Полынью теплой пахнут камни. Зной Покинуть нас не хочет даже ночью. Тень от большой луны крылом сорочьим Шевелится на просеке пустой. Не уследить полета черной мыши, И лунный свет никак не сжать в руках; Не облако, а серебристый прах Над головою тусклый вихрь колышет. Как смутно все! Как знойный ветер жгуч! Каким глухим, неистовым смятеньем Полна душа! Как с этой острой тенью Слился почти такой же острый луч! [1949] «Как этот матовый кусок стекла…»[53]
Как этот матовый кусок стекла Морским прибоем ровно отшлифован! Как счастлив я, как рад и как взволнован, Что ты его среди камней нашла! Закрой ладонь, как раковину. В ней, Твоим живым дыханием согретый, Он станет сгустком розового света, Почти воздушным узелком лучей. Я в раковину этих бедных строк Вложил мое единственное слово. Найди, найди его — ужели снова Оно тебе, как прежде, невдомек. [1949] «Как приголубить, приручить…»[54]
Как приголубить, приручить, Как совладать с твоею тенью? Как мне ее не ушибить Моим беспомощным волненьем? Как маленький кусочек льда, Чуть остудив ночные руки, Она растает без следа В белесом омуте разлуки. И я весь день несу в себе, Смущен моим дневным незнаньем, — О нет, не память о тебе, А только боль негодованья. [1949] «С моим простым и очевидным телом…»[55]
С моим простым и очевидным телом Я вправе делать все, что я хочу: Уйти из жизни очень поседелым Иль сжечь его, как тонкую свечу. А так как я люблю земли отраду И ласточек, и ветер, и весну, Господь меня из голубого сада Не слишком скоро позовет ко сну. И душу, мне одолженную Богом На милый срок, пока я буду жить, Я пронесу по всем земным дорогам И постараюсь чистой возвратить. Пускай она, насытясь щебетаньем И воздухом, и солнцем, и тобой, Останется живым воспоминаньем Всей ясности и прелести земной. Она еще кому-нибудь послужит, И тот, далекий, кем не буду я, В своей душе внезапно обнаружит То, чем жила в веках душа моя. [1948] «Проехало большое колесо…»[56]
Проехало большое колесо, Чуть не коснувшись оболочки хрупкой. Он замер — будто вовсе невесом, — Не жук, а просто полая скорлупка. Когда отъехал воз и поводырь, Казавшийся тяжелым великаном, Ушел, и стала вновь степная ширь Щебечущим и звонким океаном, Он лег на глянцевитое брюшко, Из черного футляра вынул крылья, Жужжа пустил завод и так легко Забыл свое минутное бессилье! [1948] «Шагает рядом голубая тень…»[57]
С. Луцкому
Шагает рядом голубая тень, Вкруг головы росистый нимб мерцает. В канаву обвалившийся плетень В репейниках лиловых утопает. Вот, ласково шурша, навстречу мне Огромный воз ползет с лохматым сеном, И облачко в бессмертной вышине Из тленного становится нетленным, Вот ласточки серебряная грудь Чуть не коснулась пыли придорожной… Подумать только, что когда-нибудь И я уйду… Нет, это невозможно! [1947, 1948] После дождя («На ветке, вытянутой, как рука…»)
На ветке, вытянутой, как рука, Которая не встретила рукопожатья, Которая качается слегка, Слегка шурша сквозным, темно-зеленым платьем, Повисли капельки, как бахрома, Дрожащие, сияющие, неземные, Как будто дождь, весенний аромат Сгустив, преобразил в сережки золотые. Набухнет капля и летит стремглав Падучею звездой, внезапно исчезая В бездонности дождем примятых трав, А там за ней уже торопится другая, Оторванная солнечным лучом, Она сквозь луч, сквозь темно-желтый луч заката, Едва мелькнет, и радужным огнем Уже не капля та, а вся душа объята. [1948] «Стоит, подрагивая рыжей шерстью…»[58]
А. Присмановой
