как иногда делают, чтобы из милосердия положить конец страданиям животного, но оставил ее без пищи и без защиты – бросил угасать, ожидая, пока жизнь, полная боли и несчастий, не прекратится в ней сама собой. Однажды вечером, когда работники вернулись с поля, они обнаружили ее мертвой. Днем Ангел Божий, который ходит невидимый по земле, собирая свой урожай готовых отбыть душ, молчаливо вошел в хижину умирающей женщины и забрал ее оттуда. Наконец-то она стала свободной.
На следующий день, скатав свое одеяло, я пустился в обратный путь к «Большому Тростнику». После того как я прошел пять миль, в местечке, именуемом Хафф-Пауэр, на дороге меня встретил вездесущий Тайбитс. Он поинтересовался, почему я возвращаюсь так рано, и когда я сообщил ему, что боялся не успеть вовремя, сказал, что мне нет нужды идти далее следующей плантации, поскольку в тот день он продал меня Эдвину Эппсу. Мы дошли до двора, где и встретились с вышеупомянутым джентльменом, который внимательно изучил меня и задал мне обычные вопросы, которые всегда задают покупатели. Будучи доставлен таким образом к своему новому владельцу, я получил место в хижине и в то же время наказ сделать себе мотыгу и рукоять для топора.
Отныне я больше не был собственностью Тайбитса – его псом, его животным, страшившимся его гнева и жестокости день и ночь; и кем бы и чем бы ни оказался мой новый хозяин, я, уж конечно, не стал бы жалеть о перемене. Так что объявление о моей продаже было для меня хорошей новостью, и со вздохом облегчения я впервые уселся на землю в своем новом обиталище.
Вскоре после этого Тайбитс исчез из этой части страны. Впоследствии однажды – и только однажды – я мельком видел его. Это случилось за много миль от Байю-Бёф. Он сидел на пороге винной лавки низкого пошиба. Я проходил в то время вместе с партией рабов через приход Сент-Мэри.
Глава XII
Личность и внешность Эппса – Эппс, пьяный и трезвый – Выращивание хлопка – Вспашка и подготовка земли – Посевная – О мотыжении, сборе хлопка и обращении с неопытными работниками – Различия между сборщиками хлопка – Талантливая Пэтси – Распределение задач по способностям – Красота хлопкового поля – Рабский труд – Страх приближения к хлопковому амбару, где взвешивают собранный хлопок – «Задания» – Жизнь в хижинах – Зерновая мельница – Способы применения тыкв – Боязнь проспать – Вечный страх невольника – Способ взращивания кукурузы – Сладкий картофель – Плодородие почвы – Жирующие свиньи – Как запасают бекон – Выращивание крупного рогатого скота – Стрелковые состязания – Плоды, цветы и зелень
Эдвин Эппс, о котором многое будет сказано в оставшейся части этой истории, – крупный, плотный, тяжелый мужчина со светлыми волосами, высокими скулами и римским носом выдающихся пропорций. У него голубые глаза, светлый цвет кожи, и, должен сказать, росту в нем полных шесть футов[53]. Лицу его свойственно проницательное, пытливое выражение прожженного плута. Его манеры отвратительны и грубы, а его речь предоставляет скорое и безошибочное свидетельство того, что он никогда не наслаждался преимуществами образования. Он имеет наклонность изрекать самые подстрекательские вещи, в этом отношении превосходя даже старину Питера Таннера. В те дни, когда я только стал его собственностью, Эдвин Эппс пристрастился к бутылке, и его возлияния порой длились до двух недель. Однако в последнее время он пересмотрел свои привычки, и, когда я расставался с ним, он был самым строгим образчиком воздержанности, какой только можно найти на Байю-Бёф.
Будучи «навеселе», хозяин Эппс превращался в задиристого, вспыльчивого, шумного человека. При этом его любимым развлечением было плясать со своими «ниггерами» или же гонять их по всему двору длинным кнутом, просто из удовольствия слышать, как они вопят, когда огромные рубцы вспыхивают на их спинах. Когда же он бывал трезв, то становился молчалив, сдержан и хитер. И тогда не лупил нас без разбору, как во времена запоев, но со свойственной ему ловкостью и сноровкой посылал кончик своего сыромятного кнута точно в самые чувствительные части тела отлынивающего раба.
В молодые годы он был погонщиком и надсмотрщиком, но в ту пору распоряжался плантацией на Байю-Хафф-Пауэр, в двух с половиной милях от Холмсвиля, в восемнадцати – от Марксвиля и в двенадцати – от Чейнивиля. Эта плантация принадлежала Джозефу Робертсу, дяде его жены, а Эппс взял ее в аренду. Главным его делом было выращивание хлопка, и поскольку некоторые читатели этой книги, возможно, никогда не видывали хлопкового поля, описание способа его выращивания придется к месту.
Землю готовят, проводя борозды, или гребни, с помощью плуга – это называется обратным бороздованием. Для вспашки используют волов и мулов. Женщины пашут не реже мужчин, а еще кормят и чистят лошадей, заботятся об упряжках и во всех отношениях выполняют полевые и конюшенные работы точно так же, как пахари Севера.
