На западе, по краю небосвода, Ползет уныло серый сгусток мглы. Торчит меж голых грядок огорода Засохший тополь, как скелет метлы. Гнилую даль густым фабричным дымом Как серым саваном, заволокло. Лишь на стене кирпичной еле зримо Поблескивает битое стекло. Задрав, как лапы, желтые колеса, Лежит в канаве сломанный возок, — Покрыли капельки росы белесой Его заржавленный, дырявый бок. Как все мертво в моем невзрачном мире, Как крепко приросла к земле тоска, Как разливается все шире, шире Туманной мглы бездонная река! И все же сердцу бесконечно любы Канавы, покосившийся забор, Фабричные, мучительные трубы И этот страшный мусорный простор. 2. На берегу реки («В излучине реки, где берег низкий…»)
В излучине реки, где берег низкий Как бы раздавлен черным сапогом, Две старых баржи ветер крепко стиснул, Обтрепанный канат скрутив жгутом. Чуть всхлипывает рябь. К покатым доскам Прилипло маслянистое пятно, И медленно плывет по волнам плоским Из-за мыска тяжелое бревно. На западе, чуть отражаясь в луже, Чуть золотя далекой крыши скат, Горит в оковах облаков и стужи Безрадостный, бессолнечный закат. И в этом жестком, диком полусвете, Раздвинув палками сухой тростник, Игрушечный корабль пускают дети, И точно музыка — их одинокий крик. 3. Старуха («Там, где спускается слепой пустырь…»)
Там, где спускается слепой пустырь В овраг, размытый зимними дождями, Запятнана во всю косую ширь Земля одноэтажными домами. По длинной улице понурый воз Расхлябанная кляча еле тянет. Забор и за забором кустик роз От духоты и пыльной скуки вянет. Лежит в углу железный, ржавый лом, Как первозданный хаос, непонятен, И кажется, что в небе голубом Не облака, а груда серых пятен. Внизу, в окне, за кружевным цветком Черней земли сидит, сидит старуха, А время пробирается ползком Вдоль по заборам, медленно и глухо. Напротив, через улицу, трактир. Хрипя, гнусавит голос граммофонный. Как для нее прекрасен этот мир — Таинственный, мечтательный, бездонный. 4. Бумажный змей («Рябой пустырь. Колдобины и ямы…»)
Рябой пустырь. Колдобины и ямы Покрыты рыжею щетиной трав, Продольные уродливые шрамы Давно зарубцевавшихся канав. По краю поля, вдоль стены завода, Облупленной, огромной и глухой, Суставы серого водопровода Лежат в кустах бетонною змеей. Пестреют острые курганы щебня, Чертополох сиреневый цветет, И облаков взъерошенные гребни Холодный ветер по небу несет. Мальчишка полон радостной тревоги: Вот-вот и полетел бумажный змей, По ветру распустив свой хвост убогий, Над черной паутиною ветвей. Его влечет неведомая сила, Далекая все ближе синева, Но к злой земле навеки прикрепила Бескрылый змей тугая бечева. 5. Перед работой («Фонарь погас под черным колпаком…»)
Фонарь погас под черным колпаком. Желтеет медленно восток нечистый. Как тени серых птиц, летя гуськом По улице — велосипедисты. Два страшных битюга по мостовой Едва ползут, как рыжие драконы, И поднимают грохот жестяной Тяжелые молочные бидоны. На темном перекрестке, на углу, Кафе скрипит податливою дверью, И, точно в рай, в прокуренную мглу Спешит войти продрогший подмастерье. За цинковою стойкой половой Перетирает грязные стаканы, И в зале крепко спит бильярд большой, Как саркофаг угрюмо-бездыханный. Но вот уже как бы из недр земли Гудит завод, и страшен голос темный, И, точно серый зверь, встает в пыли Рабочий день, лохматый и огромный. 6. Воскресный день («С утра все тот же деревянный стук…»)