Стоит, подрагивая рыжей шерстью, Большая лошадь. На ремне кузнец Высоко подтянул раструб копыта, И вот стальные челюсти клещей Срывают старую подкову. Лошадь, Продолговатый череп опустив, Хвостом сгоняет мух, а подмастерье Мехами раздувает черный горн. Еще мгновение, и фейерверком Взлетит огонь в широкотрубный мрак. А там, в окне, закат высокий меркнет И приближается большая ночь. Последний луч заглянет на задворок, Где воробьи купаются в пыли… О, Господи! Как бесконечно дорог Простому сердцу трудный быт земли! [1948] «Ты слышишь глухое…»
Ты слышишь глухое Вдали бормотанье — Ночного прибоя С землей — пререканье. На плоские скалы, Как волны тумана, Ложатся устало Слова океана: «Что было, что будет, Чем сердце горело, Все скоро забудет Ненужное тело. И отдых беззвездный Тебя успокоит, Прохладною бездной Навеки укроет». Но сердцу дороже Страданье земное, Но сердце не может Поверить покою. Я жду, я тоскую, Я морю не внемлю, Ночную, родную, Печальную землю Я глажу рукою С такою любовью, Как будто одною Мы связаны кровью. «Когда лиловеют вершины…»
Когда лиловеют вершины И гаснут снега вдалеке, И вечер по склону долины Спускается к белой реке, Когда на высоком откосе, Как в зеркале, тает закат И росы на рыжем покосе, Как звуки, горят и звенят, Когда на уступе высоком Сквозь лапы еловых ветвей Блестит деревеньки далекой Созвездие зыбких огней, — Душа поневоле трепещет, И все же не справиться ей С дыханьем угрюмым и вещим, С убийственной жизнью своей. Блаженны все те, кто не знает. Ты слышишь — кузнечик звенит, Летучая мышь пролетает, И птица ночная кричит. [1947] «Вот ночь окно открыла и вошла…»[59]
Вот ночь окно открыла и вошла, И, обойдя всю комнату, присела На стул в углу, и смотрит из угла, И комната уже похолодела. Как будто вырезан из жести взгляд, — Не дрогнет он, сухой, упрямый, плоский. О, до чего безжизненно блестят При лампе стен обструганные доски! Чернеет крепко вбитый в стену гвоздь, Бросая тень — с непостижимой злостью, Как будто тень — уже не тень, а трость И ночь меня сейчас ударит тростью. Вот если б вырвать эту трость из рук И завизжать, завыть, накуролесить, На этот гвоздь, на этот крепкий крюк, Нет, не себя, а мой пиджак повесить! [1948] «Поздней осенью время гораздо слышнее…»
Поздней осенью время гораздо слышнее: В сучьях берез и дубов не оно ли шумит? Солнце еще не зашло, но уже вечереет, Облако в небе плывет, но оно уже спит. Глухо стучит равномерный топор дровосека. Вскорости, может быть, завтра начнутся дожди. Может быть, завтра в лесу и в груди человека Сердце уснет, и останется жизнь позади. Падают листья — им велено осенью падать. Жизнь уменьшается с каждым слетевшим листом. Может быть, это последняя в мире отрада — Время услышать, — кто знает, что будет потом. [1947] «В лесу редеют золотые звуки…»[60]
В лесу редеют золотые звуки, Их точит тусклой ржавчиной туман. В такие дни подумай о разлуке, Прислушайся — поет лесной орган. Неполон звук, как будто укорочен, — Его осенний стиснул холодок, Как оболочка куколки, непрочен, Не звук уже, не лист и не цветок. Но в этом странном, тусклом шелестеньи, Быть может, все-таки уловишь ты Все то, что было солнцем, ветром, пеньем, Что на землю слетало с высоты, Все, что струилось знойным водопадом, Что падало, сверкая и звеня, И что теперь вот здесь, с тобою рядом, Лежит сухою корочкой огня. «В изложине чуть слышен голосок…»[61]
В изложине чуть слышен голосок Бегущего ручья и пахнет сеном, И мошкары прозрачный столб высок, И скоро ночь наступит — непременно. Уже косцы уходят по домам, Поблескивают косы за плечами, Стекая по натруженным плечам К земле продолговатыми лучами. Ты в скошенной волне травы найди Чертополох — пушистый и лиловый, В глаза, еще живые, погляди, Как с другом, попрощайся с ним и снова Прислушайся к журчанию ручья. Встает туман, сливаясь с мраком ночи. Погасли туч пурпурные края, И стала жизнь — на день один — короче. [1947] «Уже в тени стволы берез и вязов…»
