Целостен мир и всегда неотъемлем. С детства мы любим привычную землю. С детства молчаньем и страхом полна Непостижимая звезд глубина. Слаще нам, ближе нам — день ото дня Блеянье стада и ржанье коня, Влажная глушь и болотная тишь, Серая дранка насупленных крыш, Звонкий, срывающий на ночь мороз С неба огни и гераней и роз, Черным медведем над белым прудом Дышащий, спящий, нахохленный дом, Пенье ворот и журчанье сверчка, Милый уют — на века и века. Но, позабыв притяженье земли, Мы снаряжаем в ночи корабли, — Недостоверной вверяясь звезде, Мы покидаем привычное «здесь». И по смоленой обшивке бежит Ночь, как расплавленный, синий гранит; Черный корабль неземные валы Рвут и терзают, как падаль орлы; Мы погибаем, а мачты скрипят, Мы погибаем, а звезды горят, И раскрываясь цветком, тишина Нас усыпляет. Нам снится весна, Райские кущи и райский покой, Призрачный воздух, почти голубой, — Но и на небе родная страна В бездне, как в зеркале, отражена, Но и на небе мы вспомним тебя, Снова ревнуя и снова любя. Плача, безумствуя и проклиная Нежную бестолочь льстивого рая. [1929] Осень («Ты произносишь это слово…»)[73]
Ты произносишь это слово С любовью и недоуменьем. Звезда средь неба голубого Подернута легчайшим тленьем. Звезда средь неба голубого! Ужель и вправду вечереет? Ты произносишь это слово, Как произнесть никто не смеет. И как огромная медуза, Луна качается, всплывает. Бежит, запахиваясь, муза, Дыханьем пальцы согревает. Летит, летит сквозь стекла окон Звезда ко мне на изголовье. Затейливый щекочет локон — Иное как назвать любовью? Иное как назвать любовью? — И ты стихами отзовешься, Ты ослепительною кровью Во мне, не иссякая, бьешься. Смерть Байрона («“От старости лекарства не бывает…”»)[74]
«От старости лекарства не бывает». Гостей встречает в лагере чума. Закат отбуйствовал, и застывает Прозрачным студнем тьма. Мир отгорожен пологом палатки. Ах, восковые слезы льет свеча. Огромной Чайльд-Гарольдовской крылатки Крыло — скользит с плеча. «Смерть надевает золотые шпоры. Бежит в беспамятстве неверный сон». Сползает ночь, и покрывает горы Суровый небосклон. «Взнуздай коня и подтяни стремяна. Ужель чума опередила нас?» Оборванной строкою Дон-Жуана Трепещет смертный час. [1928] «Мы согреваем ночь, но не согреть постель…»[75]
Мы согреваем ночь, но не согреть постель, И тяжкий холод неотъемлем. Смертельной простыней надменная метель К утру покойную прикроет землю. И мы боимся, друг, вот-вот над головой Сомкнутся, как вода, простыни, И, белоснежною раздавлена пятой, Душа опламеневшая остынет. Сальери («Молчи, угрюмая денница!..»)[76]
Молчи, угрюмая денница! Мне в нашей жесткой темноте Окаменелый хаос снится. В порабощенной пустоте Стоят, вне времени, вне срока, Одеты плесенью и мхом Валы застывшего потока, Отягощаемые сном. Чужда молитв и суесловья, И вдохновенья, и огня, Холодной, мертвенною кровью Ты опоила, смерть, меня. Иноплеменных звуков холод, Музыки венценосный бред, И белых клавиш черный голод, И черных клавиш черный свет. Вкус вечности, чуть горьковатый, Мне был знаком. Всегда один, Невольной жизни соглядатай, Ее привычный властелин, — Не я ль берег науку тленья, Всю чистоту ее одежд, От глупости и удивленья, Прикосновения невежд. Еще звезда с звездой боролась, Еще металась в страхе твердь, Когда восстал бесспорный голос, Твой голос, явственная смерть. Смерть пролила святую чашу. Звенел и гас пустой кристалл. И медленно над миром нашим Прозрачный отгул умирал. В пятилинейном заключенье Хранят скрипичные ключи Небес холодное биенье И первозданные лучи. Спасительных, бессмертных, темных, Железных формул плен, броня, — Дыхание ночей огромных И слабый свет земного дня. Дневные Моцартовы звуки Тьмы не посмеют превозмочь, — Покорна лишь моей науке Слепая девственница ночь! И сторонясь людской музыки, Я к скрипке не принужу рук, — Неистовый, косноязыкий, Молчи — юродствующий звук. О, деревянной скрипки пенье, О, голос дряхлого смычка, — Так жить и чувствовать — века — Бессмысленное понужденье! Забыв земную суету, Томлением пренебрегая, Лелею я одну мечту О каменном, безмолвном рае. Мы, встретив старость, познаем Бесплодность сердца. Время, время! Холодным сожжено огнем Случайной молодости бремя. На что мне огнь земных свобод? Увы, все искажает скука. Душа предчувствует и ждет Тебя, смертельная разлука. Молитвы бесполезный дым И звуков каменная твердость — Недаром я шести земным Грехам — предпочитаю гордость. Разъяв, как яблоко, любовь, Я миром брезгую. Слепая, Беснуется слепая кровь, И жизнь проходит, как слепая. В окне над миром истлевает Глухой, мертворожденный день, Сгибает свет святая тень, Как ветер тростники сгибает. Нежнее рук часовщика Ее прохладное касанье. Пройдут года, пройдут века, Без имени и без названья. О Моцарт, Моцарт, как Орфей Ты скалы покорил музыке — К чему? Вослед душе своей, Вослед пропавшей Эвридике Ты бросишься. Но хаос глух, Но тугоухи глыбы мрака, И не уловит бедный слух В ночи — ни отзвука, ни знака. День отошел уже ко сну. Густеет вероломный воздух. Я никогда не отдохну — На что рабовладельцу отдых? [1928] Chartreuse de Neuville («И желтый луч на каменной стене…»)[77]
И желтый луч на каменной стене, И серый мох на красной черепице, И тень дерев — все только снится мне Мгновенной, пролетающей зарницей. Еще один завороженный день — Он падает меж веток обнаженных, Как желтый лист, как тающая тень, Как бабочка, — на головы влюбленных. [1933] Canal de l’Ourcq («Ты помнишь белый циферблат часов…»)[78]
Ты помнишь белый циферблат часов — Он цвел в тумане, на краю канала. Твоя ладонь, как чашечка весов, От слов моих качалась и дышала. Вдоль черной баржи полз фонарный свет, Алмазами горела мостовая. Прекрасно счастье — в ореоле бед И в блеске нищеты — любовь босая. [1933] Счастье[79]