С утра все тот же деревянный стук По выбоинам каменной панели. Как стая мух, за звуком липнет звук На клейкий лист заспавшейся постели. О, как однообразны башмаки Как злы и одинаковы походки, — Еще, еще — и вот стучат виски Отчетливо, настойчиво и четко. Вдали, вздохнув, тяжелый грузовик Загрохотал расхлябанным мотором, И непонятный дребезжащий блик Скользнул уныло по линялым шторам. За окнами холодный месяц март Стучит по улице дождем угрюмым, — Как будто старую колоду карт, Мой слух перетасовывает шумы. Во мгле, стальную надрывая грудь, Протяжно взвизгнул паровоз усталый: О, как тяжел его железный путь, Как скучен путь по бесконечным шпалам! 7. После работы («Не кровь — свинец в моем усталом теле…»)
Не кровь — свинец в моем усталом теле По тесным жилам медленно течет. Не ночь, а боль меня к моей постели, К небытию — настойчиво зовет. Вот навзничь, так, крестом раскинув руки. Темнеет день в прищуренном окне, И гонит ветерок ночные звуки Сквозь створки окон на кровать ко мне. За черным силуэтом богадельни, На западе, в жестоких складках туч, Горит последний, слабый и бесцельный, Как я, уставший от работы луч. Внизу, в бистро, старик считает сдачу — О, если бы еще он выпить мог! — И смотрит искоса, как тащит кляча С погоста — злую тень поджарых дрог. За этот день, за фабрику, усталость, За старика, за черную зарю, За то, что мне еще доступна жалость, За жизнь, Тебя, Господь, благодарю. [1940] ВАРЬЯЦИИ (1–7)
1. «Одета инеем и синим льдом…»
Где стол был яств — там гроб стоит. Г. Державин
Одета инеем и синим льдом Казанского собора колоннада. Прикинулась гранитным пауком Безглазая и жадная громада. За Волгою гуляет Пугачев, И белые дворянские усадьбы Среди пунцовых тающих снегов В ночи справляют огненные свадьбы. На берегу Невы, в дворцовой мгле Томятся свечи, слуги и мундиры. «Где стол был яств» — и вот уж на столе Лежит безмолвный председатель пира. «Где стол был яств» — слова, слова, слова. В ночи скрежещет дверь на петлях ржавых, И желтая, как воск, растет трава В обледенелом капище державы. Протяжно воет колокола медь. Друг с другом круглые враждуют звуки. Немыслимо дыханием согреть Мертвеющие старческие руки. Паросский мрамор замертво лежит На глинистой земле глухого парка. Кто Делию воздушную лишит Прекрасного и светлого подарка? 2. «Над стогнами ночного града…»
…Но лишь божественный глагол… А. Пушкин
Над стогнами ночного града, В великолепной тишине, Сияет лунная прохлада И звезды блещут в вышине. Беззвучно лапу поднимает На пьедестале призрак льва. Ковром серебряным мерцает Самодержавная Нева. Стихов прозрачных бормотанье. И пахнет миртами гранит. Уже на первое свиданье К поэту Делия спешит. И вдруг божественный глагол, Торжественный и величавый, Луной посеребренный дол Обжег невыносимой славой. Пророческая ночь гремит, Крылами ангелов трепещет, И голос Пушкина звучит Во тьме таинственной и вещей. 3. «Вы сохранили, мудрые дубы…»
Да кряж другой мне будет плодоносен! И вот ему несет рука моя Зародыши дубов, елей и сосен. Е. Баратынский
Вы сохранили, мудрые дубы, Его стихов необщий отпечаток, Дыхание высокой ворожбы И мыслей человеческих достаток. Когда горячий воздух знойно-тих И дремлет тень в аллеях синих парка, Ваш лист узорчатый, как жесткий стих, Сверкает и таинственно и ярко. И чем настойчивей осенний хлад Свершает предрассветные набеги, Тем звонче и торжественней горят Полуистлевшие слова элегий. 4. «Человек боится звуков…»
Из пламя и света Рожденное слово. М. Лермонтов