Эти борозды, или гребни, имеют шесть футов в ширину[54] – от одной водяной борозды до другой. Затем запрягают одного мула в плуг и проходят по верху гребня или центру ряда, проводя борозду, куда девушка обычно сыплет семена, которые несет в мешке, подвешенном на шею. Позади нее идет мул с бороной, засыпающей семена землей. Таким образом при посеве ряда хлопкового поля заняты два мула, три раба, плуг и борона. Хлопок сеют в марте и апреле. Кукурузу сажают в феврале. Если нет холодных дождей, хлопчатник, как правило, проклевывается в течение недели. После появления первых всходов через восемь или десять дней начинается первое мотыжение почвы, отчасти тоже с помощью плуга и мула. Плуг проводят как можно ближе к росткам хлопчатника с обеих сторон, отбрасывая борозду прочь от него. Рабы идут следом со своими мотыгами, подсекая сорную траву и прореживая хлопчатник – оставляя холмики на расстоянии двух с половиной футов[55] друг от друга. Еще через две недели начинается второе мотыжение. На этот раз вал борозды отбрасывают по направлению к растениям[56]. Теперь на каждом холмике оставляют лишь один стебель – самый крупный. Еще через две недели мотыжат в третий раз, подбрасывая разрыхленную землю к хлопчатнику и уничтожая всю сорную траву между рядами. Примерно первого июля, когда растения хлопчатника достигают высоты в один фут или около того, поле мотыжат в четвертый и последний раз. Теперь плугом обрабатывают все пространство между рядами, оставляя в центре глубокую борозду для воды. Во время всего процесса мотыжения надсмотрщик или погонщик следует за рабами верхом с кнутом в руке. Самый быстрый мотыжник берет на себя первый ряд. Обычно он движется примерно немного впереди своих спутников. Если один из них обгоняет его, он получает удар кнутом. Если один из них замешкается или позволит себе немного отдышаться, он тоже получает удар кнутом. В сущности, кнут не знает отдыха от рассвета до заката, весь день.
Сезон мотыжения таким образом продолжается с апреля до июля, и не успеют одни полевые работы закончиться, как подступают другие. Во второй половине августа начинается сезон сбора хлопка. В это время каждому рабу выдают мешок. К мешку прикреплена лямка, которую перебрасывают через шею, и горловина мешка приходится на уровне груди, а его дно почти достигает земли. Кроме того, каждому работнику выдают большую корзину, объемом в два барреля[57]. Она нужна для того, чтобы складывать хлопок, когда мешок наполнится. Корзины выносят на поле и ставят в начале рядов.
Когда новичка, непривычного к этому делу, впервые посылают в поле, кнут так и гуляет по его спине, заставляя в этот день собирать настолько быстро, насколько это в его силах. Вечером хлопок взвешивают, чтобы определить, насколько он способный сборщик. В каждый последующий вечер он обязан приносить тот же вес. Если веса не хватает, это считается свидетельством того, что он отлынивал, и наказанием служит большее или меньшее число плетей.
Обычное дневное задание составляет две сотни фунтов хлопка[58]. Раба, который привычен к сбору, наказывают, если он приносит меньшее количество. Среди рабов существует огромная разница в отношении труда такого рода. Некоторые из них, кажется, имеют к нему врожденный талант или особую прыткость, которая дает им возможность собирать хлопок с большой быстротой и обеими руками, в то время как другие, несмотря на опыт и трудолюбие, совершенно неспособны дотянуть до обычного стандарта. Таких работников забирают с хлопкового поля и занимают другими делами. Пэтси, о которой я позднее еще расскажу, была известна как самая замечательная сборщица хлопка на Байю-Бёф. Она собирала его обеими руками и с такой удивительной сноровкой, что пять сотен фунтов[59] в день были для нее не редкостью.
Таким образом, каждый получает задание в соответствии со своими способностями, однако никто не должен приносить меньше, чем 200 фунтов хлопка. Я, поскольку всегда был неумел и неловок в этом деле, удовлетворил бы моего хозяина, принося это количество, а вот Пэтси непременно получила бы порку, если бы не принесла в два раза больше.
Хлопчатник достигает 5–7 футов[60] в высоту, на каждом стебле имеется огромное количество веточек, торчащих во все стороны, и они переплетаются друг с другом над водяной бороздой. Мало найдется зрелищ столь приятных глазу, как обширное хлопковое поле в полном цвету. Его вид рождает ощущение чистоты, точно безупречная равнина белого свежевыпавшего снега.
Иногда раб обирает одну сторону ряда и возвращается по другой, но чаще по одному рабу приходится на каждую сторону, и они собирают все цветущие коробочки, оставляя нераскрытые для последующего сбора. Когда мешок наполняется, его опорожняют в корзину и утаптывают. Необходимо быть крайне осторожным, когда в первый раз идешь по полю, чтобы не обламывать веточки со стебля. На сломанной ветке хлопок больше не расцветет. Эппс никогда не упускал случая применить самое суровое наказание к несчастному рабу, который по небрежности или случайности был хоть в какой-то степени повинен в этой оплошности.
От работников требуют выходить на поле с рассветом, и (за исключением 10–15 минут в полдень, которые отведены, чтобы торопливо проглотить пайку холодного бекона) им не позволяют ни минуты отдыха, пока не становится слишком темно, чтобы что-то разглядеть, а в полнолуние они часто работают до середины ночи. Невольники не осмеливаются остановиться даже в обеденное время, не осмеливаются вернуться в свои жилища, как бы ни было поздно, пока погонщик не отдаст приказ заканчивать.
Когда рабочий день в поле подходит к концу, корзины «транспортируют» – иными словами, относят в хлопкоочистительный амбар, где хлопок взвешивают. Как бы раб ни устал, как бы ни был изнурен, как бы ни жаждал сна и отдыха – но к амбару вместе со своей корзиной хлопка он приближается с неизменным страхом. Он знает: если веса не хватит, если он не выполнил данное ему задание полностью, придется страдать. А если он превысит вес на 10 или 20 фунтов, то, по всей вероятности, хозяин назначит ему такую же норму на следующий день. Так что независимо от того, слишком мало у него хлопка или он собрал выше своей нормы, путь к амбару всегда сопровождается страхом и дрожью. Чаще всего хлопка не хватает, и поэтому рабы не так уж торопятся покидать поле. После взвешивания следует порка; а потом корзины относят в амбар, где их содержимое хранится подобно сену, а всех работников посылают его утаптывать. Если хлопок не сухой, то, вместо того чтобы нести его в амбар сразу, его раскладывают на платформах в два фута высотой и примерно в три раза более шириной, крытых досками или жердями, с узкими проходами между ними.