I Мой невод заброшен смоленый. Чуть вздрагивают поплавки, И ветер волною зеленой Раскачивает тростники, И шепчут зеленые листья О том, что сегодня опять Мне счастье во мгле золотистой Никак не удастся поймать, О том, как царапают весла Их нежные стебли, о том, Что ил волокнистый разостлан По дну темно-серым ковром. И, глядя в прозрачную воду, Я вижу — далекое дно, Синеющего небосвода Раскрытое настежь окно, И там — в голубых переливах — Неяркую тень рыбака И стайку рыбешек пугливых, И призрачные облака. II Я в море сегодня не вышел. Зарывшись в холодный песок, Как зверь засыпающий, дышит Мой старый, усталый челнок. Вздыхает ленивое море, Закатная плавится медь, И сохнет на черном заборе Большая шуршащая сеть. Все выше летучие тучи И огненные небеса, Все тише в лощине дремучей Лесные звучат голоса. Земное глухое молчанье, Огромный вечерний покой. Встает голубое сиянье Луны из-за бездны морской. А около хижины нищей Скворец за решеткой сидит, Со скуки безрадостно свищет И тонкие прутья долбит. III Вдоль тинистых, топких излучин Усталая лодка скользит. Как мохом, туманом дремучим Невидимый берег покрыт. И только высокие сосны Над плотною мглою долин Раскинули победоносно Широкие кроны вершин. Вода под веслом засыпает, И скользкие призраки волн Тоскливо и мерно качают Меня и мой дремлющий челн. А сзади, теряясь в тумане, Уходит дуга поплавков. Я знаю, что снова обманет Меня бесполезный улов, Что даром вдоль топких излучин Протянуты петли сетей… О, скука скрипучих уключин, Тоска бесконечных ночей. IV Шумела в ночи непогода, Огромный вздымался прибой, Но к утру вся ширь небосвода Покрылась сплошной синевой. На берег, усталый от бури, Ласкаясь, взбегала волна, И капли небесной лазури В себе отражала она. Я вышел на берег песчаный. Зарывшись в сыпучий песок, Лежал, точно зверь бездыханный, Разбитый прибоем челнок. А рядом спокойно белело — по пояс покрыто водой — Как море — прозрачное тело Утопленницы молодой. И глядя в слепые озера, В глаза неживые ее, Сквозь тень помутневшего взора Я счастье увидел мое. V И ночь опустилась, как камень, И мраком костер окружен, И рыжее, звонкое пламя Уперлось в ночной небосклон. Ты в клубах, тяжелого дыма Сегодня покинешь меня, Растаешь и неуловимо Исчезнешь в объятьях огня. Когда ж отпылает высокий И жадный, и нежный костер, Зажжется опять на востоке Морской бесконечный простор, И в небе, растворенном настежь, Как рыбы всплывут облака, И в поисках нового счастья Потянется сеть рыбака. Я поднял прозрачное тело, К щеке прикоснулась ладонь, И к небу блестящие стрелы Взметнул, разгораясь, огонь. [1937] ОЛЕНЬ. Поэма[80]
1 Кусты можжевельника, сосны, Зеленое пламя берез, Огромные белые весны, Коварный весенний мороз. Леса и леса, и озера, И снова — леса и леса, И тучи, лиловою сворой Несущиеся в небесах. Под нежными лапами моха, Терновником острым увит, Навеки и насмерть — без вздоха Улегся тяжелый гранит. Он вынес, безмолвный и грубый, Угрюмую поступь веков, Он помнит холодные губы, Прозрачную грудь ледников. Он может быть мертв, но я знаю, Что в мраморных жилах его Огонь ледовитого рая — Таинственное волшебство. 2 Извивами длинной лощины, Звериною узкой тропой, Вдоль черных порогов стремнины Я вышел на берег морской. Вдали неподвижные сосны, Как круглые спины китов, Всплывающие легионы Разбросанные — островов. И глядя на сонную стаю, Внезапно устав, как они, Я видел — вверху угасают В небесной жаровне — огни. Обглоданный бурями остов Столетней упрямой сосны Вонзился в израненный остров, Как черный гарпун. Тишины, Огромной, печальной, дремучей, Недвижимой и неземной, Тяжелой, как голые тучи, Гранитный, холодный покой. 3 Всю ночь напролет неустанно Я вслушивался в тишину. Я видел, как в небе стеклянном Туман набегал на луну. Ко мне сквозь еловую крышу Просачивался холодок. Я вслушивался и не слышал, Как волны ласкают песок. Когда, покоренный дремотой, Вступил я в преддверие сна, Шуршанием крыл — перелетом — Меня разбудила весна. Я вышел на берег песчаный. Сквозь плотный и нежный туман, Далекий, незримый, гортанный, Вверху пролетал караван. Казалось — весь воздух клокочет Крылатое небо летит, Казалось, что мертвые очи Открыл, пробудившись, гранит. 4 Крутою дугою залива Я вышел на каменный мыс. Тумана прозрачная грива Взлетела в далекую высь. И между разметанных прядей, Сквозь тающие кружева Горела лазоревой глади Сияющая синева. И море, и мыс, и болото — Все было бессмертно светло И музыкою перелета, Весенним гореньем цвело. У самого края морского, На нежном пространстве песка Рождалося слово за словом, За новой строкою строка. За мною следила русалка Сквозь воду и тинистый ил, Как я можжевеловой палкой Слова на песке выводил. 5 Сгибались высокие ели, И сосны стонали в бору, Русалочьи косы летели, Разметанные на ветру. Вдали белогривые волны Сгонял и разбрасывал шквал. Простором и яростью полный, О берег ударился вал. Прозрачными клочьями пены, Лохмотьями серых знамен Оделись гранитные стены И скрытый кустарником склон. Зеленая кровь обагряла, Смывала песок золотой. Строка за строкой исчезала, Строка за случайной строкой. Когда, отшумев и отплакав, Насытилась буря волной, Она уцелевшие знаки Последнею смыла волной. 6 Звериною узкой тропою, Вдоль каменных глыб, в тишине, Я медленно шел. Надо мною Вечернее небо в огне, Как сонный костер, догорало. Все было прозрачно-мертво. Природа, насупясь, молчала. И вот — я увидел его. Тяжелый, печальный и гордый, Стоял круторогий олень. Его темно-серая морда Глядела в далекую тень, Туда, где ничто не исчезнет, Г де каждое сердце найдет В широкой, безоблачной бездне Свой страстный бессмертный исход. Я понял — ничто не растает, Слова никогда не умрут. Я понял, что смерти не знает Высокий божественный труд. Париж, 1945, [1937] ВОЗВРАЩЕНИЕ. ПОЭМА[81]
(Упоминаемые в поэме военные события имели место
на Кавказе во время гражданской войны в 1920 году.)