Человек боится звуков, Музыки нездешних слов. Для него родная скука Слаще безотчетных снов. Он живет в своем жилище, Замыкая тесный круг, Охраняя плоский, нищий И понятный жизни стук. Но когда, как некий демон, Принесет ему поэт Бархатный огонь поэмы, В звуки воплощенный свет, Он тогда в летучем слове Сквозь земную дребедень Голубого неба ловит Ослепительную тень, Он бежит в ночные рощи, В бесконечные поля, Где, внимая звездам, ропщет Обреченная земля, Где плывут, страшась неволи, По холодным небесам Без страдания и боли — Неземные голоса. 5. «Как двойственны в душе моей…»
…О Ночь, Ночь, где твои покровы? Ф. Тютчев
Как двойственны в душе моей Живой природы отраженья: Чем мрак неистовый страшней, Чем ночь и глубже и темней, — Тем бескорыстней озаренье. Когда же сквозь лучистый мир Взлетает в небо с восклицаньем Кудрявым мальчиком зефир — Стою беспомощен и сир Перед дневным очарованьем. 6. «Синий дым над твоими степями…»
Путь степной без конца, без исхода Степь да ветер, да ветер и вдруг… А. Блок
Синий дым над твоими степями, Черный ветер свистит вдалеке, И полощет советское знамя Темно-красные крылья в реке. Ветер клонит плакучие ивы, Над пожарами пепел несет, Стережет безглагольные нивы — Точно чудище — мертвый завод. Заросли повиликой и мятой Проржавелые ребра стропил, И похожи стальные канаты На узлы перекрученных жил. И ползет — над степями, песками, Через гнезда пустых деревень, Точно синее, жидкое пламя, Облаков молчаливая тень. Лишь лохмотьями тело прикрыто, Но как только приложишь ладонь — Ты поймешь тот глубокий, сокрытый, Животворный и нежный огонь. Высоко — выше славы и счастья И бессмертней, чем небо и ад, Непорочной языческой страстью Лебединые трубы гремят. 7. «Перед зеркалом черные косы расчешет Рахиль…»[46]
Как мог я подумать, что ты возвратишься, как смел… О. Мандельштам
Перед зеркалом черные косы расчешет Рахиль. То, что сказано в Библии, — нет, никогда не свершится. На закате, вдали, над пустою дорогою пыль, Как прозрачная, желтая роза горит и клубится. Все исчезнет. Рассыплется роза, и только гармонь В темно-розовом воздухе будет смеяться и плакать. Ты к далекому небу протянешь сухую ладонь, И в ладони твоей зашевелится горсточка мрака. Расплели и остригли. На сером струятся полу Неживые, но все еще теплые, черные косы, И впиваются в то, что распластано в грязном углу, Голубые глаза, как несносные, жадные осы. Не исполнится то, что предсказывал миру пророк: Оказалось, что правду одна лишь Кассандра узнала, Оказалось, что жизнь — это только сыпучий песок, Тот, с которым в саду перед домом ты в детстве играла. И за то, что вот ты никогда не вернешься назад, Не пойдешь за околицу слушать солдатские песни, Мы не смеем на небо глядеть, — в этот страшный закат, В этот мир, окружающий нас тяготою телесной. [1946, 1948] В ПОИСКАХ ВЫСОКОЙ ПЕСНИ
1. «В поисках высокой песни…»
Подыши еще немного Сладким воздухом земли. Ф. Сологуб
В поисках высокой песни, Полон призраками слов, Прожил я мой век телесный Точно тысячу веков. Холодеющие губы Тронул поцелуем сон. Возникает в темной глуби Бархатный и теплый звон, И ко мне из ниоткуда Долгожданных звуков рой Прилетает нежным чудом, Гармонической игрой. Новой истиною полный, Я живу и не живу, Я сквозь бархатные волны В даль бессмертную плыву. 2. «По полю бежит дорога…»
По полю бежит дорога. Ничего не надо знать. Я б хотел еще немного Этой жизнью подышать, Этим воздухом и зноем, Запахом цветущей ржи, Этим радостным покоем Отдыхающей межи, И когда над головою Пронесутся журавли, Прикоснуться всей душою К голосам моей земли, И, насытясь всем прекрасном, Всем сиянием земным, — Раствориться в небе ясном, Точно окрыленный дым. [1937–1947] ПРОГУЛКА С ДРУГОМ (1–5)[47]