Уже в тени стволы берез и вязов, И затянуло мглою круглый пруд, Лишь на вершинах влажные топазы Листвы осенней гаснут, но живут… Еще! Непрочно краткое сиянье — Ненадолго в воде отражены Пронзительный кусочек мирозданья И сломанная ветвь большой сосны. А там, где тень легла бесповоротно На плоский призрак водного стекла, Обнажены широкие пустоты И скал подводных длинные тела. В зрачке пруда, расширенном и влажном, Чуть отражаюсь я, а в глубине, Меж гаснущими каплями пейзажа, Живет все то, что недоступно мне. [1949] «Так ночью бабочка стучит в стекло…»[62]
Так ночью бабочка стучит в стекло — Настойчиво и без разумной цели, Так в штиль волны пологое крыло Передвигает гальку еле-еле. Так, всхлипнув, радужные пузыри Всплывают на поверхности болота, Так на пороге утренней зари Стучат шаги или скрипят ворота. И чуть шурша, и будто сам собой Слетает лист, как желтый призрак звука… Должно быть, я вот так же в мир чужой Стучусь чуть уловимой тенью стука. [1949] «Когда душа от тела отстранится…»[63]
Когда душа от тела отстранится, Она еще огромных сорок дней Никак не может перейти границы Ее трудами вспаханных полей. Еще шуршащие овсы не сжаты, Еще ржаная дышит полоса, Еще на фоне желтого заката, Как привидения, плывут леса… А между тем, сквозь воск пустого тела, Как дым пожара из щелей жилья, Струится тлен, и прах окостенелый Живет, — уже чужую жизнь тая. Ей невдомек — бездомной невидимке — Участнице работ, что кончен труд, Что нет за нею больше недоимки, Что без нее посеют и сожнут. И сорок дней, огромных и бесстрастных, Широких, как ворота в мир иной, Ей суждено дышать простором ясным, Всей невозвратной прелестью земной. 1950 «Где я кончаюсь? Там, куда рукой…»
Где я кончаюсь? Там, куда рукой Могу достать, хотя бы с напряженьем? А как же мир, рожденный надо мной И подо мной — моим воображеньем? Иной звезды как будто вовсе нет: Я выдумал ее, но призрак этот Живее тех, чей темный полусвет Не назовешь огнем, ни даже светом. Что ж из того, что каждый палец мой Заканчивает розоватый ноготь, — Ведь я могу сквозь тесный мир земной И вовсе неземное тоже трогать. Не трудно спичкою зажечь свечу, Я справиться могу с недомоганьем, И в силах я, когда я захочу, Любую вещь обрадовать дыханьем, Одушевить ее, и вот, — спеша, По-своему, по-птичьи защебечет И мне ответит — вещая душа На русский звук моей тяжелой речи. ВОСЬМИСТИШИЯ
«Ты видишь — небо расцвело…»
Ты видишь — небо расцвело, Бежит за окнами дорога, Но вот ложится понемногу Твое дыханье на стекло. Вот так невольные мечты Всю ясность жизни затуманят, И мир земной тебя обманет, Едва его коснешься ты. «Как ящерица дышит тяжело…»
Как ящерица дышит тяжело, Мучительно меж пальцами моими, Но судорогой тело мне свело, И руки сделались чужими. Оставь и не зови теперь меня: Тебе, земной, я больше не отвечу — Не знаю, как, но превратился я В того, кто вышел мне навстречу. «Бывает так — чуть слышно скрипнет дверь…»
Бывает так — чуть слышно скрипнет дверь, Связующая нитка оборвется Меж тем, что было прежде и теперь, — И вот пойдет, завертится, начнется, Все полетит в тартарары, к чертям. Вскочил, бежишь, охвачен дрожью мелкой, Спеша, рывком откроешь дверь, а там Столовая — и на столе — тарелки. «Просеивает ночь в незримом сите звуки…»
Просеивает ночь в незримом сите звуки, И на землю летит уже не шум, а пыль, — Но взвизгнет шинами автомобиль, Иль поезд закричит на дальнем виадуке, И я почувствую сквозь полусон, Что мир земной, увы, уже совсем непрочен, Что он, как яблоко, где много червоточин, К высокой ветке еле прикреплен. «Как крепко стул стоит на четырех ногах…»