1 Кавказ дышал, как мамонт сонный. Ползла заря из-за вершин. Застыл громадою червонной Завороженный властелин. Вверху клыками горной цепи И ребрами огромных скал Рассвет рассеянно играл — Жемчужное великолепье. Над черноморскою пустыней, Над чешуею зимних вод Сиял невыразимо синий, Воздушно-лучезарный лед, Почти как блеск небесный ярок. В пролетах оснеженных арок, На лапах розовых ветвей Играли отсветы огней. Заря сползла на берег моря И, рыжий озарив песок, Растаяла в большом просторе. День встал, отчетлив и высок. 2 Пожар далекого аула Угас в пожаре синем дня. В прозрачном небе утонула Струя лилового огня. И над кавказскою твердыней, Как листья легкие венка, Серебряные облака Раскрылись в огненной пустыне. Казалось все простым и точным, Казалось — воздух чист и нем, Казался мир бессмертно прочным И каменным. А между тем, На горностаевых плечах, Меж льдин, в сияющих снегах, На отдаленные высоты, Таясь, глядели пулеметы. Вот ветер набежал, и вскоре, Стыдясь зеркальности ночной, Покрылось утреннее море Полупрозрачною чадрой… 3 Дымок над орудийным дулом Летучей розою расцвел, И вслед за ним тяжелым гулом Наполнился угрюмый дол. Застыв, к земле приникли травы, Тягучий воздух, точно мед, Стекавший вдоль прозрачных сот, Как бы наполнился отравой. Скользя шипящею шрапнелью, Внезапным светом ослеплен, На волю выполз из ущелья Неповоротливый дракон. Вверху, ощерившись, горели На недоступной цитадели, И недоступны и близки, Щетиной черною штыки. Земля, вздохнув, загрохотала. Взвиваясь, падал желтый прах, И в небесах, подняв забрало, Стояло солнце на часах. 4 Как мне забыть — я помню, помню Вершин стремительный разбег И в этом мире вероломном Жемчужно-розоватый снег. И стрекотанье пулеметов, И нежных пуль прозрачный звон, Кустарником заросший склон И дальний голос самолета, В ущелье узком водопада Неугомонную струю И смерти близкую прохладу, И жизнь и молодость мою; Горячий ствол винтовки длинной, Вверху, над башнею старинной, На самом острие штыка Взлетающие облака. И белый парус в блеске моря, В тумане моря голубом, Скользящий в пламенном просторе Упрямо-загнутым крылом. 5 О нет, в долине Дагестана Не я лежу в свинцовом сне, И не моя дымится рана, И жизнь моя не снится мне. Вот здесь, теперь, парижской ночью Лишь явь горит передо мной, И прежних дней во мгле глухой Разорванные вьются клочья. Случайному поверив звуку, Я не услышал голос твой, Кощунствуя, я поднял руку, Моя Россия, — над тобой. Последней нотою высокой Во тьме звенит трамвай далекий. Не отгоняя мыслей прочь, Чужая коченеет ночь. Люблю, люблю тебя, родная. Я вижу — бархатная мгла Печально, как чадра ночная, На холмы Грузии легла. 6 Спаяв разорванные кольца, Скрутив узлом тугую цепь, Ползли на приступ добровольцы Туда, на ледяную крепь. Гудел развороженный улей. Меж скал, и жаля и звеня, И все ж не трогая меня, Легко посвистывали пули. Я помню солнца терпкий запах И раны черные земли, Клочок разорванной папахи И кровь, застывшую в пыли, И этот взгляд, в меня глядящий, Еще живой, еще блестящий, При свете золотого дня Уже не видящий меня. А там, вверху, застыв в молчаньи, В зеленом ореоле льдин — Самодержавное сиянье Кавказских огненных вершин. 7 Неравный бой. Мы не сумели Достичь врага и залегли, Не взяв высокой цитадели, В изрытой пулями пыли. Часы, томительны и знойны, Текли, чернея, точно кровь. Лишь к вечеру в атаку вновь Мы бросились толпой нестройной. Между камней и между трупов, Жужжаньем пчел окружены, Сорвались с каменных уступов За есаулом — пластуны. В штыки — и вот — мы разорвали Сверканием трехгранной стали, Как молниею облака, Нас окружавшие войска. Но там, где ручейком раздвоен Полуразрушенный аул, Уснул, печален и спокоен, Наш седоусый есаул. 8 Усталым пламенем заката Страна моя озарена, Потерянная без возврата, Непостижимая страна. Мы шли вдоль моря. Красным шрамом Горело солнце. Вдалеке, На рыжем выросши песке, Качалась мертвая чинара. С трудом ворочая колеса Тяжелой и смешной арбы, Везли волы в пыли белесой Уставших от земной судьбы. Тела, прикрытые дерюгой, Слегка толкались друг о друга. Казалось нам, что вот сейчас Они, хрипя, окликнут нас. День догорал. Чадра ночная Холодным саваном легла — Печальная и ледяная, Боль успокоившая мгла. 9 Я не могу заснуть. Угрюмо Я вслушиваюсь в мрак ночной — Он полон шороха и шума, Он полон тяжести земной. Там, за окном, фонарь зловещий Туманом вьющимся одет, И но стене скользящий свет Слегка передвигает вещи. Гудок автомобиля длинный, И призрачная тень луча Летит вдоль улицы пустынной Со свистом яростным бича. Горят стремительным пожаром Асфальтовые тротуары, И в черных, плоских зеркалах Сверкает белоглазый страх. И вот опять встает глухая, Бессонная и злая тьма — Моя огромная, ночная, Моя парижская тюрьма. 10 Все неизменно — годы, годы, Все тот же дымный небосвод И опостылевшей свободы Нетающий железный лед. И я смотрю на атлас школьный, И между чуждых стран одна, Она одна, моя страна, Влечет меня к себе невольно. Темно-зеленые долины И пятна синие озер, И гор коричневых вершины, И прихотливых рек узор. В степи глухой, как небо, древней Полузатерянной деревни Лишь в лупу видимый кружок, — Цветка грядущего глазок. Как узник смотрит сквозь решетку, В окно, в свободу, на простор, Так я гляжу на этот четкий Географический узор. 11 Я помню наше отступленье, Арбу, упавшую в овраг, Горящий дом и в отдаленьи Нас крепко обступивший мрак. Ночные шорохи и шумы, Слепой, необоримый сон, Тяжелый, низкий небосклон, Глухого моря плеск угрюмый, А по утру — холодный ветер И двухмачтовой шхуны бег, И в сером, дымном полусвете Крутящийся, бесцветный снег, И там, за снегом, еле зримы, Недвижимы, непобедимы, В броне дымно-лиловых льдин Форты надоблачных вершин. Я помню, как на борт упорно И набегал, и падал вал, Фонтаны брызг и сине-черный, Внезапно налетевший шквал. 12 Нас в этом мире только двое. Как мне и плакать без тебя? Гляжу в лицо твое родное, Благословляя и любя. Все та же ты, — не изменилась: Все та же степь, все тот же лес, Все тех же северных небес Мечтательная легкокрылость. Звенит гармоника от боли В летучем сумраке ночей — Еще одной заботой боле, Одной слезой река шумней. И все по-прежнему, тяжелый, Глядит на праздничные села До самой крыши полон тьмы Огромный силуэт тюрьмы. Так было и опять так будет — Расстрел — и ропот соловья. Душа умрет, но не забудет — Ты свет, ты молодость моя. 13 Опять я прохожу бесплотный, Не узнаваемый никем, Опять встает рассвет дремотный И горный воздух чист и нем. Опять — Кавказские вершины, Дымно-жемчужные снега, Залива длинная дуга, Чинары в глубине долины, Дыханье легкого мороза И там, на берегу реки, Мне не знакомого колхоза Взвивающиеся дымки. И я, для глаз людских незримый, Прозрачней света, легче дыма, Неуловимо прохожу Вдоль по земному рубежу. Играет солнце в снежной чаще. Сияет ледяная твердь. Мне жизни радостней и слаще Воображаемая смерть. 14 Страна моя, сквозь сон мне снится Неуловимый голос твой. Летучих звуков вереница Звенит, кружась во тьме ночной. Душа сквозь темную разлуку Навстречу звукам, как цветок, Протягивает лепесток, Ловящий свет и влагу звука. И вот, меж лепестков, незримо, Между тычинок, в тишине, Таинственно, неуловимо, В глубоком, в глубочайшем сне, В глубокой тайне сокровенной Уже цветет огонь священный И зреет медленно — оно — Непобедимое зерно. Качается чадра ночная, Прохладный веет ветерок. Прости, страна моя родная, Что я тебя покинуть мог. Париж, [1936] «Двенадцать немецких винтовок…»[82]
Владимиру Антоненко, расстрелянному на острове
Олероне 30-го апреля 1945 года.