Н. Д. Татищеву
1. «Медлительно течет таинственная Сена…»
Медлительно течет таинственная Сена. Повисли над водой упругие мосты. Бросают волны на глухие стены Дрожащие, прозрачные цветы. Упорный рыболов закинул очень ловко Сверкнувшую огнем крученую лесу, И вновь с невозмутимою сноровкой Удилище он держит на весу. Из-под моста с трудом, пыхтя трубой, как трубкой, Шаланды вытащил большой буксирный жук. Лохматый капитан в стеклянной рубке Руля не смеет выпустить из рук. Париж сегодня тих, как пьяница заправский: Раскаянье его настойчиво гнетет. Вот в этом доме жил Борис Поплавский, И для меня он все еще живет. 2. «Мы вышли вместе. Об руку рука…»
Мы вышли вместе. Об руку рука — Так со строкою связана строка, Не только рифмою, не только тем, Что всем понятно и доступно всем. Взобрались фонари на черный мост, И ночь во весь свой исполинский рост Стояла, прислонясь к большой стене, И Генрих спал на бронзовом коне. Казался город горьким и простым, Как будто он не может быть иным, Как будто все, что видим, — так и есть: Ночь, статуя и лужи плоской жесть, И даже наша тень — двойной урод, Застывший на панели у ворот. 3. «Рассвет скользил по сваям длинной башни…»
Рассвет скользил по сваям длинной башни, Ступая со ступеньки на ступень. Он вытеснял с упорством день вчерашний, Во мгле выкраивая новый день. Рассвет был желт, желтей лимонной корки. Он лезвием холодного луча Раздвинул серых туч стальные створки И окна жидким блеском отмечал. Из-за угла Сосинский нам навстречу Тащил портфель, как мученик грехи, И голосом сказал он человечьим: «Я Гингера в печать несу стихи». Портфель под мышкой крепко был привинчен. Ты отвернулся и пробормотал, Как некий стих: «Сегодня умер Минчин, Сегодня умер Минчин», ты сказал. 4. «Мы скитались по пустым бульварам…»
Мы скитались по пустым бульварам, Башня уходила в синеву, Нам платаны раздавали даром Звонкую, горячую листву. И один неосторожный листик На моем улегся рукаве, А другой, такой же золотистый, Бабочкой растаял в синеве. Ты с поклоном снял большую кепку, С ним ты попрощался навсегда, Руку сжал мне крепко, очень крепко, Очень крепко, так, как никогда, И сказал почти с каким-то стоном, Точно обжигаясь на огне: «Дико вскрикнет Черная Мадонна, Руки разметав в смертельном сне». 5. «…Дико вскрикнет… Ветер, снова черный ветер…»
…Дико вскрикнет… Ветер, снова черный ветер Задувает фонари. Снова окаймленный жестким полусветом Вход в подземный мир горит. Не метро и не подвал кофейни жалкой Это желтый вход туда, Где слепец, стуча по камням белой палкой, Исчезает без следа. Покрывают стены низких коридоров Вверх и вниз, во все концы, Мертвенным геометрическим узором Ледяные изразцы. И как окна в ад, во мгле афиш квадраты Полыхают и горят. Милый, где ты, неужели нет возврата, Где ты, где ты, милый брат? [1947] СЕВЕРНЫЙ ЛЕС (1–5)
1. «Зимой здесь был тетеревиный ток…»
Зимой здесь был тетеревиный ток. Снег излучал таинственное пламя. Поддерживали звездный потолок Вершины сосен белыми ветвями. Луна глядела с дымной высоты Расширенным и неподвижным оком, Как, распушив широкие хвосты, Токуют петухи в снегу глубоком. И этот шум, похожий на прибой, Рассыпав брызги в воздухе морозном, Звучал в огромной тишине ночной Неукротимо, яростно и грозно. 2. «Весной сходили медленно снега…»
