Тише смерти, тише жизни, Шаг за шагом — в тот покой. Все, ах все — в глазах отчизны, И небесной, и земной. Поступь звезд грустней и глуше — Слух протяжен и высок. Счастье нам, вручившим души Белому покою строк. «Так повелось: скрипит упрямый флюгер…»
Так повелось: скрипит упрямый флюгер И север жизни ищет клювом петуха. Но за позором мглы, покорны праздной вьюге, Лишь два стиха. Линяет сердце и — стекает слабой краской Туда, где места жизни даже не нашлось, Где два стиха легли скупой повязкой — — Так повелось. «Вдыхая запах тишины…»
Е. Комарову
Вдыхая запах тишины И горький, обветшавший воздух, Бесплотные мы сберегаем сны, Падучие мы собираем звезды. И в небольшой горсти лежит Вся тяжесть голубого мира… Как с небом неумело говорит Земная, ниспровергнутая лира. «Что встреча нам, мы разве расставались?..»
Что встреча нам, мы разве расставались? Не мы у времени на поводу. Словами, друг, немыми мы связались, И нас ли дни, как стрелки, разведут? Опять звезда на небе перетлела. Наш теплый ветер замедляет шаг. И через тонкий край простого тела Перекипевшая бежит душа. «Еще! Внимай признательному пенью…»
Еще! Внимай признательному пенью Земной оси — и обвивай плющом Мои года. И верный вдохновенью Земли и жизни, ах проси — еще, еще! Мне ближе всех — о зыблемая радость. И повторяю я, волнуясь и спеша, — Останови ее, земную младость, Впервые без вести пропавшая душа. «Земли широкие и тяжкие пласты…»
Земли широкие и тяжкие пласты Господний меч рассек земные недра. И ты, как меч, — мой светлый недруг, Ах, Муза, — ты. И грудь рассечена. И пахнет солнцем свет Возлюбленной и вдоволь горькой раны. Так покидал земные страны Мои — сонет. «Песком рыдают жаркие глазницы…»[35]
Песком рыдают жаркие глазницы. На долгом солнце высохший скелет, — Последний свет пылающей денницы, И пыль горька, и горек палый свет. О прах, о жаждой сжатые ресницы, О кости стен, которым срока нет, О голый город — долгий, мертвый бред Любовью тифом вымершей больницы. Лишь тленье памятно домам Толедо. В глухие облака беззвездный понт Дохнул, и ливнем полилась беседа. На площади, врастая в горизонт, Смывая запах битв, любви и пота, Темнее облак, латы Дон-Кихота. «Седая прядь, и руки Дон-Жуана…»
Седая прядь, и руки Дон-Жуана В сетях морщин роняют пистолет. И в зеркалах зеленый бьется свет — Самоубийства радостная рана. Камзол прожжен, и мира больше нет. И командоров шаг за проседью тумана. И на земь падает притворная сутана. И резче стали за окном рассвет. О Дона Анна! Сладость грешной встречи, И бутафория — весь закоцитный мир, И пахнет нежностью нагорный клир, И лиры вне — стенанье струн и речи. Так озарит любовью хладный брег Руководительница мертвых нег. «Атлас и шелк и мертвая рука…»[36]
Атлас и шелк и мертвая рука Инфанты — смерть задолго до рожденья. Сухая кисть — сухое вдохновенье, И в мастерской протяжная тоска. Карандашом запечатлев мгновенье, Услышать ночь у самого виска, Услышать, как, стеная, с потолка По капле капает ночное бденье. О в ту же ночь повержена громада Всех корабельных мачт, снастей и звезд — Ветрами победимая Армада. На аналой склонясь, ломая рост Часов — о сладость каменного всхлипа — Молитва — долг безумного Филиппа. «Склоненные рога, песок и ссора…»
Склоненные рога, песок и ссора Плаща с быком — толпы и рев и плеск, И тонкой шпаги неповторный блеск, И смерть поет в руках тореадора. В горах костра неугомонный треск. Три карты — смерть. И не подымешь взора. И после шпаг — язвительнее спора Победных кастаньет голодный всплеск. Любовь, любовь, сомкнувшая запястья! И кисти рук, вкушая ночь и плен, Изнемогают от огня и счастья. И ревности и горести взамен Поет вино в таверне Лиллас-Пастья, И падает убитая Кармен. «Еще любовью пахнет горький порох…»[37]
Еще любовью пахнет горький порох, Еще дымится теплый пистолет, Еще звезда хранит тугой рассвет И туч растерянный и долгий шорох. Еще — и не забыть суровый бред, И в чернореченских скупых просторах Снега, и стольких лет смятенный ворох, Глубокий, снегом занесенный след. Еще, — ах снежной пылью серебрится Слегка его бобровый воротник, И утром невообразимо дик Покой непробудившейся столицы, И слово смерть — в конце земной страницы Коснеющий не вымолвит язык. «В огне и дыме буйствует закат…»[38]