Двенадцать немецких винтовок, Двенадцать смертельных зрачков, И сжались — в короткое слово — Двенадцать смертельных слогов. И вот, расставаясь с землею, В чужом, в незнакомом краю, Ты просишь, чтоб небо родное Укрыло бы душу твою. И прежде, чем тело покинуть, Дыханье твое оборвать, Ты вспомнил родную долину, Болото, осеннюю гать, Туманы над Припятью плоской, Ступени, резное крыльцо — И стало прозрачнее воска Твое молодое лицо. Нет, связанных рук не раскинуть И глаз не закрыть неживых. Из мертвого сердца не вынуть Всех воспоминаний твоих. Все крепче, все выше, все шире, Пронзительнее тишины Виденье единственной в мире Далекой советской страны. Нет, только кирпичную стенку Изранил немецкий свинец — Не умер — он жив, Антоненко, Простой партизанский боец. [1945] ПОЭМА ОБ ОТЦЕ[83]
Леонид Андреев родился 9/21 августа 1871 г. в городе Орле,
умер 12 сентября 1919 г. в финской деревушке Нейвола.
1 По горло в снег зарылись ели. Кружилась и цвела пурга. Веселый снег хмельной метели Во тьме преследовал врага. Большая ночь глядела в оба Сквозь неподвижный полог мглы, Как за сугробами сугробы Вздымали белые валы. В ночи, прозрачный и стоокий, Влеком воздушною игрой, Покорен музыке высокой, Струился звездно-снежный рой. Был мир ночной неузнаваем: Казалась странною земля — Как будто притворилась раем Большая роза без стебля. Наш черный дом в завоях снежных, Как шмель меж белых лепестков. Пил музыку годов мятежных, Опустошающих годов. Он погибал, но погибая, Сквозь ветер, голод и мороз Он видел, как цветет, сияя, Блеск революционных роз. Он был насыщен вдохновеньем. Как иней, на стенах его Горело дымным озареньем Мучительное волшебство. И призраки картин, и книги, И свод щербатый потолка, И смерть, и жизнь — в едином миге, Поправшем дымные века. 2 Вот я закрыл глаза, и снова Звучат отцовские шаги — Сквозь тяжесть медленного слова, Сквозь завывание пурги. Колеблется скупое пламя. Еще далеко до утра. Его упорными шагами Протоптан синий ворс ковра. Военная тропа сражений И горьких срывов и побед — Испепеляющих горений Язвительный и зоркий бред. И пишущей машинки стрекот, И музыки небесный гром, И вьюги отдаленный клекот За занавешенным окном, И под морщиною безбровной, Под обнаженным солнцем лба Любви безгрешной и греховной Неутолимая борьба. И в глубине земной неволи, В смерче и образов и снов Сияние последней боли, Звук непроизносимых слов. Часы, часы ночного бденья! Все медленней земная речь, Все отдаленней вдохновенье И явственней сутулость плеч. Рассвет сквозь водоросли веток, Сквозь разлетающийся мрак Глядит на пластыри пометок, На сон исчерченных бумаг. 3 Сентябрьский ветер строг и зорок — Он вымел начисто луга, Обвеял глиняный пригорок И гладко причесал стога. Березы желтыми кострами Сияли вдалеке. Леса Подперли хвойными плечами Встревоженные небеса. Серели выцветшие крыши Окрестных финских деревень. Час от часу казался выше Неумолимо жесткий день. И в глубине пустого сада, Там, где застыла тишина, Наш дом стоял ночной громадой, Многоугольной глыбой сна. Для отдыха закрыть не мог он Глухие веки мертвых глаз. На впадины зеркальных окон Лег черным блеском смертный час. Для наших глаз уже незрима, Для чувств земных уже мертва, Плыла легка, неуловима Душа былого волшебства. И голос, смертью обнаженный, Легко минуя слух людской, Взлетел закатом опаленный, И захлебнулся высотой. — Когда-нибудь, в другой вселенной, Над бездной дымною веков Воскреснет музыкой нетленной Оборванное пенье слов. [1935] ПОЭМА О КАМНЕ[84]
Александру Вадимовичу Андрееву
I Долго угрюмый ледник волочил Серый валун по земле одичалой. Бросил его и уполз, и забыл. Небо над мертвым болотом молчало. Сгусток расплавленной, огненной лавы, Жизнь, не заснувшая даже во льду — Каменный сторож огромной державы: «Здесь я положен, и я не уйду». II Через невские топи торопят коней. Убегают на запад. Слепые кольчуги Чуть блестят в темноте. «О скорее, скорей, Нам не выйти из круга разбуженной вьюги. Ночь прикинулась ведьмой. Она нас задушит. Этот снег — словно стрелы — и жалит и жжет». Леденеют, как в проруби, мертвые души: Александр, настигая, в погоню идет. III Все мхи, да валуны, да мелколесье, И жадный всхлип, и хлюпанье болот, И в серо-синем, в бледном поднебесья Широкий журавлиный перелет. Его века одели лишаями, Стянула раны каменная ржа. Он говорил гранитными губами: «Я не уйду с родного рубежа». IV Белая ночь на Ивана Купала. Белое небо над синей рекой. Едет отряд по земле одичалой, Конь за конем по земле голубой. Кто здесь натыкал еловые вехи? Длинную просеку кто прорубил? Петр к одинокому камню подъехал, Горькую трубку свою закурил. V Каменотес взял ржавый молот, Зубило сжал мозолистой рукой, И звонким стал весенний холод, Плывущий над огромною рекой. Он был положен в край высокой дамбы, Туда, где приставали корабли, Туда, где сжали каменные ямбы Неровный край болотистой земли. VI Гранитные обтачивая звуки, Суровый Ломоносов приходил Сюда на берег. Каменные руки Уперши в камень, он не находил Ему потребной фразы. В тишине Из-за высоких тростников вставала Луна. Ночь бормотала в полусне, И каменное сердце трепетало. VII Вдали Адмиралтейская игла Сияла, в полумгле не угасая, Когда крылаткой славною была Озарена его душа ночная. ………………………………. VIII Здесь, над Сенатской площадью, заря Мучительно и долго догорала. В кольчуге синих льдин едва дышала Нева — в тот долгий вечер декабря. И в долгий вечер декабря впервые Тебя обжег тот непомерный свет, Которым — через девяносто лет — Весь шар земной расплавила Россия. IX Человека не тронула пуля. Она Обожгла рикошетом гранитное тело. По торцам, пригибаясь, ползла тишина, А беззвучное сердце, как солнце, горело. Человек — он погладил ладонью гранит, Посмотрел в темноту, в этот мрак неотвязный: «Ничего, пусть сегодня еще поболит, А уж завтра мы вместе отпразднуем праздник». X Здесь самодержец лед, и Ленинград, Буранами и вьюгами обвитый, Подъемлет к небесам — за рядом ряд — Разрушенных построек сталагмиты. Но сквозь кольцо блокады ледниковой, Сквозь бред и боль неумолимых мук На всю страну гремит, как жизнь, суровый, Как жизнь, большой — гранитный сердца стук. XI Не страшась аравийского желтого зноя, Мусульманин к священному камню придет, И остынет в душе беспокойство земное, И высокое счастье звездой расцветет. Так и тот, кто душой, маловерной и слабой, Не поверил в Россию и в русский народ, Пусть коснется рукой ленинградской Каабы, У гранитного сердца пусть силы возьмет. Париж, 1946 КОЛОДЕЦ В СТЕПИ (1–3)[85]