И даже когда это сделано, дневные труды еще ни в коем случае не окончены. Теперь каждый должен заниматься назначенным ему рутинным делом. Один кормит мулов, другой – свиней, третий рубит дрова, и так далее. Кроме того, иногда приходится упаковывать хлопок в мешки при свете свечей. Наконец в поздний час невольники добираются до своих хижин, сонные и удрученные целым днем тяжкого труда. После этого необходимо разжечь в хижине огонь, намолоть зерна маленькой ручной мельницей и приготовить ужин на сегодня и обед для следующего дня в поле. Вся пища, дозволенная рабам, – это кукуруза и бекон: их выдают из амбара и коптильни каждое воскресное утро. Каждый получает на неделю три с половиной фунта[61] бекона и достаточное количество кукурузы, чтобы намолоть четверть бушеля[62] муки. И это все. Никакого чая, кофе, сахара и, за редким случайным исключением, – никакой соли. Я могу сказать, судя по десятилетнему опыту житья у хозяина Эппса, что ни один из его рабов никогда не страдает от подагры, вызываемой чрезмерно сытой жизнью. Свиней хозяина Эппса кормили лущеной кукурузой, а его «ниггерам» давали ее в початках. Первые, как он считал, будут быстрее жиреть на лущеной кукурузе, да еще и вымоченной в воде, – а последние, если баловать их так же, станут слишком толстыми, чтобы работать.
Эппс прекрасно умел считать и знал, как управляться со своими собственными животными, будь он пьян или трезв.
Зерновая мельница стоит во дворе под навесом. Она похожа на обычную кофейную мельницу, в ее загрузочную воронку входит примерно шесть кварт[63]. Была одна привилегия, которую Эппс свободно даровал каждому своему рабу. Они могли молоть свою кукурузу по вечерам в таких количествах, которые требовались, чтобы приготовить дневную трапезу – а могли смолоть весь недельный запас сразу – в воскресенье, что обычно и предпочитали. Очень великодушный человек был хозяин Эппс.
Я держал свою кукурузу в небольшом деревянном ящичке, а муку – в выдолбленной тыкве. И, кстати говоря, тыква – одна из самых удобных и необходимых посудин на плантации. Помимо того что она служит в рабской хижине заменой всевозможной кухонной посуде, ее еще используют для того, чтобы носить на поля воду. А в другой выдолбленной тыкве лежит обед. Наличие тыкв полностью освобождает от необходимости иметь бадьи, ковши, ведра и различные оловянные и деревянные излишества.
Когда зерно смолото и огонь разведен, бекон снимают с гвоздя, на котором он подвешен, отрезают ломоть и бросают на угли поджариваться. У большинства рабов нет даже ножей, не то что вилок. Они рубят свой бекон топором на деревянной колоде. Кукурузную муку смешивают с водой, лепешку кладут в очаг и запекают. Когда лепешка «хорошенько поджарится», с нее соскребают золу и пепел и кладут на колоду, которая служит столом, и обитатель невольничьей хижины усаживается прямо на землю, чтобы съесть свой ужин. К этому времени обычно уже наступает полночь. Тот же страх наказания, с которым рабы подходят к хлопковому амбару, владеет ими и тогда, когда они укладываются, чтобы получить несколько часов передышки. Теперь это страх проспать поутру. Такое преступление, несомненно, будет наказано не менее чем двадцатью плетьми. С молитвами о том, чтобы Господь сподобил его быть на ногах и бодрым при первом же звуке рожка, невольник погружается в свою ночную дремоту.
В бревенчатом невольничьем «особняке» не сыщутся мягкие кушетки. Моей кушеткой, на которой я спал год за годом, была доска двенадцати дюймов[64] в ширину и десяти футов в длину. Подушкой мне служил обрубок дерева. Постель состояла из грубого одеяла, и кроме него – ни клочка, ни шерстинки. Можно было бы использовать мох, если бы в нем тут же не заводились в изобилии блохи.
Хижина выстроена из бревен, в ней нет ни пола, ни окон. В последних совершенно нет нужды, поскольку щели между бревнами пропускают достаточно света. В ненастную погоду через них заливает дождь, делая хижину бесприютной и крайне неприятной. Грубая дверь висит на здоровенных деревянных петлях. В одном конце хижины сложен неуклюжий очаг.
За час до рассвета раздается звук рожка. Тогда рабы поднимаются, готовят себе завтрак, наполняют одну тыкву водой, в другую складывают свой обед – холодный бекон с кукурузной лепешкой – и вновь спешат в поле. Если раба найдут в хижине после наступления дня, это преступление, за которым незамедлительно следует избиение. Начинаются страхи и труды нового дня; и пока он не окончится, об отдыхе не стоит и помышлять. Днем раб боится, что его поймают на отставании; по вечерам он в страхе подходит к амбару со своей груженной хлопком корзиной; ложась спать, он опасается проспать с утра. Такова истинная, правдивая, непреувеличенная картина повседневной жизни раба в сезон сбора хлопка на берегах Байю-Бёф.
Как правило, в январе заканчивается четвертый, и последний, сбор хлопка. Затем наступает время уборки кукурузы. Она считается вторичной культурой, и ей уделяют куда меньше внимания, чем хлопку. Ее сажают, как я уже упоминал, в феврале. Кукурузу растят в этих краях ради кормежки свиней и рабов; очень небольшую ее часть отправляют на рынок. Здесь выращивают белую разновидность кукурузы. Початки у нее гигантского размера, а стебель вырастает до высоты в восемь, а часто и десять футов[65]. В августе листья обдирают, высушивают на солнце, связывают в небольшие пучки и запасают как корм для мулов и волов. После этого рабы проходят по полю, заворачивая початки вниз, чтобы дождь не добрался до зерна. Кукуруза остается стоять в таком свернутом состоянии до той поры, пока не закончится сбор хлопка – неважно, случится это раньше или позже. Затем початки отделяют от стеблей и складывают в кукурузном амбаре, не снимая оболочек (иначе лишенные естественной защиты початки попортят долгоносики). Стебли остаются стоять на поле.