В огне и дыме буйствует закат, Скелет звезды в тоске ломает руки, И плачет он. Сухая тяжесть муки Безмолвием умножена стократ. Но оглушенные, немые звуки Ползут, и за окном тяжелый сад, Одолеваемый, — проснуться б рад И вырвать ночь — из-под покрова скуки. Зачем душа безумствует моя? Непостижимого небытия Великолепное недоуменье. По желобу стекает ночь. Рука Опустит ставень. Снова облака Плывут, как прежде, в ночь, без возраженья. «На первом повороте — ночь. А там…»
На первом повороте — ночь. А там, За неизбежным поворотом — снова Привычный хаос бытия земного Прищурился, и кажется, что нам Не одолеть вращенья карусели, Что мы, наверное, осуждены Толпой войти в безобразные сны Земной, мимоструящейся метели. Но вдруг протяжно взвоют тормоза И остановится сердцебиенье, И центробежный устремится ток, И в широко раскрытые глаза, Одолевая головокруженье, Ворвется желтый, солнечный поток. ПОСЛЕ СМЕРТИ[39]
1. «Огонь, слегка метнувшись, потухает…»
Огонь, слегка метнувшись, потухает Не сразу загустеет воск свечи, И золотая капелька стекает И мертвые с собой влечет лучи. Душа — ты капля золотого воска, Путеводительница корабля, — Там, за бортом, покинутая роскошь Твоих полей и запахов, земля. Душа, путеводительница белых, Большим пространством вздутых парусов, Душа, ведущая корабль тела Вдоль призрачных и медленных валов. Кто смертью назовет мое томленье, И паруса, и ветр, и этот путь, Исполненный такого вдохновенья, Что я не в силах прошлого вернуть. Душа, о капля стынущего воска, Ты телу путеводная звезда, Когда оно, забыв земную роскошь, Уходит в призрачные холода. 2. «Судьба работает в убыток…»
Судьба работает в убыток: Напрасно силится она Лучистый выплеснуть напиток Упокоительного сна. По смерти, вдруг, как бы спросонок, Освобождается, спеша, От надоедливых пеленок Неугомонная душа. И память, стертая до лоска, Не сохранит для новых бурь Удушье ладана и воска И эту бедную лазурь. Летит, в пространства тяготея И от земли оторвана, Разбуженная Галатея, Поработительница сна. 3. «Воздух розовый и ломкий…»
Воздух розовый и ломкий, Твердь последней высоты. Влагу золотой соломкой, Сердце, тянешь ты. И моей холодной крови Остывающей струя Оборвет на полуслове Скуку бытия. Вот, просторным дуновеньем Невесомого крыла, Ты над смертью и забвеньем Медленно взошла. Видишь, милая подруга, Время замедляет шаг, Видишь, из земного круга Улетевшая душа! ИЗ КНИГИ «ОБРАТНЫЕ ПАРУСА» (1925)
Брониславу Сосинскому
73, УЛИЦА СЕН ЖАК («Вытканные ветром горизонты кровель…»)
Вытканные ветром горизонты кровель, Фокусники сердца — флюгера. Цоканьем копыт, пульсированьем крови Стянутый, глухонемой парад. Искони: обоев нет и подоконник — Праздный суевер, скупой предлог. Пальцами перелистать посмертный сонник, Как закладку, выкинуть тепло. Слышишь мертвое, как морг, дыханье, — Из-под кожи — запах кумача. Медленный покой. Священное Писанье Теплого, как тело, кирпича. «И ночь стекла — о стеклый жир жаровень…»
И ночь стекла — о стеклый жир жаровень, Жаворонком просыпавшаяся листва! Перелистал, как ноты, — дни Бетховен — Симфонии девятый вал. Два близнеца, два пика Эльборуса, Где осенью просеяли метель, Ты в небо уронила наши бусы, Не доверившись иной мете. Смятенье, оскалившиеся скалы, За тучами, внизу, Азербайджан. Но и над этим снегом талым Ресниц — ты все же госпожа. И озарясь и озираясь, — зорче, зорче, Уже добрел до бреши бред — Ты сердце, точно раковину створчатую, Девятым валом выплескиваешь на брег. Ковшом черпала ты для чернецов и черни Моей языческой музыки зык. Любимая, ты только виночерпий Начерно написанной грозы. И ночь стекла. «Мы на океанах и на материках чужане…»
Мы на океанах и на материках чужане, Любовники-расстриги мы в любви. Ветшающему солнцу милой дани Мы не принесли в сухой крови. Мы узкой скукой мерим на аршины Предусмотрительные наши дни И мимо, мимо — властолюбивые глубины И опустошающие ночь огни. Когда, как нянька, жизнь за руку Внимательно ведет весна, — Как перескажешь совестливую скуку Неукоснительного сна? *** (1–4)
1. «Оскудевают милые слова…»