1. «Овраг и деревянный сруб колодца…»
Овраг и деревянный сруб колодца, В квадратной мгле шевелится вода. Уходит день, — он больше не вернется, Он больше не вернется никогда. Вдали пылит усталая телега, — Клубится пыль, как розовый цветок, И облака на поиски ночлега По небу гонит теплый ветерок. Уходит день за гребень косогора, Туда, где черные торчат кусты. Постой, не торопись, — теперь уж скоро Ты все поймешь, и все забудешь ты. Вода в степном колодце пахнет мятой. Высоко в небе плачут журавли. Нам в дальний путь пора — о без возврата — Уйти по черным рытвинам земли. 2. «Над выжженной дотла, белесой степью…»
Над выжженной дотла, белесой степью, Сквозь беспощадно пыльный зной, вдали, Струится дымное великолепье, Мучительное марево земли. Плывут во мгле летучие озера, Качаются и тают тростники, И жарким ветром зыблемые горы Встают над дымной заводью реки. А здесь — трещат кузнечики до боли, И мертвая земля дождей уже не ждет, И пыльный саван покрывает поле, И ночь не спать, а мучиться идет. Вдали, над степью, над пустым колодцем, Недвижен журавля упрямый шест — Он не наклонится, он не согнется, Он тоже мертв — грозящий небу перст. 3. «Крутясь, взлетит бадья, и плеском плоским…»
Крутясь, взлетит бадья, и плеском плоским Наполнится слепая тишина, И каждый звук легчайшим отголоском Повторит черная и влажная стена. В лицо пахнет разбуженная свежесть, И солнечные зайчики вразлет, Как стая бабочек, резвясь и нежась, Вспорхнут над бархатом зеленых вод. Но вот умолкнет шум, опять настанет В разбуженном колодце тишина. С последней, запоздавшей каплей канет В небытие — короткая волна. А там, вверху, где ивовые лозы Стоят у края черной борозды, Как лепестки осыпавшейся розы, Сверкают пятна пролитой воды. [1939] Перед грозой («Стоят стога на рыже-сером поле…»)[86]
Стоят стога на рыже-сером поле. Чуть тронут золотом далекий лес. Большое солнце в дымном ореоле Уходит в ночь с измученных небес. Над мутным краем выжженной равнины Ползет тяжелая лавина туч. Огнем одеты дымные вершины И белым бархатом — отроги круч. Вдали гроза внезапно всколыхнула Неповоротливую тишину, И звуки круглые глухого гула В незримую скатились глубину. Чем мглистей и душнее воздух дольний, Чем глубже в мрак уходит свет дневной, Тем ярче блеск розовооких молний Над дымной, потрясенною землей. [1939] «Здесь пахнет сыростью, грибами…»[87]
Анне Присмановой
Здесь пахнет сыростью, грибами И застывающей смолой, И, точно коврик кружевной, Лежит меж черными корнями Мох — серебристо-голубой. Как высоки большие ели! Как недоступны небеса, Как осторожны голоса — Здесь даже краски не посмели Обжечь осенние леса. И только в глубине ложбины, Одна, в безмолвии лесном, Сквозь темно-серый бурелом Узорчатая ветвь рябины Пурпурным светится огнем. [1947] «Уже сошел с лица полдневный жар…»[88]
Уже сошел с лица полдневный жар, Уже открылся вечер предо мною, Уже струится серебристый пар По волосам — кудрявой сединою. От сердца, как от тополя, легла На землю тень с таким очарованьем, Что от ее прохладного крыла Повеяло — уже ночным дыханьем. Все стало призрачным и голубым — Поля и серая в полях дорога, И медленно встающий нежный дым Над темною излучиною лога. Я в этом мире странном отражен, Пленен его прозрачной немотою, И я уже не я, я новый, — он — Стою, один, пред правдою ночною. [1939,1940] «С таким печальным восклицаньем…»[89]
С таким печальным восклицаньем Усталый поезд отошел, Что стал вокзал — воспоминаньем, Пронзительным очарованьем Того, что я на миг обрел. Стучат колеса так тревожно, Так жизнь покоится в тени, С такою лаской осторожной, Неповторимой, невозможной Горят вокзальные огни, Что я стою обезоружен, Смотрю, как будто сам не свой, На нежную дугу жемчужин На персях ночи голубой. [1947] «Пурпурное зарево медленно гаснет…»[90]
Пурпурное зарево медленно гаснет. Над самой землею горит золотистая нить. В сереющем поле кузнечики звонко и страстно Стараются шелест ночной заглушить. Но с каждым мгновеньем все шире, все глуше Томительный шорох и шепот встревоженных снов, И скоро до самого сердца он будет разрушен Наш видимый мир — о, до самых основ. И только вверху, над печальной землею, Над душами тех, кто тоскует и плачет в тени, Огромные звезды лазурные очи откроют, Но нашей земли не увидят они. [1947] «Когда весна хрустальными перстами…»[91]
Когда весна хрустальными перстами Ласкает посеревшие снега И с крыш капель — все звонче и упрямей Тяжелые роняет жемчуга, И запахом, и одурью навоза Весь воздух пьян, и вновь земля Из-под темно-лиловых лап мороза Освобождает влажные поля, И в серый покосившийся скворечник Опять жильцы вернулись на постой, И лес звенит такою тягой вешней, Таким сиянием, такой весной, Что только бы дышать — не надышаться, Что только б слушать, как лучится свет, Как вместе с светом начинает излучаться Все то, чему названья даже нет. [1947,1948] «Утомительный зной не остыл…»[92]
Утомительный зной не остыл, И еще не пахнуло прохладой. Полумесяц, качаясь, поплыл Поплавком над оградою сада. Точно окунь, блеснула звезда, Призрак мыши летучей метнулся И мгновенно исчез без следа, Только воздух едва колыхнулся. За высокой садовой стеной Пробежали, толкаясь, солдаты, И запахло во мгле голубой Сапогами и розовой мятой. И внезапно вздохнула гармонь, И с такою тоскою бескрайней Этой песни зажегся огонь, Ослепительный, нежный и тайный, Будто небо расплавилось вдруг, Будто тенью зарницы бегучей Озарил этот огненный звук Нашу землю и дымные тучи. [1947,1948] ПОЭМА О РЕВЕККЕ[93]
И делят ризы мои между собою
И об одежде моей бросают жребий.