Кроме того, в этих местах выращивают некоторое количество «каролины», или сладкого картофеля. Однако им не кормят скот, и значение он имеет небольшое. Клубни сохраняют, раскладывая их на поверхности земли и слегка присыпая землей или слоем кукурузных стеблей. Погребов на Байю-Бёф нет. Это местность настолько низменная, что погреба наполнялись бы водой. Картофель здесь стоит два или три «боба», или шиллинга, за баррель; кукурузу, за исключением тех лет, когда случается не свойственный этим местам неурожай, можно купить за ту же цену. Как только собран урожай хлопка и кукурузы, стебли выдергивают, складывают грудами и поджигают. В то же время вновь выходят на работу плуги, проводя борозды, готовясь к следующим посадкам. Почва в приходах Рапидс и Авойель, да и вообще во всей этой местности, насколько я имел возможность наблюдать, отличается исключительным богатством и плодородием. Это своего рода мергель[66], бурого или красноватого оттенка. Она не требует того живительного удобрения, которое необходимо для бедных земель. И здесь на одном и том же поле одну и ту же культуру выращивают на протяжении многих лет подряд.
Пахота, сев, сбор хлопка, сбор кукурузы, выдергивание и сжигание стеблей – эти работы занимают все четыре времени года. Лесоповал и лесопильные работы, прессование хлопка, откорм и забой свиней – все это лишь второстепенные труды.
В сентябре или октябре свиней выгоняют из болот с помощью собак и держат в загонах. В холодное утро, как правило, незадолго до наступления нового года их забивают. Каждую тушу делят на шесть частей и складывают одну поверх другой, пересыпая солью, на широкие столы в коптильне. В таком состоянии туши остаются две недели, после чего их вывешивают и разводят огонь, который поддерживается более чем половину времени во все оставшееся время года. Тщательное копчение необходимо, чтобы бекон не оказался заражен червями. В таком теплом климате его трудно хранить, и не раз случалось так, что я и мои товарищи получали нашу еженедельную порцию из трех с половиной фунтов бекона, кишевшую этими отвратительными созданиями.
Хотя в здешних болотах полно коров и быков, из крупного рогатого скота здесь никогда не извлекают сколько-нибудь значительной прибыли. Плантатор вырезает свою метку на ухе животного или клеймит своими инициалами его бок и отпускает обратно в болота, свободно пастись в его почти беспредельных владениях.
Я уже упоминал, что здесь держат коров испанской породы, они некрупные, с прямыми, похожими на пики рогами. Случалось, с Байю-Бёф гнали гурты коров, но это бывает очень редко. Цена лучших из них составляет около пяти долларов за голову, а две кварты[67] за одну дойку считается необычайно высоким надоем. Сала они дают очень мало, да и то мягкое, низкого качества. Несмотря на огромное количество коров, пасущихся в болотах, плантаторы обязаны Северу за свой сыр и сливочное масло, которые закупают на новоорлеанском рынке. Солонину здесь не едят ни в больших домах, ни в невольничьих хижинах.
Чтобы получить ту долю свежей говядины, которая ему была нужна, хозяин Эппс обычно посещал состязания стрелков. Они происходили еженедельно в соседней деревушке Холмсвиль. Откормленных бычков пригоняли туда и расстреливали, за право выстрелить взимали оговоренную плату. Удачливый стрелок делился добычей со своими приятелями, и таким манером снабжались мясом приехавшие на состязания плантаторы.
Огромное число прирученного и дикого рогатого скота, который населяет леса и болота Байю-Бёф, вероятнее всего, и подсказало это название французам[68], поскольку в переводе оно означает «ручей (или река) дикого быка».
Продукты сада и огорода, такие как капуста, репа и тому подобное, выращивают для стола хозяина и его семейства. Они питаются свежей зеленью и овощами в любое время года. «Засыхает трава, увядает цвет»[69] под губительными ветрами осени в холодных северных землях. Но в здешних жарких низменностях растительность бьет через край, и в местности Байю-Бёф цветы цветут посреди зимы.
Здесь нет лугов, специально предназначенных для выращивания трав. Листья кукурузы поставляют достаточную пищу для рабочего скота, в то время как остальные животные сами добывают себе пропитание круглый год на вечнозеленых пастбищах.
Существует множество иных особенностей климата, обычаев, образа жизни и труда на Юге, но предшествующий рассказ, как я полагаю, дал читателю общее представление о жизни на хлопковых плантациях Луизианы. О способе выращивания сахарного тростника и о процессе производства сахара будет упомянуто в ином месте.
Глава XIII
Необычное топорище – Симптомы приближающейся болезни – Продолжаю слабеть – Бесполезный кнут – Заключенный в хижине – Визит доктора Вайнса – Частичное выздоровление – Неудача в сборе хлопка – Что можно услышать на плантации Эппса – Расчет числа плетей – Эппс в настроении пороть – Эппс в настроении потанцевать – Отсутствие отдыха – не отговорка – Характер Эппса – Джима Бернс – Переселение с Хафф-Пауэр на Байю-Бёф – Описание дядюшки Абрама, Уайли, тетушки Фебы, Боба, Генри и Эдварда, Пэтси; с пересказом родословной каждого – Факты из их прошлого и характерные черты – Ревность и похоть – Пэтси-жертва
По прибытии к хозяину Эппсу, повинуясь его приказу, первым делом я занялся изготовлением топорища. Топорища, привычные в употреблении в тех местах, – это просто округлые прямые палки. Я же соорудил изогнутое топорище, имеющее форму, подобную тем, к которым я привык на Севере. Когда я закончил и показал его Эппсу, тот воззрился на него в изумлении, не способный понять, что это такое он видит перед собою. Никогда прежде он не видал такой рукояти, и, когда я объяснил ее удобство, он был явно поражен новизной этой идеи. Он долгое время держал это топорище у себя в доме и, когда наезжали гости, с гордостью показывал его как диковинку.