Весной сходили медленно снега. Одну и ту же голубую ноту Вызванивала влажная тайга, Вокруг корней выдалбливая соты. Уйдя под наст, незримые ручьи, Как воробьи, звеня, перекликались, И, щебеча, крылатые лучи В темно-лиловых лужицах купались. В свои права опять вступал апрель С такою радостью, с таким волненьем, Что даже ночью звонкая капель Не прекращала голубого пенья. 3. «Хохлатый дятел старую сосну…»
Хохлатый дятел старую сосну Выстукивал, как доктор, осторожно. Лесную ласковую тишину Он нарушал работою несложной. Отчетливый, однообразный стук Перекликался там, в ветвях сосновых, С кукуканьем, и каждый новый звук Казался тайным и прекрасным словом. В болотце, там, где ряска зеленит Узором тонким и замысловатым Брусничных кочек зябкий малахит, Заливисто кричали лягушата. 4. «А осень, — осенью нельзя без слез…»
А осень, — осенью нельзя без слез Ни петь, ни верить, ни молиться. Гляди — на плечи влажные берез Уже легла, сверкая, багряница. Уже наполнился густой туман Шуршанием чуть слышным перелета, Уже покрыл расшитый доломан Листвы почти безмолвное болото. И каждый звук, и каждый всплеск До сердца Божьего доходит — Ему понятней, чем весенний блеск, Осеннее смирение природы. 5. «Все молятся они, — из года в год…»
Все молятся они, — из года в год Тетерева, капель, лягушки, дятел, Все, все и даже пузыри болот, Как могут, молятся Тебе, Создатель. Куда как непонятны их слова, Пернатые лесные восклицанья, Смешные звуки, слышные едва, Которым нет на языке названья. Ложится изморозь на серый мох, Опавший лист по краю серебрится. Закрой глаза. Вздохни. Пусть этот вздох С лесными звуками соединится. 1947 Лесной пожар («Прошла гроза. Слабеют спазмы гула…»)
В. Сосинскому
Прошла гроза. Слабеют спазмы гула. Редеет дождь. Еще — последний стон, Последний блеск — гроза лесистый склон Наотмашь молниею полоснула. Сперва пожолк один случайный лист, Потом другой. Взвился дымок спиральный, И вот пошел кружиться, многожальный, Вдоль по земле, драконий острый свист. Коробится кора, изнемогая, Пылает рыжей ведьмою сосна, Предсмертной судорогой сведена, Дугой согнулась ветвь еще живая. Сквозь дым отточенное острие То там, то здесь выбрасывает пламя. Летают птицы черными кругами, В беспамятстве к воде бежит зверье. И лишь один огромный дуб, ожогов И смерти не страшась, в дыму возник И так стоит, как некий еретик, В последний миг уверовавший в Бога. [1949] ИНЕЙ В ЛЕСУ (1–4)[48]
1. Упавший лист («Осенний вихрь им забавлялся вволю…»)[49]
Осенний вихрь им забавлялся вволю. Теперь он спит в широкой колее. Опушка. Осень. Под откосом — поле, Пустое поле в темно-серой мгле. Уходит день. Над этим миром бренным Повис, как облако, вороний грай. Чуть тронут рыжей ржавчиной и тленом Листа надорванный, зубчатый край. Покрыт откос нескошенной щетиной, В траве змеится черный бурелом. Еще вчера лесною балериной Кружился лист в пространстве голубом. Теперь он спит, и венчиком смертельным Вокруг него жемчужный иней лег. И медленно ползет туман бесцельный В холодный и глубокий, в черный лог. 2. Письмо («Еще в тени белеет тонкий иней…»)[50]
Еще в тени белеет тонкий иней, Но на поляне он уже сожжен. Все выше, выше, выше бледно-синий, Расчищенный ветрами небосклон. Ты здесь прошла по изморози нежной Под робкой тенью огненных берез, Ты тронула податливый валежник, И он сияет в ореоле слез. Твоих следов расплавился, растаял Непрочный оттиск на дневном огне — Теперь они подобно птичьей стае Летят в необозримой вышине. Счастливее я в этой жизни не был: Беззвучен лес и воздух золотист, И, как письмо, мне посланное с неба, К ногам, кружась, слетает желтый лист. 3. Лесной пруд («Угрюмый пруд в лесной суровой чаще…»)