Оскудевают милые слова, И славой чванится твоя усталость. Еще немного нам осталось Словами славу целовать. Но ты и ты — славянский говор, озимь, Сладчайший Ильмень. Милая, покой Над невозможною рекой — Твои слабеющие слезы. Твой мирный свиток и твой мерный меч, И плаха хвоей мне щекочет щеки. В последние, в сухие строки, Мне, как в любовь, дано залечь. Совиный ветер, соловьиное свиданье, В последний раз поют перепела. Ты в озимь зябкую вплела Заупокойное метанье. 2. «Любимый ключ, — о нелюбовь! Ключицы…»
Любимый ключ, — о нелюбовь! Ключицы Стянули грудь, но ключевой водой, Но пахнущим тревогой ситцем, Но даже сердцем — все-таки с тобой. И смятый, как платок, весенний север Исходит влагой. Божится гранит. В божнице мед томительного сева, Несеянный покой тобой звенит. Тобой звенит, как улей растревожен, О перегуды, отгулы влюбленных пчел! Что из того, что день тобою прожит — Я сердце сердцем перечел. Любимый ключ, о нелюбовь, и звонкий Затвор тобой, тобой раскрепощен — И в мире мы, и вовсе претворен Келейный свет, и может быть еще. 3. «Настороженный, осторожный покой…»
Настороженный, осторожный покой. Ветер играет в орел или решку Листьями, ливнем и даже тобой, Даже тобой — в глубине неутешной. Мой ли, как ночь, неуживчивый день, Вдруг занемогший — несносные осы! — Плетью вплетает, как в косы, в плетень, В годы тобою раскосые весны. Ночь одичала, как пес на цепи. О раскурчавилось море денницы! Мимо, о мимо, — пусть гаснут в степи Неотторжимые Божьи ресницы. 4. «Нательный крест, нательная любовь…»
Нательный крест, нательная любовь, Изнеможенье суеты и стужи. Неосязаемая сердцем кровь Вдоль обмелевших вен, темнея, кружит. Не шемаханский шелк, не тлен, Не тень, что теневые соты, Что восковой, благоуханный плен, Пленительные, тесные тенета? Вне наших рук, пора, пора — Нетленным и нетельным осязаньем — Мы замыкаем бедствием пера Не наше соловьиное свиданье. Так тухнет свет, — пора, пора, Тревога ветреного ситца, Так тухнет свет, так падают ветра, Моя сестра, — телесная денница! «О надо мной сомкнулись, как вода…»
И не могу предаться вновь Раз изменившим сновиденьям. Е. Баратынский
О надо мной сомкнулись, как вода, Стенаньями разгневанные стены. Как воск, расплавилась слюда, Недугом душным мысли бренны. И в холоде расплавленный покой Подернулся корой самозабвенья. И в смежный мир, как в мир иной, Плакучее нисходит вдохновенье. Разлука, ты? Восторженная тень Последнего, как ты, касанья — Стремительный и горестный слепень Недавнего воспоминанья. Теряюсь я — и сновиденья нет, — Не покидала ты сухую нежиль Растерянных и стылых лет. Час от часу твое дыханье реже. Разлука, ты! «Неотступна, как стужа, ты беспокойней…»[40]
Утоли мою душу. Итак — утоли уста. Марина Цветаева (Послание Федры)
Неотступна, как стужа, ты беспокойней Растерявшихся веток от ветра. Недостойная — сердцу достойней — Свидетельница страсти — Федра. Любострастье — и строфы и строки — Расцветает необорный ветер — Любострастье, и около ока Морщины светлейшие в свете. Одиночество Федры и память По ладоням стекает в ладони. Нестерпимые волосы — пламя Любовной и дымной погони. Неотступней бессонницы — Федра. Неотступнее стужи и строже И стремительней дикого ветра Разгневанное теменью ложе. Федра! Атлантида («Не предам и никогда не выдам…»)
Не предам и никогда не выдам Бренному бездолию валов Твое цветение садов, Непомерная Атлантида. Тебе ль страшны пустыни голоса, Тоска кочующих созвездий. Прими, как нежность, мертвое возмездье И подводные небеса. Тебе подвластна медленная бездна Нагромождающихся дней, Первоцветенье всех огней, — И разве сердце сердцу бесполезно? В своем молчании таи Избыток страстного покоя. Пусть людям отойдет людское, Слиняет мир, как кожа у змеи. Храни и слушай водорослей голос. Подводные ты чувствуешь ветра? О неповторная пора, — Не здесь ли счастьем сердце раскололось? Рукоплескай, Атлантика! Коррида Валов твоих — и бешен бой. Во сколько раз бессмертнее покой, Твое цветенье, Атлантида! Паоло Франческе («Франческа, помнишь, геральдической пылью…»)