Наступил сезон мотыжения. Вначале меня послали на кукурузное поле, а затем на прореживание хлопчатника. На этой работе я оставался, пока период мотыжения почти не закончился, и тогда начал ощущать симптомы приближавшейся болезни. На меня накатывали приступы озноба, чередовавшиеся с обжигающей лихорадкой. Я сделался слаб и истощен, а временами сознание у меня настолько мутилось, что заплетались ноги, и я шатался, подобно пьяному. Тем не менее я был вынужден продолжать поспевать за своим рядом. Когда я был здоров, мне было нетрудно не отставать от своих товарищей, но теперь это казалось совершенно невозможным делом. Я часто оказывался позади всех, после чего кнут надсмотрщика непременно приветствовал мою спину, вливая в мое больное и ссутулившееся тело немного энергии. Я продолжал слабеть до тех пор, пока кнут не сделался совершенно бесполезен. Даже самый острый укус сыромятной плети не мог пробудить меня. Наконец в сентябре, когда приближался хлопотный сезон сбора хлопка, я не смог выйти из своей хижины. Вплоть до этого времени я не получал ни лекарств, ни внимания своих хозяина и хозяйки. Старая кухарка время от времени навещала меня, готовила мне кукурузный кофе, а порой отваривала кусочек бекона, когда я стал слишком слаб, чтобы справиться с этим самостоятельно.
Уже стали поговаривать, что я умру. Тогда хозяин Эппс, не желая мириться с потерей денег (которую неминуемо повлекла бы за собою смерть рабочей скотины стоимостью в тысячу долларов), решился послать в Холмсвиль за доктором Вайнсом. Тот объявил Эппсу, что это результат воздействия климата и что, вполне вероятно, он меня лишится. Доктор велел мне не есть мяса и вообще принимать совсем немного пищи – лишь минимум для поддержания жизни. Прошло несколько недель, и за это время, посаженный на такую скудную диету, я частично оправился.
Однажды утром, задолго до того, как я пришел в состояние, подходящее для работы, Эппс появился на пороге хижины и, вручив мне мешок, велел идти на хлопковое поле. В ту пору у меня не было совершенно никакого опыта в сборе хлопка. А дело это оказалось по-настоящему трудным. В то время как другие пользовались обеими руками, хватая хлопок и складывая его в горловину мешка с точностью и сноровкой, мне приходилось держать коробочку одной рукой и другой старательно вытаскивать из нее белые ватные соцветия.
Более того, для складывания хлопка в мешок требовалось действовать обеими руками и внимательно смотреть. И я был вынужден почти так же часто, как снимал хлопок со стебля, подбирать его с земли, куда он постоянно у меня падал. Кроме того, я обламывал веточки, отягощенные еще не раскрытыми коробочками, поскольку длинный и тяжелый мешок мой качался из стороны в сторону в манере, непозволительной для хлопкового поля. После полного трудов дня я пришел к амбару со своей ношей. Когда весы показали всего лишь 95 фунтов – менее половины нормы самого скверного сборщика, – Эппс угрожал мне суровым наказанием, но, учитывая то, что я был «новичком», согласился простить меня на сей раз. На следующий день, как и большинство последующих дней, я возвращался по вечерам со скудным результатом. Было очевидно – я не создан для такого рода работы. У меня не было этого дара: проворных пальцев и быстрых движений, как у Пэтси, которая так и летела вдоль одной стороны ряда хлопчатника, удивительно скоро лишая его беспорочной и пушистой белизны. Практика и порка были одинаково бесполезны. И Эппс, пресытившись наконец, ругаясь и обзывая меня позорищем, сказал, что я негодный ниггер-сборщик, ибо не в состоянии собрать за день даже столько хлопка, чтобы его стоило взвешивать. Он велел мне больше не выходить на хлопковое поле. Теперь я был занят рубкой деревьев и распилом древесины, перетаскиванием хлопка с поля в амбар, а также выполнял любые другие потребные услуги. Разумеется, быть праздным мне никогда не дозволяли.
Редкий день проходил без одной, а то и нескольких порок при взвешивании хлопка. Провинившийся, не сумевший набрать достаточный вес, выходил во двор, его заставляли раздеться, лечь на землю лицом вниз и получить наказание, пропорциональное его проступку. Это буквальная, неприукрашенная истина: щелканье плетей и крики рабов были слышны на плантации Эппса от наступления сумерек до отхода ко сну – почти каждый день в течение всего периода сбора хлопка.
Число плетей определяется в соответствии с природой проступка. Двадцать пять считаются простым «поглаживанием». Их назначают, например, когда в хлопке попадается сухой лист либо кусок коробочки или когда на поле сломана одна ветка. Пятьдесят – обычное наказание за все провинности следующей степени тяжести. Сотня плетей именуется суровым наказанием: к нему приговаривают за серьезный проступок – праздное стояние в поле. От полутора до двух сотен назначают тому, кто ссорится со своими соседями по хижине, а пять сотен (помимо травли собаками) неизменно становятся уделом бедного беглеца, обрекая его на целые недели боли и мук.