Как крепко стул стоит на четырех ногах, А мне на двух стоять уже куда труднее. Трепещущим и мраморным крылом Психея Сверкает и дрожит и бьется впопыхах. Пыльца осыпалась, и пестик набухает, — Ведь даже смертный сон лишь разновидность сна, Но как бы ни был прочен здешний мир, она, Душа моя, о том едва ль подозревает. «Мудрее всех прекрасных слов…»
Мудрее всех прекрасных слов Простое это слово — ожиданье: Ведь состоят из четырех слогов — Тобой еще не данное лобзанье, Строка, которая придет ко мне И будет лучшею моей строкою, Тот день, когда в смертельной тишине Я ту — большую — дверь открою. Дождь ночью («Полна веселым шорохом дождинок…»)
Полна веселым шорохом дождинок Тяжелым зноем пахнущая мгла. Спросонок, кажется, — со всех тычинок Она пыльцу и влагу намела, Она подбросила, как мяч, зарницу, Прогрохотала вдалеке, и вновь Летит на запрокинутые лица, Как дождь, — с веселым шорохом — любовь! «Густая прядь скользнула вдоль щеки…»[64]
Густая прядь скользнула вдоль щеки К твоим губам, запачканным черникой, Прозрачный луч вокруг твоей руки Обвился золотою повиликой, Среди кувшинок, в заводи ручья, Купалось облако в воде по пояс. Нас было трое в мире — ты да я, Да облако, как ты и я, — живое. «Я помню — неба синий водоем…»
Я помню — неба синий водоем И фейерверк, и круглый треск хлопушек, На запрокинутом лице твоем Коричневые звездочки веснушек, Плакучий водопад ракетных слез, Миндальный запах тающего дыма, — Я все прекрасное с собой унес: Как хорошо, что жизнь неповторима! «Сухая ветка слабо хрустнет под ногой…»
Сухая ветка слабо хрустнет под ногой, И снова, как вода, течет молчанье. Оно полно, полно тобой, одной тобой, Тобою, не пришедшей на свиданье. Что из того, что не было тебя и нет? Ты здесь, как бы ты ни была далече. Проверь — и ты в душе своей увидишь след Несостоявшейся, но бывшей встречи. «Туман рассеялся. Сгущаясь, влага…»[65]
Туман рассеялся. Сгущаясь, влага Впитала солнца утреннего свет. Лохматый склон глубокого оврага Серебряными бусами одет. Но ярче всех, подвешенная к ветке, Любуясь собственной своей игрой, Сияет паутиновая сетка, Воздушной ставшая звездой. «Речной паук, как будто на коньках…»[66]
Речной паук, как будто на коньках, Скользит, легко касаясь влаги плотной, За ним летит вдоль заводи болотной Листок ольхи на желтых парусах. Полдневный зной совсем не говорлив, Но к вечеру от края и до края, Все ширясь в тростниках и нарастая, Звенит лягушечий речитатив. «Был вырезан ножом глубокий шрам…»[67]
О.А.
Был вырезан ножом глубокий шрам На темном серебре коры древесной: Твоей начальной буквы круг чудесный, Отчетливый — наперекор годам. По рытвинам коры остроконечным Бежит большеголовый муравей, Не зная в торопливости своей О том, что круг был создан бесконечным. ЧЕТВЕРОСТИШИЯ
«…Все бренно, жалко и темно…»
…Все бренно, жалко и темно, И жизнь в словах не выразима… Еще ничто не свершено, Но все уже — непоправимо… «Постой, мы проглядели жизнь…»
Постой, мы проглядели жизнь. Ужель Вседневное вокруг и возвращаться поздно? И за окном, стрелой, кладбищенская ель Одна, без нас, стремится в воздух звездный? «Да, жизнь темна не так, как прежде…»
Да, жизнь темна не так, как прежде — Тебя воспоминания спасут: Так в роще солнце обжигает вежды Сквозь листьев шаткий изумруд. «Здесь был большой костер. В траве зеленой…»
Здесь был большой костер. В траве зеленой Чернеет ровный круг — давным-давно. Как он пылал! В душе во время оно Ты выжгла вот такое же пятно. «Как просто все и как непостижимо!..»