Угрюмый пруд в лесной суровой чаще Покрыт опавшей мертвою листвой. Лишь иногда зрачок воды горящий Блеснет меж листьев дымной глубиной. Застыл, рожденный долгими ночами, Вдоль по краям зеленый, цепкий лед. Все уже щель воды меж берегами, Все тяжелей холодный сумрак вод. Во влажной мгле, под зыбким покрывалом Чешуйчатой, оранжевой листвы Горят, как слезы, — тускло и устало Слепые сгустки дальней синевы. Но все упорней желтый ветер свищет И все упрямее и злее рвет Последнюю листву с деревьев нищих, Все беспощадней нарастает лед. Как этот пруд, так умирают звери: Едва блеснет молящая слеза, Как уж скрывает мрак стеклянно-серый Внезапно помутневшие глаза. 4. Срубленный дуб («Вот он упал, подмяв стволом орешник…»)
Вот он упал, подмяв стволом орешник. Уперлись ветки в темно-серый мох. Как мне забыть теперь его неспешный, Мучительный, почти звериный вздох! Вокруг ствола разбрызганные щепки, Как сгустки крови, стынут на земле, И желтой древесины запах крепкий Не может разойтись в вечерней мгле. Как мертвый глаз, беспомощно и слепо Глядит в родное небо круглый пень, И видит он глухие своды склепа, Окаменевшую ночную тень. Шершавый ствол беззвучно умирает. Как бабочки, со сломанных ветвей Последние листы, кружась, слетают Падучей вереницею теней. Когда под утро изморозью белой Покроются усталые леса, Древесная душа оставит тело И медленно взлетит на небеса. [1939] «Весь день дождило. В октябре, порой…»
Весь день дождило. В октябре, порой, Такая смутная случается погода: Все в мире мерзко нам, и в полумгле дневной Никак не отличишь земли от небосвода. И вдруг сквозь войлок темно-рыжих туч Прорвется яростный, восторженно блестящий, Уже вечерний, но еще бессмертный луч И желтый ствол сосны зажжет в беззвучной чаще. Когда наступит срок и ты умрешь, И, наконец, уйдешь — туда, — ропща и плача, Тогда узнаешь ты, что даже небо — ложь, Что жизнь твоя была высокою удачей, Что вот за этот желтый ствол сосны, За этот луч — расплаты нет и быть не может, Что сквозь небесные, безобразные сны Тебя не перестанет жизнь тревожить. «Возьми прозрачный уголек…»[51]
И. Яссен
Возьми прозрачный уголек, С ладони на ладонь бросая осторожно. Смотри — уже он изнемог, Уже дышать ему почти что невозможно. Уже покрылся пеплом он, Как помутневший глаз свинцовой пеленою, Уже к нему склонился сон И окружил его прохладою ночною. Смотри — вот он уже потух, Вот он рассыпался и стал летучим прахом, И тишиною озаренный слух Внезапно поражен неотразимым страхом. Погаснет слово, как огонь, Оно рассыплется, как пепел — слог за слогом, Но сохранит твоя ладонь Воспоминанье золотистого ожога. «От слов не станет жизнь теплей…»
От слов не станет жизнь теплей: Слова совсем беспомощны и шатки — Они взлетят, как стая голубей, И, покружив, вернутся на площадку. И, неуклюжие, опять, С печальным и чуть слышным воркованьем В сухой траве начнут искать Им брошенное пропитанье. Но вот автобус заревет, Иль резко городскую чертовщину, Как плоским выстрелом, хлестнет Внезапно лопнувшая шина, И в этой жизни злая дурь Уже внизу бездействует, и снова Летит в отвесную лазурь С крылатым шорохом живое слово. [1948] «Трепеща, обрывается звук…»
Трепеща, обрывается звук И становится белою тенью, И в ладони протянутых рук, Как пушинка, слетает мгновенье. Боже мой — удержать бы, но нет — Только память о белом касаньи, Только тающий в воздухе след, Не дыханье, а призрак дыханья. Как сегодня земля хороша! Стало небо вечернее синим, И ложится, дрожа и дыша, На траву — тень высокой осины. [1947] «До чего же пленительна ночь!..»
До чего же пленительна ночь! Разве можно весну переспорить? Даже волнам сегодня невмочь В серебристом струиться просторе. Разбросав зеркала на песке, Море ловит в утихнувшей бездне Угасающий там, вдалеке, Упоительный отблеск созвездий. И такой голубой холодок Приникает, и ластясь и нежась, Будто воздух — не воздух, — цветок, Излучающий лунную свежесть. [1947] «Твое дыханье — кислород…»
Твое дыханье — кислород, Совсем немного — углерода. Так сделала сама природа, И тело так твое живет. Обезоруживает счастье Земное существо мое, Когда прижму к щеке твое Продолговатое запястье И слушаю — едва-едва Там жилка маленькая бьется. Как у отверстия колодца, Закружится не голова, А весь я ухожу в круженье, Весь в воздух превращаюсь я И чувствую — я жизнь твоя, Твое земное сновиденье. [1948] «Ты была — гимназическим балом…»
Ты была — гимназическим балом, Вальсом на звонком катке, А порою ты просто бывала Снегом в горячей руке. Ты была — воробьиною песней, Лужицей голубой, Чир-чириканьем солнца прелестным, Звоном капели ночной. Ты была, — о, забытый учебник, Двойка у классной доски, — Как потом отражались волшебно В глади речной тростники! Ты была — торопливым закатом, Первой, вечерней звездой, Темно-синим грозовым раскатом, Капелькою дождевой, — Ведь не даром в саду, на отлете, Издавна, из году в год, Белой ночью в душистой дремоте Старая липа цветет. «В воду шлепнулась лягушка…»
В воду шлепнулась лягушка Тяжело. Гонит золотую стружку Гибкое весло. Лиры медные уключин Чуть скрипят. На корме змеею скручен Сохнущий канат. Быстро крутятся воронки За кормой. Паутины провод тонкий Вьется сам собой. Отражая неба своды, Спит река. Опусти запястье в воду, Прямо в облака, Зачерпни немного неба Ты в ладонь… Этот день, — он был иль не был, Но его не тронь! «Я без тебя и жить не помышляю…»[52]
Я без тебя и жить не помышляю. Вот, говорят, на Марсе есть цветы. Что ж из того? Быть может, есть, не знаю, Но тех цветов ведь не касалась ты. И если мне нельзя с тобой встречаться, То, милая, хотел бы трогать я Лишь то, чего порой могли касаться Твои глаза, душа, рука твоя. А если поселюсь я после смерти На Марсе, там, в пространстве мировом, То и тогда рука моя начертит Твое лицо на камне неземном, — И вот, — преобразится красный камень, Ромашки вырастут, как на земле, И станет Марсом шар земной, — над нами Кружащийся и тающий во мгле. [1948] «Скале никак не свойственно дыханье…»
Скале никак не свойственно дыханье, И дереву не выразить себя, Но есть, должно быть, друг мой, у тебя Совсем особое очарованье: Скала как будто спит, а между тем Шершавый склон росой любви осыпан, Летит, без ветра, с веток старой липы Душистый рой воздушных диадем. И эти лепестки, и эти росы И кружатся, и вьются над тобой, И осыпают влажной бирюзой Извивы кос твоих темноволосых. И где б ты ни прошла, каких камней, Каких деревьев платьем ни коснулась, — Глядишь — и вся природа встрепенулась От ласки неожиданной твоей. [1949] «Дождь отшумел. Ты окна отворила…»
Дождь отшумел. Ты окна отворила. Легла на мокрый гравий тень твоя, И желтое сиянье окрылило Ее совсем непрочные края. Пахнуло из лесу прохладной прелью. Вошла в распахнутый квадрат окна, Без спросу, следом за ночной капелью, И воцарилась в комнате весна. Твоих, мой друг, одно иль два движенья, И снова желтый гравий чист и пуст, Лишь в глубине, в сиреневом цветеньи, В душистых жемчугах, горящий куст. [1949] «Полынью теплой пахнут камни. Зной…»