Псалтирь 21.19.
Распявшие Его делили одежды Его,
бросая жребий, кому что взять.
От Марка 15.24.
I Он пах селедками и керосином, Прикрытый периною быт. По ночам Медлительный сон в полушубке овчинном, Усевшись на лавку, угрюмо молчал. Как гуща кофейная в погнутой кружке, — Осели на дно неподвижные дни. И не было кукол. Слепые игрушки Лежали, как мертвые звезды, в тени. …У Ревекки кукол нет, А Ревекке восемь лет… II Как высоко подвешены баранки. Над бочкой, где ныряют огурцы, Как угли, светятся в стеклянной банке Таинственные леденцы. Как пахнут пряники миндальной пылью, Как сладостно о пряниках мечтать, — Вот если б подарить Ревекке крылья, Чтоб эти пряники достать. …У Ревекки кукол нет, А Ревекке восемь лет… III Но иногда вот в эту тишину, Но в этот мир — невзрачный, серый, душный, Привыкший к полуяви, к полусну, Расчетливый и законопослушный, Врывались гордые гортанные слова, Звучали в хейдере рассказы ребе, И странно озарялась голова, И таял бледный быт в библейском небе. IV Кричат погонщики верблюдов Арбы, настойчиво пыля, Скрипят. Вдали, как чудо, Обетованная земля Колеблется в тяжелом зное. И море дымно-золотое Сверкает, светится, блестит И жадным пламенем горит. А позади плывут в песках Медлительные колесницы, Поблескивают на щитах И копьях — желтые зарницы, И раскаленная завеса, Тяжелые войска Рамзеса Полуприкрыв слепым крылом, Струится в воздухе пустом. V Он поднял руку, и вода, Как зверь ощерясь, отступила И раскололась, и слюда Края зыбучие покрыла. Меж водорослей и камней, Блистая чешуей своей, Как нерастаявшие глыбы, Огромные лежали рыбы. Когда Израиль перешел По дну на берег Аравийский И медленно последний вол Втащил арбу на берег низкий, — С тяжелым вздохом наслажденья Разорвала оцепененье И войско вражье без следа Пожрала дымная вода. VI Высоки ночные ели. Крепок огненный мороз. Нежным бархатом метели, Лепестками белых роз Укрывает ночь пустыню. Сердце человека стынет, И, медлительный, течет Воздух, превращаясь в лед. И идут, как будто по дну, Темной просекой лесной, Погрузившись в мрак подводный, Беглецы слепой толпой. А вдали упрямо лает, И визжит, и настигает, И строчит, и бьет, и бьет Полуночный пулемет. VII Низкое, ночное небо. У Ревекки куклы нет. У Ревекки нету хлеба. Заметая слабый след, Медленно и неустанно Падает сухая манна, В черном воздухе летит, В черном воздухе звенит. Кто во тьме поднимет руку? Кто расколет мрак ночной? За твою, Израиль, муку Кто пожертвует собой? Далека земля родная, Золотая, голубая, Каменистая, святая, Ханаанская земля. VIII Как развалины древнего храма, Колоннадой без крыши стоят Неподвижно, сурово, упрямо Эти трубы и жадно дымят. И во мгле, как глаза великанов, С каждым часом еще горячей Полыхают отверстья вулканов, Золотые орбиты печей. IX В черном дощатом бараке Сложены — до потолка — Старые платья и фраки — Плоская, злая тоска. И наверху приютились, В ряби застывшей реки, Все, чем они поживились, — Стоптанные башмачки. X За нас, за нашу злую землю, За тех, кто плакал, кто смеяться смел, За тех, кто говорил — «нет, не приемлю», За тех, кто ненавидел, кто жалел, За то, чтоб девочкам дарили куклы, Мальчишкам — деревянные мечи, Горят над лагерем, в том небе тусклом, Ее — неотразимые — лучи. …У Ревекки кукол нет, А Ревекке было восемь лет. [1947] Слово («Бывает так — и счастья нет огромней…»)[94]
Бывает так — и счастья нет огромней, Когда, в смятении, услышишь вдруг Родного слова первобытный звук: Пойми его люби его, запомни! Ты с этим словом жил давным-давно, И стало слово словом обиходным, И ты забыл, что звуком первородным, И только им одним живет оно: Когда-то гласных нежная основа Согласных костяком поддержана была, И в диком горле предка ожила Душа того, что в мире стало словом. [1951,1956] «От весны уже некуда деться…»[95]
От весны уже некуда деться: Что ни день, то она зеленей. Терпкий воздух, такой же, как в детстве, Лишь, пожалуй, еще голубей. И, пожалуй, теперь по-иному — Эти годы не даром прошли — Утомительной дышишь истомой Обнаженной и влажной земли, И глядишь сам не свой и не зная, День ли целый иль четверть часа, Как в себе облака отражает Голубой колеи полоса, Как борозд темно-рыжие строчки На полях пролегли без конца, Как листок, появившись из почки, Поражается свисту скворца. [1952] «Из-под талого снега бежит ручеек…»[96]
Из-под талого снега бежит ручеек, И, коричневой мордой уткнувшись в канаву, Он визжит от восторга — ну, прямо щенок, Обалдевший от солнца и света на славу. Вот он нос задирает, готовый чихнуть, И, схватив прошлогодний листок по дороге, Он волочит его и пускается в путь, Широко раскорячив аршинные ноги, И бежит, и не знаешь — щенок иль ручей, А возможно, что это и то и другое, — Ведь недаром все чище, просторней, звончей С каждым днем небеса над моей головою. [1952] Лес в июне («В глазах зарябило от тени и света…»)[97]
В глазах зарябило от тени и света, Идешь как слепой — от пятна до пятна, — Уже опрокинулась в знойное лето, В струящийся воздух весна. В лесу лишь зеленое да голубое: И корни, и даже валежник — и тот, Покрывшись прозрачной шершавой травою, Того и гляди, зацветет. С веселым гуденьем, вся в звонком сиянье Мелькающих крыл, пролетела оса, И снова лесное сухое дыханье, И щебет — на все голоса. Как дождь ослепительный, падает пламя, Сжигая за новой саженью сажень. Прибита к земле золотыми гвоздями Листвы темно-синяя тень. Куда ни посмотришь, глаза приневолив, Везде, от земли и до самых небес, Упершись всей грудью в далекое поле, Трепещет сияющий лес. [1956] «Ласточек хвостики узкие…»[98]