В те два года, которые Эппс оставался на плантации на Байю-Хафф-Пауэр, он имел привычку как минимум раз в две недели возвращаться домой из Холмсвиля в изрядном подпитии. Стрелковые состязания почти неизменно заканчивались дебошем. В такие моменты он бывал вспыльчив и полубезумен. Нередко он принимался бить посуду, ломать стулья и любую мебель, какая попадалась ему под руку. Удовлетворившись этими развлечениями в доме, он хватался за кнут и выходил во двор. Тогда рабам приходилось быть постоянно начеку и проявлять крайнюю осторожность. Первый же, кто появлялся в зоне досягаемости его кнута, испытывал на себе его «ласку». Иногда он часами гонял невольников во все стороны, заставляя их укрываться за углами хижин. Порой Эппс ухитрялся поймать какого-нибудь зазевавшегося раба, и, если ему удавалось нанести меткий весомый удар, он получал от этого истинное неприкрытое удовольствие. Чаще других страдали маленькие дети и старики, которые уже не могли быстро двигаться. Посреди всеобщего смятения он коварно затаивался позади хижины, поджидая с поднятым кнутом, чтобы стегнуть им по первому же черному, который опасливо выглянет из-за угла.
В другие подобные дни он приезжал домой в менее жестоком настроении. Тогда следовало устраивать веселье. Все должны были двигаться в такт какой-нибудь песенке. Тогда хозяину Эппсу требовалось услаждать свой музыкальный слух мелодией скрипки. И он становился жизнерадостным, гибким и весело двигался по всей веранде и дому «стопою торопливой, словно в пляске прихотливой»[70].
Тайбитс, продавая меня ему, сообщил, что я умею играть на скрипке. Сам он получил эти сведения от Форда. Уступая просьбе госпожи Эппс, ее муж купил мне скрипку в одну из своих поездок в Новый Орлеан. Поскольку хозяйка страстно любила музыку, меня часто звали в дом, чтобы играть для семейства.
Всех нас собирали в большой зале дома, когда Эппс возвращался из города в одном из своих «танцевальных настроений». Неважно, насколько мы были изнурены и усталы – плясать должны были все. Заняв полагавшееся мне место, я затягивал мелодию.
– Пляшите, чертовы ниггеры, пляшите, – выкрикивал Эппс.
При этом не должно было быть никаких спотыканий и задержек, никаких замедленных или ленивых движений; невольникам следовало являть чудеса ловкости, живости и проворства. «Прыг-скок, с пятки на носок, славно проведем мы вечерок», – был девиз этого времяпрепровождения. Плотная фигура Эппса мелькала среди фигур его темнокожих рабов, быстро проделывая все коленца танца.
Кнут при этом обычно не покидал его руки, готовый обрушиться на голову того самонадеянного невольника, который осмеливался минутку отдохнуть или даже просто остановиться, чтобы перевести дух. Только когда он сам утомлялся, наступал короткий перерыв, но он был очень коротким. Хлопок, щелканье и мелькание кнута – и вот он уже снова кричит: «Пляшите, ниггеры, пляшите» – и вот уже все снова пускаются в пляс очертя голову, а я, временами тоже пришпориваемый жестким прикосновением кнута, сижу в углу, извлекая из своей скрипки чудесную танцевальную мелодию. Хозяйка нередко бранила его, заявляя, что вернется к своему отцу в Чейнивиль. Тем не менее бывали времена, когда и она не могла удержаться от смеха, глядя на его шумные выходки. Часто он таким образом задерживал нас едва ли не до самого рассвета. Согбенные непосильным трудом, изнывающие по толике живительного отдыха, испытывающие желание броситься на землю и зарыдать, несчастные рабы Эдвина Эппса не раз были вынуждены плясать и веселиться в его доме всю ночь напролет.
И, несмотря на такие лишения ради удовлетворения каприза неразумного хозяина, мы все равно должны были выходить в поле с рассветом и в тот день выполнять обычное назначенное нам задание. Усталость не могла быть оправданием того, что при взвешивании не хватает «нормы» хлопка или что мы двигаемся в кукурузном поле не с такой быстротой, как обычно. Порка была столь же жестокой, как будто мы вступили в это утро полные сил и жизни после ночного сна. В сущности, после таких безумных пирушек он становился еще более угрюмым и диким, наказывая невольников за меньшие преступления и пользуясь кнутом с возросшей и еще более мстительной энергией.
Десять лет я трудился на этого человека без всякой награды. Десять лет мой непрестанный труд вносил свой вклад в увеличение его собственности. Десять лет я был принужден обращаться к нему с опущенным взором и непокрытой головой – тоном и языком раба. Я ничем ему не обязан, за исключением незаслуженных оскорблений и побоев.
За пределами досягаемости его бесчеловечного кнута, стоя на земле свободного штата, где я был рожден, благодарение Небесам, я теперь могу снова ходить среди людей с поднятой головой. Я могу говорить о несправедливостях, которые я сносил, и о тех, кто их чинил, не опуская глаз. Но я не испытываю желания говорить о нем или о любом другом человеке что-либо иное, кроме правды.
Однако говорить правдиво об Эдвине Эппсе – значило бы сказать: он человек, в чьем сердце не найдешь ни доброты, ни справедливости. Грубая, необузданная энергия вкупе с необразованным умом и алчным духом – вот его главные качества. Он известен как «обломщик ниггеров» – славится своим умением подчинить себе дух раба. И он гордится такой своей репутацией, как наездник гордится своим умением обломать непокорную лошадь. Он смотрел на цветного не как на человеческое существо, ответственное перед своим Творцом за тот небольшой талант, коим Он его наделил, но как на «личное движимое имущество», как на живую собственность, которая ничем не отличается от мула или собаки, если не считать цены.