Франческа, помнишь, геральдической пылью Пахли страницы и падал день. И падали сквозные крылья, Сквозные веера, и пахла тень. Франческа, плен, плечо и плаха, Неодолимый Дантов круг. Но и теперь, сильнее страха, Первоцветенье тленных рук. Горючий снег и перепуганные губы. Летучий свет — наш светозарный лёт. И никогда не схлынет в убыль Сияющий и любострастный гнет. И в мире нет имени неопалимей И неприступнее нет — Франческа да Римини, Свет! ВОССТАНЬЕ ЗВЕЗД (Поэма)[41]
Часть Первая. Февраль
I Городовой тасует карты — За обшлагом — приблудный туз, И незаконного азарта, И шулерства — святой союз. Февральским медленным дыханьем И нежным снегом воздух сыт. Топорщатся живым сияньем Заиндевелые усы. К нему слетает муза смерти И с ним о Боге говорит, А он червонный прикуп вертит И пламенем земным горит. Дыханье затаило время, Как человек перед прыжком, И оступившаяся темень Кричит и падает ничком — А там, вверху, в окне чердачном Рассвета равнодушно ждет, С трудом прикинувшись невзрачным, Большой толковый пулемет. ></emphasis> Солдат окурок потерял, Солдат ругаться не устанет, Не видит он — под ним провал И в том провале — даже дна нет. Он шарит пальцами в снегу, А ночь все шире, шире, шире, Еще на этом берегу, Еще в привычном, здешнем мире. Вблизи — всего лишь в двух шагах — Земной огонь отсыревает, Шипит и плачет и впотьмах, Как белый ангел, умирает. Скользит, цепляется о воздух, Как стая ласточек, снежок, Крутясь на перекрестках звездных, Ложится ковриком у ног. И, покидая изголовье, Суровых Ладожских глубин, Стекает безглагольной кровью Нева сквозь тяжкий панцирь льдин. ></emphasis> Окно из мрака вырывает Струящийся и желтый снег, И лязгает, и замирает Вагонный бестолковый бег. В ночи, жонглируя огнями, Рукою машет семафор; Перекликаются свистками Небесный и земной простор; И дымным шлейфом зацепляясь О телеграфные столбы, Кочует поезд, извиваясь, В бессонных поисках судьбы. И снова в Дно и в Бологое Попеременно бьет пурга, И небо, как отвар густое, Роняет черные снега. Опять сменяют паровозы, Клубится шлейфом пар, и вновь В ночи стеклянные морозы Сжимают царственную кровь. ></emphasis> Не спится сторожу никак — Он бродит вдоль по коридорам. Дорогу уступает мрак Блуждающей свече с позором, И, устыдившись, за спиной Опять смыкается, нетленный, И вновь музейной тишиной И тьмой насыщен воздух пленный. Здесь осторожен каждый звук. Нежней дыханья спящих статуй Скользит по голой бронзе рук Струею отблеск лиловатый. Душа дворца во мгле холодной, Душа дворца в глубоком сне И в малахитовой, в подводной, В огромной тонет тишине. Еще хранят кариатиды Над входом царские гербы От посягательств и обиды И от превратностей судьбы. II Он говорил: «Ужель свобода Замерзшей птицей на лету Падет, покинув высоту Отравленного небосвода? Ужель российская зима, Изнемогая от гордыни, Не вызволит свои твердыни Из-под полярного ярма? Ужели нежная свобода Бездействию обречена? Сама собой уязвлена Самодержавная природа: Подводное течет тепло, Морские возмутив глубины, И в прах дробятся, как стекло, Как бы взбесившиеся льдины. Пусть смертью пахнет эшафот, И кандалы во мгле железной Скрипят, и в бездне бесполезной За годом исчезает год, — Сквозь первозданное молчанье, Сквозь ледовитый строй зимы Прорвется черное дыханье Внезапно возмущенной тьмы. И ты, нежнее самых нежных, Сорвав с лица терновый мрак, Подымешь на путях таежных Судьбой окровавленный флаг. Нам даровал высокий век Любви губительную участь — Растаять, радуясь и мучась, И знать, что смертен человек». Он говорил: «Неизъяснимо Веселье смерти и любви, Когда, взволнована, томима, В грязи, и в прахе, и в крови, Ослеплена пожаром страха И взрывом сокровенных грез, Расплывчатая в вихре слез, Стоит — небесным ложем — плаха; Когда надменная война. Как зверь, в стальных тенетах бьется, Взывает, стонет, плачет, рвется, До крайности напряжена — В огромную пустыню мира, В очаровательный покой Нас счастье смерти за собой Ведет, для отдыха и мира». Он говорил, а между тем Свежел над Петербургом ветер, Крепчал мороз, и на рассвете Казался воздух мертв и нем, И дворник на снегу лиловом Метлою выводил узор. А там, над ним, над снежным кровом, Полуприкрыв крылом простор, Парила муза смерти в синем, Холодном, солнечном огне, И оседал тревожный иней На уходившей тишине. О, как все нестерпимо просто, И можно ль опровергнуть смерть — В невольной тишине погоста Нам ближе и понятней твердь. Мы сладостно в земле остынем От утомительной игры, Мы нелюбимую покинем Сестру — для ласковой сестры. III Река подъемлет ледоход, Хребет безгривый обнажая, Ломает, силы напрягая, Предсмертный синеватый лед. Шуршат разрыхленные льдины, И странным шумом напоен Рябой и серый небосклон, И тают снежные седины. Освобожденная вода В разверстых трещинах зияет, И льдин щербатая гряда И кружится, и проплывает. Так в революционной стуже, Еще бездействием слепа, Растерянно и жадно кружит На снежных площадях толпа. И смертью озаряя лица, Обезобразив города, Сквозь непрорубный мрак струится Междуусобная звезда. ></emphasis> Трусливый тщетно ждет пощады И революции бежит. Однообразные громады Теряют свой привычный вид — Над устрашенною столицей, Подземный заглушая гуд, Ширококрылые зарницы Чредой мятежною бегут, Язвят расплавленные тучи, И странный, искаженный звук Летит предвестником падучей И разрешеньем смертных мук. И вдруг касается рука Земли — и все не в счет, все даром: Да, если сердце под ударом, На что грядущие века? О, как расчетлива и лжива Нас уязвившая мечта, И ты — земная высота Свободы — противоречива. ></emphasis> Тягучие сжимая звенья И обвиваясь вкруг домов, Сверкая чешуей голов, Свое змеиное движенье Толпа не в силах изменить, И душной кровью демонстраций Невольно улицы дымятся, И город продолжает жить, И конница в тени лиловой К решеткам жмется, и народ Сквозь гам и говор митинговый Себя восторженно несет. И над пожарищем тюрьмы Над обожженной жизнью камер Суровый ветр недвижно замер, Смущен отчаяньем зимы. Сгибая ржавое железо Февральских бурых облаков, Морозный воздух поборов, Взлетает к небу Марсельеза. ></emphasis> Заря над розовым Кронштадтом! Что значит смертный приговор? Врастает облаком крылатым В лазурь — Андреевский собор. В глазах стеклянных отраженный, Играет луч, сияет день, Но для души освобожденной Все прах, все смерть, все тлен и тень. К нему летит Господний голубь, И от лучистого крыла Светлеет ледяная прорубь И тает, растворяясь, мгла. И ты — нежнее самых нежных, Сорвав с лица терновый мрак, Вздымаешь на путях таежных Судьбой окровавленный флаг. Нам даровал высокий век Любви губительную участь — Растаять, радуясь и мучась, И знать, что смертен человек. Часть Вторая. Кронштадт
I Восстанье ангелов! Земля Ты русским небом обернулась, Расправив снежные поля, Ты белым лебедем вспорхнула. Ты в незнакомой чистоте Парила, реяла, сияла И медленно изнемогала В тебя приявшей высоте. Слабея, расступался воздух, Встречало пустоту крыло, Спешили облака и звезды Войти в привычное русло. Теряя огненные перья, Пред смертью обнажая грудь, Ты все еще, из суеверья, Пыталась крылья разомкнуть. Тебя чуждались облака, И ты скользила между ними, Ты падала, в огне и дыме, Как в бездну падает закат. В ночи Таврический Дворец Не спал — в бессоннице огромной, Взвивался снег, горел багрец И веял ветер вероломный. Недружелюбная Нева Таилась, жалась, цепенела, И ледяная синева Живое покрывала тело. Еще эоловой струны Сияли ангельские звуки, Когда восстал огонь сторукий И взвеял жадный дым войны. Плутал в степях тяжелый Дон, И ржавая Кубань металась, Зарницами со всех сторон Над Волгой небо разрывалось. И от Днепра до Енисея По руслам беспощадных рек Сквозь зной и лед, жару и снег Текла Россия, цепенея. Восстанье ангелов! В ночи Бесплотных крыльев трепетанье. Звенели стаей птиц лучи, И бредил целый мир сияньем. Друг с другом встретясь, облака Единоборствовали в небе. Зачем Господняя рука, Увы, не нам сужденный жребий Нам указала и зажгла Российский мрак не русским светом? Не верит звездам и кометам Всеразъедающая мгла. Нам тесно, дымно и темно, И мы — обнажены молчаньем. За жизнь божественным страданьем Нам расплатиться суждено. Сухой огонь слепил и мучил, Испепеленный воздух жег. Нас миновал — звездой падучей — Уставший радоваться Бог. На что Тебе вся твердь земная И сонмы ангелов святых, Когда душа, как пыль, сухая, Рассыпалась в руках Твоих. Три года правил нами голод. Дымилась сном и снегом степь. Расшатывал огромный холод Веками сложенную крепь. Как человек, болело время, И бредил сыпняком простор. Сползала мгла с небесных гор, И, как вода, смыкалась темень. Еще живя, еще дыша, Еще мечтая о свободе, Опустошенная душа Противоречила природе. Но заповедный мрак крепчал И вынуждал к повиновенью. Лишь одинокая свеча Еще поддерживала бденье: Наследник мятежей и славы, Взваливший на плечи закат, Он был последним обезглавлен — Кронштадт. II В броне темно-зеленых льдин, В броне сугробов и заносов — Тяжелый щит великороссов — Ингерманландский властелин. На зыбком острове незыблем, В защитной радуге фортов, Он ждет — среди густых громов Крупнокалиберную гибель. Пустыня звонкая молчит, Лазурь морозная сияет И хладные лучи бросает На цепенеющий гранит. Уйдя в снега по самый пояс, Взвалив на плечи небосвод, Над кладбищем балтийских вод Он спит, — притворно успокоясь. Среди скелетов мертвых волн, Среди пустыни величавой Своей двусмысленною славой Он до краев, как чаша, полн. ></emphasis> Спускалась ночь, и небеса Послушные — вослед спускались. Не целый век, а полчаса, Но дольше века расставались Зазубренные облака, Друг с другом вовсе не поладив. Не век, но целые века Свергались в черном водопаде! Обледенелые молы Впились в глухой простор когтями, Как в падаль серые орлы. Ночь забавлялась кораблями. С ладони на ладонь она Подкидывала снег, играя. Спускалась с неба тишина Глухонемая. Искал Толбухинский маяк Дредноут, сжатый льдом и мраком Но всюду одинаков мрак, Но снег, — он тоже одинаков. ></emphasis> Стоял фонарь с подбитым глазом, И ночь смотрелась в полынью. Нырял огонь. Ах, с каждым разом Труднее вынырнуть огню. Но он выныривал. Жгутом Скользил по краю нежной льдины, И плакала вода тайком, Как мать над непокорным сыном. Из камня выстроенный мрак В морозном мире возвышался. По краю мрака крался враг, И круг последний завершался. В порту матрос и ночь, вдвоем, Играли в кости, водку пили И в небе слышали глухом Прощальное шуршанье крыльев. Смирял недвижный воздух Леты Восстанье звезд. Молчи, молчи, Прости растерянным кометам Недолговечные лучи. ></emphasis> Закрыв прожорливые дула, Спала эскадра. В рубку мгла, Прогуливаясь, завернула, Но утром вдруг занемогла. Остатки митингов и споров Еще таились по углам, Еще дремал бездымный порох И сонных тайна стерегла. Еще не смел с цепи сорваться Двенадцатидюймовый гром, И ветр последних демонстраций Еще боролся с вечным сном. Так перед смертью тишина С живыми за руку прощалась, Так гасла ночь, и так война, Насытясь заревом, кончалась. Последний день вставал над нами. Эпоха рушилась, как дом. В последний раз святое пламя Сияло в воздухе пустом. III Снега и лед. Снега, снега. Разрезал надвое прожектор Ингерманландские брега. И ночь, сужая черный сектор Сухой, как холод, темноты, Готовилась к достойной встрече Царицы мира — пустоты. Был снежным боем день отмечен. Ждал полночи отбитый враг. В тиши зализывая раны, Дремал, как ветер бездыханный, Уставший за день реять флаг. Неосторожная звезда Заглядывала сверху в прорубь, Не отразив ее, вода Не поднимала кверху взора. О льдины спотыкался страх, Бродил и прятался в сугробах. Сквозь ночь и тьму, сквозь снежный прах За нами смерть следила в оба. И бой возник. Рвались снаряды. Со скрежетом ломался лед. Полупрозрачные громады Врезались в низкий небосвод. Металлом огненным кипела Раскрепощенная вода; Визжала тьма, и ночь горела, И белая рвалась орда Вперед на приступ. Пулеметы Свинцом засеивали снег. Так с старым веком новый век, Спеша, сводил земные счеты. Исполосованная мгла В тяжелом небе клокотала И страшным ливнем обжигала Ко льду приникшие тела. Как свечи черные, горели В руках трехгранные штыки. Нас пулеметные метели Учили музыке тоски. Блуждал по небу луч певучий — Невидимый гудел мотор. На север прогоняя тучи, Шагал, как человек, простор. Эпоха рухнула. И страх Нам выклевал глаза, как ворон. Мы бродим белым днем впотьмах У голых стен — ночным дозором. Пожарище минувших дней, Безмолвный пир угля и пепла. О нас язвит, как яд, елей. Душа рассыпалась. Ослепла. Оборвался певучий лет Последней, запоздавшей пули. Могильным склепом вырос лед, Устав, прожекторы уснули. Змеей вползала тишина И разворачивала кольца. И покидало ложе сна Не видимое нами солнце. Не смерть, а только тень ее, Не сон, а отблеск сновиденья, Не жизнь, а полузабытье И торжество опустошенья. Восстанье звезд, мятеж вселенной! Над нами оскорбленный Бог Блистал громокипящей пеной Нас возвышающих тревог. Война, как сердце, отзвучала, Улегся сонным зверем бунт. Над нами несколько секунд Звезда мятежная сияла. Ночь умерла в самой себе. И погрузилось все в молчанье. Мы отягчаем мирозданье, Мы оскорбление Тебе. На что Тебе вся кровь земная И сонмы ангелов святых, Когда душа, как пыль, сухая Рассыпалась в руках Твоих. 1930–1931 ВТОРОЕ ДЫХАНИЕ. Стихи 1940–1950 гг. (Париж, 1950)
«Войною вытоптанный лес…»
Войною вытоптанный лес, Обшарпанный, измятый, бедный, И вечереющих небес Над пригородом отблеск медный, И сквозь деревья фонарей Пустое, мертвое сиянье, — Но стала жизнь еще нежней, Еще прекраснее свиданье. Мир изнемог и мир устал. Голодный вой ночной сирены Недаром стужею сжимал Сердца и городские стены, Недаром спорили в ночи И в грохоте бомбардировок Упрямы, злы и горячи Сухие голоса винтовок — В ладони теплая хвоя, Сухая горсть земного праха — О, бедная земля моя, Исполосованная страхом! Изнеможенные поля, Дома, зачеркнутые боем: Ведь если ты умрешь, земля, Мы новой больше не построим. 1945 ПОСЛЕ ВОЙНЫ[42]
1. «Нет, не мы набросали чертеж…»
Нет, не мы набросали чертеж Нашей злой и прекрасной планеты. Ты напрасно судьбу не тревожь: От немой не дождаться ответа. Крепче наших разрозненных воль Разрушения черная воля. Только в мире и есть — это боль, Вечный сплав и желанья и боли. Но пока в нас дыхание есть, Мы не смеем уйти из природы. Наша жизнь — и страданье, и честь, И сиянье, и горечь свободы. 2. «Видишь, медленно вечер идет…»
Видишь, медленно вечер идет И клюкою стучит по дороге, И приникший к земле небосвод Человеческой полон тревоги. Под ногами шуршащей листвы Темно-рыжие, сонные волны. В тусклой луже кусок синевы Умирает, отчаянья полный. Это осень — твоя и моя, — Это осень всей нашей планеты. Дай мне руку, Россия моя, — Как далеко еще до рассвета! 3. «Через эти поля и леса…»
Через эти поля и леса, Там, где ты за меня умирала, Где, как рожь, шелестят голоса Тех, кого ты навек потеряла, Сквозь осеннюю стужу и вой По земле разметавшейся бури Только б мне донести голубой, Теплый отблеск неявной лазури. Догорают пожары войны, Исчезает пространство разлуки. Дай мне руку, — о как холодны Утомленные, нежные руки. 1945 «Над дюнами и над морем…»
Владимиру Антоненко русскому партизану,
расстрелянному апреля 1945 г. на острове Олероне.
Над дюнами и над морем, Над скалами, вдалеке, Всползая по желтому взгорью, Извиваясь в песке, Воздух, насыщенный зноем, Струится, как серебряный мед. Облачко, почти голубое, Над твоей головою цветет. К еще живой ладони Прилипла сухая земля. Но скоро, ты знаешь, потонет В море — душа твоя. Много в жизни неправды, братья, Много горя на земном берегу. Твое последнее рукопожатье В бедной памяти я сберегу. Эта смерть — лишь одна из мильона И прекрасных, и страшных смертей. Океанские волны с поклоном В берег бьют у могилы твоей. [1945,1947] «Отчего для страданья и боли…»
Отчего для страданья и боли Нам нетрудно слова находить? Отчего только в жесткой неволе Мы умеем гореть и любить? Чем прозрачней мерцающий воздух, Невесомей небес глубина, Чем доступней и радостней отдых И торжественнее тишина, И чем ангелы реют прелестней, Точно ласточки — в синей дали, Тем печальней телесные песни И беспомощней голос земли. [1947] ДУШЕ БЫЛ ТЕСЕН МИР…
1. «Душе был тесен мир телесный…»
Душе был тесен мир телесный И горек времени поток, И призрак музыки небесной Ее, как дымом, обволок. Не для нее земля сияла И бедным голосом звала Глаза ей солнце застилало, И заглушала песни мгла. Здесь жизнь казалась ей молчаньем, Существованье — ремеслом. Туда, — наперекор страданью, Туда, — в тот невозвратный дом… И, брезгуя земною скукой, Разлукой до краев полна, Она дышала нежной мукой Ей — там — приснившегося сна. Но света не поймали руки, И в утлой памяти ночной Лишь бархатные тени звуков Скользили смутной чередой. Очарование — крылато, Еще воздушнее — звезда, И человеку нет возврата В недостижимое — туда. 2. «Здесь, на краю большой равнины…»[43]
Здесь, на краю большой равнины, На перекрестке двух дорог, Стояли серые осины, Прикрыв стволами узкий лог. И одинокая береза, Под ветром ветви наклоня, Роняла золотые слезы, Сухие капельки огня. Вдали, над синею ступенью Лесов, мучительно легла На небо безглагольной тенью — Испепеляющая мгла. И медленно плывущий вечер Росою падал на поля. Со страхом неизбежной встречи Ждала покорная земля. И темно-рыжий бархат пахот, Полоска серая межи, И облаков горящий яхонт, И острокрылые стрижи, И даже колеи дороги, И на дороге каждый след, — Дышали стужею тревоги И воздухом грядущих бед. 3. «Они всползли на тот пригорок…»[44]
Они всползли на тот пригорок, Моторным голосом рыча, Где древнего стоит собора Недогоревшая свеча. Тупые дула наклоняя, Они заспорили в упор, И орудийным гулким лаем Наполнился ночной простор. Полнеба схвачено пожаром, Среди багрово-черных туч Скользит беспомощно и даром Прожектора упрямый луч. Земля, истерзанная боем, Ты черным страхом проросла, Ты приняла тела героев И трупы трусов приняла. Земля концлагерей и тюрем, И пыток, и любви, и мук — Глаза я больше не зажмурю, Вступая в твой жестокий круг. И средь пожаров, дыма, пепла Советских мертвых деревень Языческой любовью крепок Мой новый, мой грядущий день. 1946 «Солнце зашло за высокую крышу…»
Солнце зашло за высокую крышу. Синяя тень заполняет углы. Я скоро сквозь шумы дневные услышу, Как вечер ворочает глыбами мглы. Этот бедный, подчищенный парк и поляна, Там, где дети играют, из школы идя, — Все стало обычным, и было мне странно, Что здесь провели их, к расстрелу ведя. Здесь вот, у этой кирпичной ограды, Для них на рассвете закат наступил, И вечер несрочной прохладой отрадной, Словно могильной плитою, глаза им закрыл. [1945] Созвездие Большой Медведицы («Есть слово — оно недоступно для слуха…»)
Есть слово — оно недоступно для слуха — Ведь звука глухому нельзя объяснить: Напрасно старается мертвое ухо Ему непонятную жизнь уловить. Беззвучное солнце на небе сияет, Беззвучно дожди орошают поля, Беззвучные птицы, как тени, летают, И плоскою кажется наша земля. Но тот, кто уловит в огромном молчанья, Сквозь занавес черной своей глухоты, Твое ветровое, родное дыханье, Услышит, как песнями молишься ты, Тому это слово — Россия — откроет Тот мир напряженной и светлой борьбы, То небо — высокое и роковое, — Где светит созвездие русской судьбы. [1946] «Я вышел из лесу. Туман…»[45]
Я вышел из лесу. Туман Белел в излучине оврага, И, продираясь сквозь бурьян, Скрипя, тащилась колымага. Увидел я глазами скрип. Он был почти что осязаем: Его томительный изгиб Повис над тем небритым краем Земли, где на жнивье пустом Сидели вороны, где тучи Неслись беззвучным табуном И где стога ползли по круче. Но сердце было так полно Твоим дыханием, Россия, Таким огнем озарено, Такие солнца потайные Горели в нем, что я не мог Моей любви противоречить, Что каждый куст и каждый стог Я возмечтал очеловечить. [1948] «В самый полдень глуше звуки зноя…»
В самый полдень глуше звуки зноя: Чуть шуршит сухая тишина. Даже синева над головою Раскаленной тяжестью полна. По дороге пыльной, длинной-длинной, Осторожно выбирая путь, Медный жук меж комьев серой глины Движется, не смея отдохнуть. Отраженье света — белый шарик — Катит он, старательно трудясь: Медный жук, бессмертный пролетарий, Превративший в солнце нашу грязь. Душный полдень. Ветер пылью веет. Еле слышен комариный гуд. Золотая слава скарабея — Испытанье и награда — труд. [1947, 1948] ПРИГОРОД (1–8)
А. Кафьян
Colombes-sur-Seine («Даже голуби здесь не воркуют…»)
Даже голуби здесь не воркуют. Около каменных тумб Каравеллу свою ночную Не причаливал Колумб. Так за что же такое имя Этот пригород получил? Он потонет в черном дыме, Оплывет, как огарок свечи. Но когда будет позван Богом Голубь-пригород на Страшный Суд, Ему все же простится много За наш человеческий труд. И если в белом его опереньи Все же черное блеснет перо — Это наша усталость, наше сомненье, Наше неверье в Божье добро. [1947, 1948] 1. Мусорный простор («На западе, по краю небосвода…»)