Ласточек хвостики узкие, И провисающие провода — Ноты таинственной музыки, — И поезда, поезда, поезда… Осень с тетрадкою нотною, Насыпь, овраг и кусты… Сердце мое перелетное — Родина — ты! [1951] Куст можжевельника («Когда он возникает в глубине…»)[99]
Когда он возникает в глубине Суровой чащи, меж сплетенья веток, Приходит в голову невольно мне, Что этот куст — мой друг и дальний предок. Вот он стоит — лазурный часовой — В своей одежде неколючих игол, Высокий, стройный, дымно-голубой, Как сгусток времени, как символ мига, Того мгновения, которым я, Быть может, был — давным-давно — когда-то. О, как была тогда душа моя Щедра, отзывчива, богата! Он вспыхнул в блеске капель дождевых, Один в лесу он солнцем был опознан, И вот горят на веточках тугих Смолистые смарагдовые звезды. Как трудно мне в земных стихах моих Поймать и воссоздать воспоминанье, Чтоб прозвучал — как этот куст — мой стих В людском лесу лазурным восклицаньем? [1966] Яблоня («Дичок я выкопал в лесу. С трудом…»)[100]
Дичок я выкопал в лесу. С трудом Раздвинув камни, я непрочный корень Извлек с налипшею землей. Потом Я посадил дичок в саду, на взгорье, Подальше от других: как человек, И яблоня должна дышать свободно, Пусть будет у нее счастливый век — Большой, высокий, многоплодный. Потом кору ножом я полоснул И ртом приник к кровоточащей ране, И душу дереву мою вдохнул. И стала яблоня моим созданьем, И много лет, из года в год, она В моем саду цвела, плодоносила, Прозрачной кровью до краев полна И одержима творческою силой. Стареет дерево, как всякий человек, И времени следы неизлечимы — Уже топор свой точит дровосек, Уже приходит срок неотвратимый, И в этот миг и яблоня, и я, В надежде полного изнеможенья, Со всею болью старого огня Мы бросим в мир последнее цветенье. Из черных почек вылетят цветы, На дальних ветках сядут, словно птицы, И, не боясь ни холода, ни тьмы, Душа цветов, сияя, загорится. [1967] «Я возьму мастихин и податливой сталью…»[101]
Я возьму мастихин и податливой сталью Соскребу на палитре горбатую краску, Скипидаром протру, чтобы каждой деталью Благородное дерево вспыхнуло б ласково, Чтобы снова своей чистотою коричневой Оттеняло индиго, белила и сурик, Чтобы снова я понял — всегда необычны Основные цвета и что отблеск лазури Воссоздать человеку почти не под силу, Что у красок своя, им присущая доля, Что они, как слова, могут стать опостылыми И что творчество — самая светлая в мире неволя! [1967] Камертон («Ночью, на ребро поставив льдины…»)[102]
Ночью, на ребро поставив льдины, В сторону откинув берега, Закрутив воронками стремнину, В наступленье бросилась река. Воздух полон шорохом и плеском, Тусклым грохотом ночной беды. Отливает вороненым блеском Напряженная спина воды. Половодью весен нет предела, И, языческой любви полна, Всей реки проснувшееся тело Подняла глубинная волна. Все луга залить и приневолить, Покорить прибрежные леса И к утру в растаявшем раздолье Разбудить земные голоса, И, чтоб не было ошибки в звуках, Чтобы ясен был весенний звон, Ледоход берет в большие руки Виадука легкий камертон. [1966] На пушкинской Черной речке («Тянуло с Ладоги рассветом…»)[103]
Тянуло с Ладоги рассветом. Крепчал мороз. Из темноты Вступавшим в новый день предметам Опять дарила, жизнь черты: Стал домом — дом, санями — сани, И в речке вмерзшее бревно Своей обрубленною дланью Подперло мост. Ах, все равно Нам не исправить нашей жизнью Того мгновения, когда На повороте полоз взвизгнет И выйдет из саней вражда, Беда, тверда, непоправима, Поднимет пистолет. Прости, Что я в тот день невозвратимый Тебя не мог спасти. [1966] Вода («Среди камней и между глыб курчавых…»)[104]
Среди камней и между глыб курчавых Бегут ручьи неугомонных вод: Приливов и отливов величавый, Луною установленный черед. И каждый раз, когда вода отходит, С каким упорством силится она, — И подчиняясь, и борясь с природой, Не отдавать земле морского дна! С каким усильем и с каким упрямством Все тело напряженное воды На приоткрывшемся глазам пространстве Разбрасывает ясные следы: Вода себя в песке отображает Узором волн, а в водоемах скал Оставленные ею не сгорают Лазурные осколочки зеркал, И все лишь для того, чтоб снова, снова, Когда настанет долгожданный срок, Со всею исступленною любовью Прикрыть собой и камни, и песок. Морскую воду нежной, женской силой — Непререкаемой — вооружив, Бросает дважды в день на берег милый Самой природой созданный прилив. [1966] Падучая звезда («Вспыхнула — и стало меньше в мире…»)[105]
Вспыхнула — и стало меньше в мире На одну падучую звезду… Притяженье по небесной шири Как вело тебя на поводу? Как тебе жилось и как дышалось, Как ты вырвалась из пустоты, Как с другими сестрами встречалась, Легкой тенью как скользила ты? Нелегка орбита метеора Средь расчисленных путей планет, — Пленница огромного простора, Бабочка, летящая на свет… Метеору даже плакать нечем, Да и плакать-то ему над кем? Только звезд серебряные свечи Чуть мерцают в дальнем далеке. Вспыхнула… Голубоватый пламень Над землей встревоженной мелькнул, И космический распался камень, И далекий прокатился гул. [1966] «Повседневного — нет, не бывает…»[106]
О.А.
Повседневного — нет, не бывает: Новый день не похож на другой. Посмотри, как сегодня встречается С облаком облако над головой. Не скажи, что вот так же сверкали И горели — живые — вчера. С каждым днем над бесцельными далями Ярче и радостнее вечера. Наша память хранит по привычке Образ юности не для того, Чтоб казалось для нас размагниченным Утра и молодости колдовство. Нас встречала когда-то в апреле Обаяньем земная весна, А теперь — золотыми неделями, Осенью входит — она… не она… Сорок лет, и от каждого года Остается серебряный след. Каждый год был отмечен природою, И между ними — неясного нет. [1965] У колодца («Взгляни в квадратный сруб колодца…»)[107]
Взгляни в квадратный сруб колодца: Чуть шелестит вода, а в глубине Его лицо внезапно улыбнется, В пологой отраженное волне. Кем был он — мой далекий предок, В каком лесном скиту себя он сжег? В его избу какие злые беды Входили, не споткнувшись о порог? Он был и пахарем, и дровосеком, И вольным запорожцем на Днепре, И не с него ли Феофаном Греком Был темный образ писан в алтаре? Вот он, широкоплечий и скуластый, До самых глаз заросший бородой, Моей страны создатель и участник, Медведеборец — зачинатель мой. Он смотрит на мое лицо земное. Чуть шелестит, чуть плещется вода. И вот уже к родному водопою Подходят пестрые стада. [1966] «Я в землю вернусь — и стану землею…»[108]
Я в землю вернусь — и стану землею, Всем, что дышит, звенит и живет, Стану деревом, зверем, травою, Стану небом и даже луною, Той луной, что над нами плывет. Обернись и взгляни — неужели, Как бы жизнь ни была хороша, Ты поверить могла в самом деле, Что лишь в нашем стареющем теле, Только в нем и ночует душа. Я бессмертен и я бесконечен! Стану степью — и встречусь с тобой, Стану морем, и смуглые плечи, Как и в прежние годы при встрече, Обниму набежавшей волной. Стану ветром — таким же счастливым, Как и тот, что над нами теперь То замолкнет, то вновь торопливо Говорит с длиннолиственной ивой… — Я стану таким же. Не веришь? Проверь! [1956] Пять чувств («Ненасытны глаза — мне, пожалуй, и жизни не хватит…»)[109]
Ненасытны глаза — мне, пожалуй, и жизни не хватит Наглядеться вот так, чтоб вполне, до конца, разглядеть, Как вдали облака превращаются в птиц на закате И как пролитый по небу мед переплавился в медь. Никогда не устанет мой слух отзываться на голос Недоступной, но все же мне близкой природы, когда К замерцавшей звезде паутины таинственной волос, Как струну, запевая, протянет другая звезда. Никогда, никогда мне не хватит скупого дыханья, Чтоб до самого сердца проник аромат зацветающих лип И вполне насладились бы пальцы — мое осязанье — Ощущеньем горячей, шершавой и милой земли. И когда я приникну к траве и прохладные росы Обожгут мне и нёбо, и мой пересохший язык, — Мне покажутся вовсе нелепыми злые вопросы, Утвержденья, что в чувство шестое я — нет, не проник. Не проник. Мне довольно того, что дала мне природа, Чем богато дыхание всех благородных искусств, Только б мне удалось сохранить полноценной свободу И высокую мудрость пяти человеческих чувств. [1970] «В конце беспокойной дороги…»[110]
В конце беспокойной дороги Мы часто подводим итог Минутам высокой тревоги И сереньким дням без тревог. Колонками цифры построив То справа, то слева, спешим В уме подсчитать золотое И черное нашей души. И, вычтя одно из другого, Из радости темную боль, Вполголоса мертвое слово Шепнем прозаически: «Ноль…» Но вдруг — по квадрату страницы Все цифры скользнут и, ожив, Танцуя, взлетят вереницей Вне логики правды и лжи, И, музыке странной покорна, Как воздухом, ею дыша, В родные, земные просторы Живая вернется душа. «Розоватый рыжик спрятан в хвою…»[111]
Розоватый рыжик спрятан в хвою. У него под шляпкой младший брат. Воздух леса на смоле настоян, Он хмельнее хмеля во сто крат. Тишину лесную видно глазом, Слышно ухом — в золоте листва, Слышно, как мгновенные алмазы Зажигает в росах синева. И таким дыханьем необъятным Насыщается моя душа, Что, спеша, уходит на попятный Смерть от жизни, на попятный шаг. [1969] «Не утолить страшной жажды, о, сколько ни пей!..»[112]
…От страшной жажды песнопенья. М. Лермонтов
Не утолить страшной жажды, о, сколько ни пей! Как в минувшие дни почерневшие, жадные губы Тянутся к влаге стихов, к обжигающей влаге твоей — О песнопенье! ты нас воскрешаешь и наново губишь. С каждой новой рожденной строкой умирает душа И возрождается снова из пепла — легка и крылата — Феникс! — пока не иссякнут на дне золотого ковша Светлые росы восхода и дымная лава заката. Девятый вал («Сквозь горловину узкого пролива…»)[113]
Сквозь горловину узкого пролива, Взрываясь на зубцах подводных скал, Несли валы растрепанные гривы К залысинам прибрежного песка. В тот день противоречье всех течений Вдруг стало явным, и казалось мне, Что некий образ светопреставленья Уже возник в надводной вышине: Из дальней тучи рогом носорога К воде тянулся смерч. Он был черней Воды. Я думал вот, еще немного, И он, как зверь, соединится с ней. Вдали, могучее вздымая тело И встречных волн сминая суету, Девятый вал, как призрак черно-белый, Провел внезапно длинную черту. Весь горизонт покрылся дымной пеной. Вода как будто встала на дыбы, И, влажных скал обняв нагие стены, В огромное вместилище борьбы Она ворвалась и слилась с прибоем, И, перекрыв весь видимый простор, Зажгла, к смертельному готовясь бою, К угрюмым тучам рвущийся костер. Девятый вал вздымался выше, выше. Казалось, он до боли напрягал, Подобно бегуну, тугие мышцы И, щерясь, сам себя перерастал. Ристалище приливов и отливов, Грозящий, обнаженный лоб волны, С хребта срываемая ветром грива, Вся сила океанской глубины — [Как счастлив я, что человек не может Еще не может покорить морей, Что океан, сверкая влажной кожей, Еще исполнен волею своей!] [1967] «Время за минутою минуту ко дну…»[114]
Время за минутою минуту ко дну Тянет — словно воду на порогах, — Но, быть может, все-таки сегодня, Средь ненужных, тусклых, хромоногих, В дверь мою войдут четыре строчки, Те четыре, новых, некрасивых, Те, что мой легко сломают почерк, Жизнью скованный, себялюбивый. Перед ними я, как мальчик, встану, Перед долгожданным новым словом: Пусть оно врачует или ранит, Только пусть оно сорвет оковы С пленной мысли, с нашей пленной воли. Все деревья в мире умирают, Жизнь земли сроднилась с вечной болью, Только слово времени не знает. Нет, никто в ночи не скрипнул дверью, Новое «сегодня» смотрит в окна. Я, как прежде, жду, люблю и верю Ожиданью нет и быть не может срока. [1969] «Влага стихов — воркованье струящихся гласных…»[115]