Ему были предъявлены свидетельства, ясные и неоспоримые, что я – свободный человек и имею такое же право на свою свободу, как и он сам. И в тот день, когда я его покинул, он узнал о том, что у меня есть жена и дети, столь же дорогие мне, как дороги ему его собственные отпрыски… Он лишь бушевал и бранился, проклиная закон, отнимавший меня у него. И он клялся, что отыщет человека, который отправил письмо, раскрывшее тайну моей неволи и моего местонахождения (если только деньги обладают какой-либо властью или силой), и убьет его. Он не думал ни о чем, кроме своей материальной выгоды, и проклинал меня за то, что я родился свободным. Он мог бы недвижно стоять и смотреть, как его бедным рабам вырывают языки с корнем – мог бы смотреть, как их сжигают на кострах на медленном огне или травят до смерти собаками, если бы только это принесло ему выгоду. Таков Эдвин Эппс – жестокосердный и несправедливый.
На Байю-Бёф был лишь один еще больший варвар. Плантацию Джима Бернса возделывали, как я уже упоминал, исключительно женщины. Этот дикарь полосовал их спины кнутом до такой степени, что они не могли исполнять ежедневные обязанности, которые требуются от рабынь. Он похвалялся своей жестокостью, и во всей местности его считали еще более бескомпромиссным и энергичным человеком, чем даже Эппс. Сам животное, Джим Бернс не питал ни крохи милосердия к подчиненным ему животным и, как глупец, избивал и истощал ту самую рабочую силу, от которой зависел его доход.
Эппс оставался на Хафф-Пауэр два года, после чего, скопив существенную сумму денег, потратил ее на покупку плантации на восточном берегу Байю-Бёф, где и живет до сих пор. Он стал ее собственником в 1845 году, после рождественских праздников. Он увел туда с собой девятерых рабов, из которых семь (за исключением меня и Сюзан, впоследствии умершей) остаются там и по сей день. Никакой живой силы он к этому числу не прибавил. И в течение восьми последующих лет моими товарищами в этих местах были: Абрам, Уайли, Феба, Боб, Генри, Эдвард и Пэтси. Все они, за исключением появившегося позднее Эдварда, были куплены из одной партии рабов в ту пору, когда Эппс работал надсмотрщиком у Арчи Уильямса – на плантации возле Ред-Ривер, недалеко от Александрии.
Абрам был высок, на голову выше любого среднего человека. Ныне ему шестьдесят лет, он уроженец Теннесси. Двадцать лет назад он был куплен работорговцем, привезен в Южную Каролину и продан Джеймсу Буфорду, в графство Уильямсбург в этом же штате. В юности он славился своей богатырской силой, но возраст и непрекращающийся тяжкий труд несколько истощили его мощное тело и ослабили умственные способности.
Уайли сорок восемь лет. Он родился в поместье Уильяма Тэссла и много лет управлял принадлежавшим этому джентльмену паромом, который ходил по Биг-Блэк-Ривер в Южной Каролине.
Феба была невольницей Буфорда, соседа Тэссла, и, когда она вышла замуж за Уайли, Тэссл выкупил последнего по ее просьбе. Буфорд был добрым хозяином, шерифом графства, а в те дни еще и богатым человеком.
Боб и Генри – дети Фебы от первого мужа, которого она бросила ради Уайли. Этот соблазнительный юнец лестью завоевал любовь Фебы, и неверная супруга попросту выставила своего первого мужа за дверь хижины. Эдвард родился у них на Байю-Хафф-Пауэр.
Пэтси двадцать три года – она тоже с плантации Буфорда. Она не связана никакими родственными узами с остальными, но гордится тем фактом, что является отпрыском «гвинейского ниггера», привезенного на Кубу на рабовладельческом корабле и проданного Буфорду, который был владельцем ее матери.
Таково генеалогическое описание рабов Эппса – то, что я узнал с их собственных слов. Многие годы они жили вместе. Они часто предавались воспоминаниям о былом и вздыхали, вспоминая свой прежний дом в Каролине. Беды стали преследовать их хозяина Буфорда, и это ввергло их в еще большую беду. Он запутался в долгах и, не в силах справиться с неудачами, был вынужден их продать, равно как и остальных своих рабов. Скованных цепью, их пригнали с Миссисипи на плантацию Арчи Уильямса. Эдвин Эппс, который долгое время был у того надсмотрщиком и погонщиком, как раз собирался начинать собственное дело, и, когда они прибыли на плантацию, принял их в уплату за свой труд.
Старый Абрам был добросердечным существом – своего рода патриархом среди нас, он любил попотчевать своих более молодых собратьев степенной и серьезной беседой. Абрам был весьма сведущ в той философии, какую преподают в рабской хижине. Однако любимым и всепоглощающим коньком дядюшки Абрама был генерал Джексон, с которым его молодой хозяин из Теннесси прошел несколько войн. Старый раб любил уноситься мыслями к тому месту, где был рожден, и пересказывать сцены своей юности, пришедшейся на неспокойные времена, когда вся страна взяла в руки оружие. Абрам обладал телосложением атлета, был умнее и сильнее, чем большинство представителей его расы, но теперь зрение его стало угасать, а природная сила – увядать. Очень часто, заговорившись о лучшем способе выпекания кукурузных лепешек или пространно рассуждая о славе Джексона, он забывал, где оставил свою шляпу, или мотыгу, или корзину; и тогда над стариком посмеивались (если Эппса не было рядом), а то и пороли (если он оказывался рядом). Такая рассеянность донимала Абрама постоянно, и он вздыхал, думая о том, что стареет и приближается к закату. Философия, Джексон и забывчивость играли с ним дурные шутки, и было очевидно, что все они вместе вскоре приведут седины дядюшки Абрама на край могилы.
Тетушка Феба была превосходной полевой работницей, но в последнее время ее водворили на кухню, где она и оставалась – за исключением тех моментов, когда возникали необычные неотложные нужды. Феба была довольно хитроумна, а в отсутствие хозяина или хозяйки чрезвычайно словоохотлива.
Уайли, напротив, был молчалив. Он исполнял свои задания без ропота и жалоб, редко позволял себе роскошь подолгу разговаривать, если не считать высказываемого порой желания оказаться как можно дальше от Эппса и вновь вернуться в Южную Каролину.