Как просто все и как непостижимо! Свеча, перо, какой-нибудь предмет… Казалось бы… И вдруг, неотвратимо, Раскроет вещь себя — и смерти нет. «Не бойся встречной темноты…»
Не бойся встречной темноты — Ее ты верно превозможешь: Еще сиять не смеешь ты, Но не гореть уже не можешь. «Душа молчит, и ночь тиха…»
Душа молчит, и ночь тиха, Но даже спящих жизнь тревожит: Чужого в мире нет греха, Чужого счастья быть не может. ВТОРОЕ ДЫХАНИЕ. Поэма
Часть первая
1 Ты город или городок, Ты узловая станция — на запад, На юг, на север, на восток Тобою начинаются этапы. Лучами рельс пронизаны поля — Сужающееся сиянье, Певучая, стальная колея: «Мы уезжаем, до свиданья!» Мы уезжаем, и в окне Струится, как вода, перрон вокзала, Поток кончается, на дне Лежат рядком, зарывшись в гальку, шпалы. По этой лестнице — куда, куда? Быть может, попросту на небо Увозят пассажиров поезда Полями зреющего хлеба, Все ближе к солнцу. К сорока Подтягивает красный столбик Цельсий, Но не кончается строка Под гулким поездом — певучей рельсы. 2 С размаху, вдруг, опустит семафор Предупреждающую руку, И вот прислушивается простор К изнемогающему звуку. Кто знает, на какой версте Ненадолго остановилось сердце, Но, пользуясь мгновеньем, степь К нам входит, открывая настежь дверцу. И вместо стукотни больших колес, Скажи, что может быть чудесней? Мы слышим — созревающий овес Шуршащую заводит песню, И золотом и серебром Звенят-звенят кузнечики, и птицы Кричат во ржи, и в небе голубом С прозрачным плеском серый зной струится. Но вот опять вздохнет локомотив, И в такт с вагонами, все вместе Они начнут выстукивать мотив Дальнедорожных путешествий. 3 Все та же степь, но южный край Ее уже по-новому струится — Как будто небо невзначай Не облаком задумало сгуститься, А чем-то синим, плотным и тугим, Таким таинственно-глубоким, Таким прохладно-синим и таким Непоправимо синеоким, Что сердце замедляет стук, Как бы захлебываясь ожиданьем Того, что, как большой недуг, Пронзает мукою и обаяньем, Того, что морем называем мы. Сперва лиловою полоской Над краем камышовой бахромы, Чуть затопляя берег плоский, Оно струится и потом, Сгибая волн широкие завой, Шурша податливым песком, К ногам бросает лепестки прибоя. 4 В предчувствии грозы — темней восток, Темней, угрюмей, лиловее. Покрылся коркой холода песок, Но жар еще под коркой тлеет. Вдали застыли облака, Приплывшие — откуда неизвестно, Откуда-то издалека, Флотилией тяжелой и чудесной. Как броненосцы, став на якоря, Подняв над горизонтом днища, Они кострами дымными горят, А ветер, нарастая, свищет. И вот, все море обыскав, Срывая рубище соленой пены, Он в низкий берег свысока Бросает черных волн нагие стены. Вдали, в дыму, в пожаре водяном, Как будто радуясь пожару, Косым и острым чайкиным крылом Белеет лермонтовский парус. ГЛАВА ВТОРАЯ
1 Ты город или городок, Ты узловая станция. На запад, На юг, на север, на восток Тобою начинаются этапы. Будильник отзвенел. Уже пора. Мы скоро в новом направленьи Покинем наше давнее «вчера» И с радостью и с огорченьем. Под утро воздух посвежел. Темно, как в сорокаведерной бочке. Но все же в щель видны уже Столбы, дома, забор. Поодиночке Они встают, еще темнее мглы, На фоне узенькой полоски Степной зари, упершейся в углы, Раздвинувшей ночные доски. С минутой каждой шире щель. Уже дощатый мрак совсем изломан И в щепках мглы, как колыбель, Качается ангар аэродрома. 2 Уже дорожки старта больше нет, Спускаются с ходуль заборы, Проваливается за ними вслед Земли непрочная опора. И в нежном грохоте винтов, Уже совсем переходящем в пенье, Бесследно исчезает то, Что было столь привычным — тяготенье. Площадка вписана кружком в поля, И хордою — дорожка старта: Все больше притворяется земля Топографическою картой. Навстречу — в золоте парчи, Как патриарх на паперть небосклона, Выходит солнце, и лучи Благославляющи и благосклонны. И вдруг, внизу, совсем заросший пруд От тех лучей так вспыхнет щедро, Как будто сквозь прозрачный изумруд Земли просвечивают недра. 3 Темнеет неба синий шелк. Лежит земля разорванной холстиной. Сгоняет тучи дальний щелк И блеск — молниевидной хворостиной. Внизу гора. Внизу дождливый день, А здесь, в лазури величавой, Крестом распластанная тень Парит над бездною курчавой. И с завитка на завиток И с облака на облако взлетая, Она за ними, на восток, Скользит — прозрачная и голубая, Пока средь крепко сбитых туч она Зеленую не встретит прорубь, В которой вся земля далекая видна. Теряя нежную опору Лучей и солнца, мы нырнем Туда, на дно, за нашей теплой тенью, С трудом проглатывая ком Стремительно прекрасного паденья. 4 И вот видны уже — рукой подать — Средь длинных дождевых волокон Домов и улиц узких чехарда, Чешуйки крыш и дыры окон, Рекой плывущий пароход И барж тяжелых полукруг широкий, И, обступившие завод, Фабричных труб высокие флагштоки. Просвечивая кружевом стропил И дымом небо искалечив, Буграми мускулов, узлами жил Прикрылись доменные печи. И, полетев вдоль пустырей, Где собрана вся городская накипь, Где всех гробниц еще мертвей Насыпанные пирамиды шлака, Идя на приземление, спешим Еще раз насладиться ширью И разглядеть сквозь частый дождь и дым Все то, что мы зовем — Сибирью. ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1 Все то, что мы зовем — Сибирь, Что сосчитать нельзя простой цифирью, Что раздалось и вдаль и вширь И стало — самой необъятной ширью, Где, сколько б городов ни строил человек, Какие бы ни вырыл шахты, Земля по-прежнему, из века в век, Зверьем и логовищем пахнет. Лишь только за город — уже Иного мира смольно-хвойный воздух, Как будто бы стоишь на рубеже Земли и трогаешь рукою звезды, Как будто ласковый церковный мрак Играет приглушенным светом, И вьется, точно дым кадильный, мошкара Под куполом широких веток. Здесь каждая сибирская река Покрыта тою самою кольчугой, Которая для Ермака Была его смертельною подругой. 2 На пятый день мы вышли на Тобол. В ущелье тонкоствольных вязов Его тугих и беспокойных волн Блестели желтые топазы. Мы сбили крепкий плот. Шесты Нам весла заменили поначалу — И вот прибрежные кусты Уже отчалили и закачались. Под вечер на плоту зажгли костер. Багровый дым слился с закатом. Темнели медленно лохматых гор Доисторические скаты. А ночь, упершись в берега, Костер все яростнее обнимала. Уже почти что наугад Нас быстрина клокочущая мчала. И, как бесплотно-звонкая звезда, Наш плот свистящим метеором Летел, скользил и падал в мрак, туда, В размах сибирского простора. 3 Лежу и слушаю — уха Забулькала в кастрюльке круглой, И надо бы подальше от греха: Унять огонь, оставить только угли. Но я никак не в силах всплыть со дна Струящейся и теплой дремы — Меня запеленала тишина Широколиственного дома. Закрыв глаза, смотрю: в глуши Лесной, скользя по краю ската, Прозрачной палкой ворошит Полдневный луч — валежник сыроватый; Не слыша — слышу: комариный гуд, Шмеля тяжелое гуденье И знаю — встать пора, и не могу Расстаться с полудремным бденьем. Потом, заслуженный упрек Сглотнув, прикрывшись шуткой неудачной, Себе в разбитый черепок Налить нектар — душистый и прозрачный. 4 Русалки в синем море не живут (Там — иностранные сирены), И водяные ночью не всплывут Над океанской горькой пеной. Им нужно, чтобы каждый год Они могли дремать, прикрывшись илом, Чтоб рек тяжеловесный ход Зима на долгий срок остановила, Чтоб в полночь мог усатый водяной Задать тебе такого страху, Что скажешь ты невольно: «Боже мой, Здесь русский дух, здесь Русью пахнет». И я б хотел — в последний срок, Когда все станет скучно или поздно, Чтобы меня на бережок Реки снесли под полог ночи звездной. В последний раз я посмотрю кругом, Услышу плещущую воду, Перекрещусь трехперстно и потом Безропотно уйду в природу. ПОСЛЕСЛОВИЕ
Я никогда в Сибири не был, Донских степей я тоже не видал И даже в иностранном небе На самолете вовсе не летал. Того, чем я живу еще доселе, Что мне дороже всех скорбей, Увы, нет и следа на самом деле В пустынной памяти моей. Да, все, во что я крепко верил, Ушами слышал, кожей осязал, Чем насладиться в полной мере Успели жадные мои глаза, Все создано моим воображеньем И тем огромным и простым, Что я зову с невольным восхищеньем Вторым дыханием моим. И что бы жизнь ни говорила, В какие б страны плакать ни звала, Любовь свой выбор совершила И по-иному сделать не могла. 1948 «Я все прощу — и то, что непонятно…»
Я все прощу — и то, что непонятно, И что темно, и что враждебно мне. Я все отдам — свободу, доблесть, счастье Огромное наследие отцов. Не затрудню тебя корыстной просьбой, Усталый, отдыха не попрошу. В твою судьбу моей упорной веры Я никогда не изменю. «— Когда же ты забудешь о себе? Мне твоего прощения не надо. Я есть и буду. Я твоя страна, Твое единственное сердце». [1946,1947] СТИХОТВОРЕНИЯ И ПОЭМЫ, НЕ ВОШЕДШИЕ В СБОРНИКИ
(Прижизненные публикации)[68]
«Жизнь — грузный крестец битюга…»[69]
Жизнь — грузный крестец битюга, Разве подымешь в галоп? Бьет, надвигаясь, пурга В запрокинутый лоб. Ветер — и падающий всхлип — Земля — оледеневшее дно. Не поднять подкованных глыб — Все четыре на груди одной. И небо — перекошенная боль, И пустые глаза злы. Режет снежная соль Перекрученных рук узлы. ТЕРРОРИСТЫ. Поэма[70]
ПОСВЯЩЕНИЕ Нам отдано на память Молчанье этих дней, Невидимое пламя Болот, лесов, камней. Сквозь дым и ропот армий От декабристов к нам Под царственные бармы Единая волна. Не случай Севастополь, Не случай Порт-Артур. Гляди, гляди, Европа, Как бьется в трубке ртуть! Устойчивость расхлябав И бросив в время лот, Кибальчич и Желябов Взошли на эшафот. Пролетами, сквозь улиц Взъерошенную тьму, За именем — Засулич Метались мы в тюрьму. Сугробы раскаляя, До глаз обожжена При имени — Каляев Взметенная страна. Нам отдано на память Так много, много черт. Перовской — пламя, Перовской — смерть. I Уродливой кистью руки, Раскинувшись устьем трехпалым, Смывая и торф, и пески, И льдины взрывая запалом, Как вздыбивший конь, трепетала И жалась в граниты Нева. Нагие, как ночь, острова Смывали у самого моря Отрепья зимы и снегов. Прозрачный мороз переспорив, Стучала капель. От садов, От парков, берез, бересклета Налет голубой пестроты. Как руки, сгибая мосты, В тяжелых огнях, как в браслетах, Над льдинами цвета свинца Не спит пробудившийся город. О запахи смол и торца, О небо с его пустотою! Как прежде, и этой весною Столица менялась с лица. II За ставню, в окно не заглянет столица. Спирается в лаборатории мгла. И если еще ощутимы их лица, То не ощутимы пустые тела. Гляди: подбородок и бритые скулы. Вот волосы, свитые медным венцом, Вот каменный рот, — этот голос негулок, Вот чья-то щека, вот рябое лицо, Вот впадины глаз и как будто ресницы, Вот строгой морщиной рассеченный лоб, И время глядит, и пустые глазницы Уже узнают этот мертвый озноб. Их много, но каждый заране отмечен, На каждом родимые пятна — тавро, По каждому, верно, тоскует до встречи Казенный, дешевый, некрашенный гроб. — «Так завтра, в двенадцать. На Марсовом поле Метальщикам быть» До поры еще спит, Насупясь, в углу, охраняя подполье, Тяжелый и серый, в тоске, динамит. III Лаборатория. Полночь. Стянутые голоса. — «Знаю, я знаю, но полно, Стоит ли? Я ведь и сам Тоже такой» Застывают Наглухо крытые окна. Пахнет тревогою локон. Свечи, дымя, нагорают. — «Давеча, памятный срок, Ты мне сказала, что ждешь Сына». Все ниже висок, Тише упрямая дрожь Стянутых черным плечей. — «Он, как и я, и ничей, И — и для всех». Неприступна Захолодь милого лба, И, как любовь, неотступна Стражница жизни — судьба. Тени на темных обоях. Ставней играет весна. Кто их принудил, о кто их………… ……………………………………… IV Люблю тебя, Петра творенье! Простор бессмертных площадей! О каменное вдохновенье Осуществленных чертежей. Ты выплыл в море островами, Поработив язык стихий, Ты пьешь гранитными боками Болот дичающие мхи. И в Петропавловской твердыне, Остерегая тишину, Часов упорный голос стынет И в полдень пленных гнет ко сну. Нева течению послушна, День будто замер и застыл. Слов не хватает. Душно, душно! О Пушкин, Пушкин, где же ты? Парад щетинится штыками, На поле Марсовом каре. Знамен двуглавыми орлами Настороженный воздух рей. Вот ближе, ближе, воздух гулок — Вдруг тяжко вздрогнули мосты. Металыцица, не ты ль метнула Громадный вздох к нам с высоты? V Седой покой, о вогнутые скрепы, Оплывший сон. Хранит тебя самодержавный слепок Камней, времен. Хранит тебя. Почти с решеткой вровень Течет Нева. Не здесь ли, стиснув — в камень — брови, Забыть слова? Не здесь ли Таракановой на память Сквозь дым и дни Пришел Орлов? И пенными устами Гася огни, Нева рвалась, кипела и томилась, Как ночь — до дна! Она в осевших коридорах билась, Разъярена. О согнутые новой ночью спины Камней, времен. О Алексеевского равелина Сей душный сон! VI Шаги часового, как пятна, На бархате той тишины, Что видится ей. И невнятны, Как бархат, линючие сны. Должно быть, он не был, он не был, Приснившийся мир, — наяву. Ей кажется — пламя и небо Похожим, скорее, на звук. Ей кажется, что на взметенном Снаряде погасли лучи. Как будто во мгле опаленной Не солнце, а отблеск свечи. Как будто ломает тревогу Лицо ожигающий вздох, — Последняя судорога — отгул, Ушедший в громадное — «ох». Распластана воспоминаньем, Как воду, глотнув тишину, Отходит она на свиданье К линючему, душному сну. VII За много дней до дня рожденья, Любовью полночь ослепив, Над нерожденным это пенье: Сын — спи, Сын — спи. О этот голос колыбельный Над колыбельной пустотой. Мрак неотъемлем — крест нательный Над грудью, сном и тишиной. Он жив уже в ее дыханьи, Он вместе с нею хочет пить, Как воду, пить воспоминанье. Сын — спи, Сын — спи. В душе — душа. Двойною тенью На серый камень, чуть дыша, Легла наперекор сомненью Непостижимая душа. И отражаясь, замирая, Любовью камень ослепив, Душа поет, и голос тает: Сын — спи, Сын — спи. VIII Туго, туго, узел туже, Туже рук. Для меня, отца и мужа, И секунд и капель стук. День допросом выпит не до дна ли? Помню темные зрачки: — «В прошлый раз не отвечали». Тише, дрожь руки. — «Что ж, как прежде? Я не вырвал, верьте, Вам еще язык». Тише жизни, тише смерти Этот миг. — «Ваша воля, только знайте, Будут казнены Мать и сын. Засим — прощайте». Вздох. Обломки тишины. — «Против правил? Все равно нам». — «Нет, ни слова. Что ж, коль так». И ушел с поклоном В прежний мрак. Туго, туго, узел туже, Узел рук. Ниже, ниже неуклюжий Потолок. IX Две грани, два мира И третьего нет. Две грани, два мира И третьего свет. За сыном, за сыном, О нежность, о боль, За сыном, за сыном Сквозь ветер неволь. Легчайшая память — Степное крыло, Взметенное пламя Закатом слегло. Еще не рожденным — Уже на пути, Ему не рожденным — Уйти. X Нева и небо. Острова. Еще прохладная трава. На диво черченный простор, Лучей и тьмы привычный спор. Неощутимы облака. Слышней протяжный хруст песка. Но мертвый дремлет, дремлет порт, В два цвета выжженный офорт. Перекладина качается, Перекладине не верь. В мире это называется Смерть. Разлука будет коротка. В последний раз к руке рука. Последний раз в прозрачной мгле Прикосновение к земле. Помост скрипит. За шагом — шаг. Насторожился мир, как враг. Еще, еще, к руке рука. Разлука будет коротка. Перекладина качается, Перекладине не верь. В мире это называется Бес — смер…….. Труд[71]
Когда ты набираешь слово звук, Где эхо звука? Борис Божнев
I Густея, нехотя течет река, И, как в вино, макая в воду губы, Спит ржавый снег. Взлетают облака, Раскрыв хвостов сиреневых раструбы, — И колосится нива снеговая. И солнца ждут холодные цветы. О кровь моя, усталостью густая, Рекою черною течешь и ты! У берега чуть нарастает лед. Все медленней холодное струенье, — Но сквозь покров зимы меня зовет Иной земли прельстительное пенье. Река течет в угрюмой колыбели. Отдохновенная пришла пора. Тяжелые январские метели Над крышкой льда раскроют веера. II Бежит по черной проволоке кровь, Бегут по черной проволоке звезды, И электрическое сердце вновь И вновь вдыхает удивленный воздух. Взлетает птицею над линотипом Прекрасный, теплый и бессмертный звук. Строка рождается, и с слабым всхлипом Она летит в объятия подруг. Строка хранит небесный оттиск слов, Строка внимает щебетанью клавиш, И новый мир — необычайно нов, — Рожденье даже смертью не исправишь. И сохранив — непреходящей жизни — На белом поле выросший посев, Она своей расплавленной отчизны Встречает радостно высокий гнев. III От жизни нас освобождает труд. — Не так ли землю зимние покровы От тщетной страсти строго берегут? Рождается в огне густое слово, И забываем мы, как нас зовут. [Ум долгим очищается трудом.] В преддверье смерти нас ведет усталость. Мы отдыхаем в воздухе пустом. Мы знаем, — наша жизнь — большая малость, — Лишь сделав вещь, мы вечность создаем. [1929] «Целостен мир и всегда неотъемлем…»[72]