Боб и Генри достигли возраста соответственно двадцати и двадцати трех лет и не отличались ничем необыкновенным или выдающимся. А 13-летний парнишка Эдвард еще не мог вести свой ряд в кукурузном или хлопковом поле, и поэтому его держали в большом доме, где он присматривал за маленькими Эппсами.
Я уже рассказывал выше о талантах Пэтси. Эта стройная девушка с горделивой осанкой держалась так прямо, как только может держаться человек. В ее движениях чувствовалась легкая надменность, которой из нее не могли выбить ни тяжелый труд, ни усталость, ни наказания. Пэтси была необычайным созданием. И если бы не рабство, которое погрузило ее ум в полную и вечную тьму, Пэтси смогла бы быть вождем хоть бы даже и десяти тысяч своих соплеменников. Она умела перепрыгивать через самые высокие изгороди, и только очень быстрая гончая могла обогнать ее в забеге. Ни одна лошадь не могла сбросить ее со спины. Пэтси могла потягаться и с лучшими пахарями, а в мастерстве лесоруба и вовсе никто не мог ее превзойти. Когда вечером слышался приказ прекратить работу, она успевала привести своих мулов к амбару, распрячь их, накормить и обиходить, прежде чем дядюшка Абрам наконец находил свою шляпу. Однако в первую очередь славилась она ловкостью своих пальцев, которые двигались с такой молниеносной быстротой, какая немыслима ни для одного другого человека, и поэтому в период сбора хлопка Пэтси была королевой поля.
Пэтси обладала общительным и приятным нравом, была верной и послушной. Природа наделила ее радостным характером; она была смешливой, легкой в общении девушкой, упивавшейся самим чувством своего бытия. Однако при этом Пэтси плакала чаще и страдала больше, чем любой из ее товарищей. С нее буквально спускали шкуру. Ее спина носила на себе шрамы от тысячи ударов кнутом; и не потому, что она отставала в своей работе, и не потому, что обладала легкомысленным и непокорным духом, – но потому, что на ее долю выпало быть рабыней похотливого хозяина и ревнивой хозяйки. Она съеживалась под сладострастным взором первого и подвергалась смертельной опасности от рук второй, и между ними двумя находилась воистину как меж двух огней. Бывало, по целым дням в большом доме сыпались громкие и гневные слова, царили уныние и отчуждение, коим она была невинной причиной. Ничто не доставляло нашей хозяйке такого удовольствия, как зрелище ее страданий. И не раз, когда Эппс отказывался продать ее, хозяйка искушала меня всяческими посулами, подговаривая потихоньку убить Пэтси и зарыть ее тело в каком-нибудь уединенном месте на краю болота. Будь это в ее силах, Пэтси с радостью умиротворила бы мстительный дух госпожи, если бы посмела бежать от хозяина Эппса, подобно Иосифу, оставив свою одежду в его руке. Над Пэтси постоянно висела черная туча. Если она осмеливалась хоть словом перечить воле своего хозяина, тут же за работу брался кнут, чтобы привести ее к подчинению; если она не была осторожна, подходя к своей хижине или прогуливаясь по двору, то деревянная палка или разбитая бутылка, вылетевшая из руки хозяйки, могли неожиданно врезаться в ее лицо. Невольная жертва похоти и ненависти, Пэтси не знала в своей жизни ни минуты покоя.
Таковы были мои товарищи и спутники-невольники, с которыми я привык работать в поле и с которыми мне выпало прожить десять лет в деревянных хижинах Эдвина Эппса. Все они, если еще живы, по-прежнему тяжко трудятся на берегах Байю-Бёф, обреченные никогда не вдохнуть, как я вдыхаю ныне, благословенный воздух свободы, сбросить тяжкие путы, отягощающие их, пока не лягут навеки в могилу и не превратятся в прах земной.
Глава XIV
Уничтожение урожая хлопка в 1845 году – Спрос на работников в приходе Сент-Мэри – Я отослан туда с партией рабов – Порядок марша – Гранд-Кото – Нанят к судье Тернеру на Байю-Саль – Назначен погонщиком на его сахарной мануфактуре – Воскресные деньги – Невольничья мебель и как ее добыть – Вечеринка у Ярни в Сентрвиле – Удача – Капитан парохода – Его отказ спрятать меня – Возвращение на Байю-Бёф – Видел Тайбитса – Печали Пэтси – Ссоры и раздоры – Охота на енотов и опоссумов – Кондиции раба – Ловушка для рыбы – Убийство человека из Натчеза – Вызов Маршалла Эппсу – Влияние рабства – Стремление к свободе
В 1845 году – в первый год жительства Эппса на Байю – гусеницы почти полностью уничтожили урожай хлопка во всей местности. С этим невозможно было бороться, так что рабы по необходимости половину времени бездельничали. Однако по Байю-Бёф прошел слух, что на сахарные плантации в приходе Сент-Мэри требуются внаем телеги и работники в огромном количестве. Этот приход расположен на побережье Мексиканского залива, примерно в 140 милях[71] от Авойеля. Река Рио-Техе, довольно крупная, течет через приход Сент-Мэри и впадает в залив. Плантаторы, узнав эти новости, сколотили партию рабов и отослали их вниз по Тукапо в приход Сент-Мэри – сдать их внаем на работу на тростниковых полях. Соответственно, в месяце сентябре 147 рабов собрались в Холмсвиле, в их числе были Абрам, Боб и я. Около половины составляли женщины. Эту партию невольников возглавляли белые: Эппс, Алонсон Пирс, Генри Толер и Аддисон Робертс. В их пользование была предоставлена повозка, запряженная парой лошадей, и две лошади под седло. В большом фургоне, запряженном четверкой лошадей и управляемом Джоном, боем Робертса, везли одеяла и провизию.
Поделиться книгой: