Помоги проекту - поделись книгой:
«Я приехал на фронт из Москвы, из тыла, истерзанный разговорами, что Россия вообще кончается, что нельзя продохнуть от грабежей и спекуляции, общество измызгано, всё продано и предано, война будет длиться ещё пять лет, а если кончится скоро, то ещё хуже и пр., и пр. Подобное душевное состояние всем знакомо и осточертело, и мне тоже, конечно. Работать – писать пьесы и повести – я больше не мог: до книг ли, когда гроза уже за окнами. Таким я приехал в главную квартиру комитета Западного фронта Всероссийского Земского союза», – писал А. Толстой в заметках «Из дневника на 1917 год», опубликованных 15 января в «Русских ведомостях».
Все чувствуют приближение революционных событий, понимают необратимость коренных преобразований в стране, но им не хотелось бы, чтобы во время революционного взрыва восторжествовали стихийные, разрушительные силы, которые могут подтолкнуть страну к анархии и произволу. И тогда действительно придёт конец России, её государственной самостоятельности и целостности. А это больше всего пугало.
Суть творческого застоя объяснялась другим: события нарастали с головокружительной быстротой, и трудно было их оценить по-настоящему. Не хватало политического опыта, умения всесторонне охватить быстро мелькающие явления. Писатели разных кругов приходят в отчаяние от своей неспособности уловить исторический ход событий.
Всё чаще стали приглядываться к тем, кто вершил судьбы образованной интеллигенции. По мнению многих, по-прежнему возвышался Василий Розанов, своей афористичностью и глубиной, своим мистицизмом и материализмом одновременно, своей религиозностью («Без молитвы совершенно нельзя жить. Без молитвы – безумие и ужас», – часто повторял он) и материализмом. Н. Бердяев дал глубокую характеристику этому писателю, философу, общественному деятелю: «В.В. Розанов – один из самых необыкновенных, самых оригинальных людей, каких мне приходилось в жизни встречать. Это настоящий уникум. В нём были типические русские черты, и вместе с тем он ни на кого не похож. Литературный дар его был изумителен, самый большой дар в русской прозе. Это настоящая магия слова. Мысли его очень теряли, когда вы излагали своими словами… О моей книге «Смысл творчества» Розанов написал четырнадцать статей. Он разом и очень восхищался моей книгой и очень нападал на неё, усматривая в ней западный дух… Розанов мыслил не логически, а физиологически. По всему существу его была разлита мистическая чувственность. У него были замечательные идеи о юдаизме и язычестве. Но уровень его знаний по истории религии не был особенно высок, как и вообще у людей того времени, которые мало считались с достижениями науки в этой области. Вспоминаю о Розанове с тёплым чувством. Это была одна из самых значительных встреч моих в петербургской атмосфере» (Самопознание. М., 1991. С. 148–149).
Своими художественными и философскими произведениями по-прежнему привлекал внимание Д. Мережковский. В 1911–1913 годах вышло его многотомное собрание сочинений, а его книги «Теперь или никогда» (1905), «Грядущий хам» (1905), «О новом религиозном действии» (1905), «Пророк русской революции» (1906), «Революция и религия» (1907), «Последний святой» (1907), «Не мир, но меч» (1908), «Зачем воскрес?» (1916) до сих пор вызывают споры и обсуждения.
«Для Мережковского – христианство не есть нечто завершённое и окончательное, – пишет современный историк М.М. Дунаев, – именно поэтому он не пугается поставленного им вопроса, но начинает вдумываться в его логические причины и следствия. В том он – традиционный носитель либерального рассудочного сознания, ищущего во внешней для духовного делания постановке проблем более лёгкого пути к постижению Истины, пути рационального поиска, который грозит превратиться в увлекательные блуждания по лабиринту всевозможных догадок и логических построений» (Православие и русская литература. М.: Христианская литература. Ч. V. 1999. С. 126–127).
О «лабиринте всевозможных догадок» точно сказал известный писатель и философ И.А. Ильин: «Целый ряд лет Мережковский носился с мыслью создать некое вселенское неохристианство, причём он, по-видимому, совершенно не замечал, что содержание этой идеи укрывает в неком велеречивом тумане; что темпераментность и агрессивность его проповеди соответствует чрезвычайно смутному и вечно меняющемуся содержанию; что, строго говоря, он вряд ли и сам знает, чего он, собственно, хочет, – что объём его идеи укрывает в себе не живую глубину, а мертвенно-рассудочную пустоту… У Мережковского-публициста… не хватает чувства духовной ответственности и критического отношения к себе самому и своим помыслам-вымыслам. Это готовность окончательно провозглашать – то, что окончательно не узрено и не удостоверено; эта идея о том, что можно верить, не веруя, проповедовать без очевидности; шуметь о чем-нибудь, пока о нём шумится, а потом зашуметь о другом, об обратном; эта игра в истину и убеждение, эта игра в темноте в прятки в наивной уверенности, что тайна темна и спрятана, а потому что ни спрячешь в темноте – всё будет тайна, – всё это есть явление и проявление духовной безответственности. И изумительно, и непонятно – какими же особенностями должен обладать человек, душа которого перебирает многие различные и даже противоречивые истины подряд – ничуть не скромнея от этих перебросов и отречений, ничуть не понижая своего пророческого тона, не конфузясь и не стыдясь того, что он делает…»
И. Ильин и в дальнейшем анализе «лжефилософии», начавшейся с Герцена и русской публицистики середины ХIХ века, уверяет читателей, что пророчества Мережковского – это «претенциозный произвол, неосновательное конструирование в пустоте», но захватившие немалые слои образованной интеллигенции (
Большое значение приобретали и труды философа Н. Бердяева, примкнувшего в середине 90-х годов XIX века к марксизму, но быстро понявшего, что «марксизм – ложь, потому что есть Бог, есть высшая власть и источник власти, и эта власть духовна» (см.: Самопознание). В книгах «Смысл творчества» (1916), «Миросозерцание Достоевского» (1923), «Смысл истории» (1923) Н. Бердяев подводил предреволюционные итоги своих размышлений, а итогом было то, что русская религиозная мысль вышла далеко за пределы нашего отечества и приобрела мировое значение. Особенно интересна для понимания надвигавшихся событий была его статья в сборнике «Из глубины» (1918), составленном теми же авторами, что сборник «Вехи». Сборник был собран П. Струве, авторами его были Н. Бердяев, С. Булгаков, С. Франк, Вячеслав Иванов, П. Новгородцев, А. Изгоев, В. Муравьёв, И. Покровский и С. Аскольдов. Суть сборника высказал П. Струве в своём предисловии: «Сборник «Вехи», вышедший в 1909 г., был призывом и предостережением. Это предостережение, несмотря на всю вызванную им, подчас очень яростную полемику и реакцию, явилось на самом деле лишь робким диагнозом пороков России и слабым предчувствием той моральной и политической катастрофы, которая грозно обозначилась ещё в 1905—07 гг. и разразилась в 1917 г. Историк отметит, что русское образованное общество в своём большинстве не вняло обращённому к нему предостережению, не сознавая великой опасности, надвигавшейся на культуру и государство.
Большая часть участников «Вех» объединилась сейчас для того, чтобы в союзе с вновь привлечёнными сотрудниками высказаться об уже совершившемся крушении не поодиночке, а как совокупность лиц, несмотря на различия в настроениях и взглядах, переживающих одну муку и исповедующих одну веру… Всем авторам одинаково присуще и дорого убеждение, что положительные начала общественной жизни укоренены в глубинах религиозного сознания и что разрыв этой коренной связи есть несчастие и преступление. Как такой разрыв они ощущают то, ни с чем не сравнимое морально-политическое крушение, которое постигло наш народ и наше государство» (Цит. по:
Среди авторов сборников «Вехи» и «Из глубины» своей биографией и судьбой выделяется Семён Людвигович Франк, отец которого приехал в Москву после польского восстания 1863 года, но вскоре скончался, и его воспитывал дед по матери, М. Россианский, «правоверный еврей, один из столпов московской синагоги». С. Франк вспоминал о деде: «Он заставил меня научиться древнееврейскому языку и читать на нём Библию. Он водил меня в синагогу, где я получил первые, запавшие на всю жизнь религиозные впечатления… Умирая, он просил меня, тогда четырнадцатилетнего мальчика, не переставать заниматься еврейским языком и богословием. Этой просьбы я в буквальном смысле не выполнил. Думаю, однако, что, в общем смысле, я, обратившись к христианству и потеряв связь с иудаизмом, всё же остался верен тем религиозным основам, которые он во мне заложил. Или, вернее, я вернулся к ним в зрелые годы. Моё христианство я всегда сознавал как наследие на ветхозаветной основе, как естественное развитие религиозной жизни моего детства. В детстве я непоколебимо верил в личного Бога и молился Ему, а вместе с тем, вглядываясь в бездонную глубину неба, ощущал Его сквозь неё и в ней. Под конец жизни я возвращаюсь примерно к тому же. Бог есть для меня лично-подобное, схожее со мной существо и начало – глубочайшая вечная, совершенная сущность личности – и вместе с тем глубочайшая первооснова всяческого бытия. И религиозная вера для меня – доверие к бытию» (Сборник памяти. Мюнхен, 1954. С. 3–4).
Струве познакомился с Франком в 1898 году, а в 1901-м, обратив внимание на энергию и талант молодого учёного, предложил ему участвовать в сборнике «Проблемы идеализма». С этого началась дружба Франка с Бердяевым, Струве, Булгаковым. В 1908 году Франк женился на Татьяне Барцевой, которая родила ему троих сыновей и дочь. В 1912 году С. Франк принял православие и начал читать лекции в Петербургском университете. В 1916 году он стал доктором философии, а в 1917 году – деканом историко-филологического факультета Саратовского университета. Так в 39 лет еврей Семён Людвигович Франк (1877–1950), приняв христианство, сделал блистательную карьеру в Российской империи. Ну, а закончилось все, казалось бы, большой неудачей: Струве, Бердяев, Шестов, Франк и ещё больше двухсот представителей образованной интеллигенции в 1922 году посадили в Советском Союзе на пароход и отправили в Германию.
14
В газетах стали чаще мелькать тревожные сообщения из Петрограда. Толпы народа всё активнее становились на улицах, требуя хлеба, свободы и мира. Мало кто сомневался, что Россия накануне государственного переворота. Рассказывали, что лидеры «прогрессивного блока» в Государственной думе не раз обращались к царю с предложением образовать «правительство доверия», но царь презрительно отвергал все их предложения. А императрица Александра Фёдоровна на их предложения будто бы сказала: «Эти твари пытаются играть роль и вмешиваться в дела, которых не смеют касаться. Пусть лучше всего займутся вопросом канализации…»
Такие слова приводили в ярость даже самых умеренных. Всем становилось ясно, что царь и нынешнее правительство не способны руководить страной и народом. За два года войны сменилось четыре премьера и шесть министров внутренних дел. И никто из них не пользовался в стране авторитетом. Ничего удивительного не было в том, что в Петрограде не хватало топлива, продовольственные товары вовремя не подвозились. У булочных часами простаивали голодные женщины и дети. А когда в Москве узнали, что на улицы Петрограда вышли сотни тысяч бастующих с призывами «Долой царскую монархию!» и «Долой войну!», сомнений не оставалось: дни царя Николая Романова сочтены. Тем более что он, даже и не подозревая о своём пошатнувшемся положении, по-прежнему презрительно отвергал предложения Государственной думы. «Опять этот толстяк Родзянко пишет мне разный вздор», – писал он Александре Фёдоровне из Могилёва, где находилась Ставка Верховного главнокомандующего.
Слухи, разговоры, газетные сообщения, наслаиваясь друг на друга, порождали настороженность в душе, но никто не предполагал, что события примут такой драматический для существующего режима оборот. Родзянко слал в Могилёв телеграммы, предлагая царю принять немедленные меры, резонно считая, что «завтра будет поздно», а царь в ответ на эти телеграммы издал указ о приостановлении деятельности Думы. И в Петрограде с каждым днём события развивались с неумолимой последовательностью. Утром 27 февраля солдаты Волынского полка, расправившись со своим командиром, вышли на улицу и присоединились к бастующим рабочим. Вслед за ними и солдаты других полков Петроградского гарнизона стали переходить на сторону народа. Захватили арсенал, разобрали винтовки. Разгромили здания некоторых полицейских управлений и судебных учреждений. Февральская революция началась…
Лидеры различных партий в Государственной думе (в большей своей части масоны) поняли, что наконец-то пришёл день, который Россия так ждала, и по горячим следам событий создали Временный комитет. В ночь на 1 марта Временный комитет Государственной думы взял в свои руки инициативу и через два дня сформировал Временное правительство. Николай II был вынужден отречься от престола.
Газеты несколько дней не выходили. Поэтому только 2 марта Алексей Толстой прочитал официальные сообщения о падении старого строя, об учреждении Временного правительства, о событиях в Петрограде и Москве: «27 февраля перешли на сторону революционного народа следующие воинские части: Волынский, Преображенский, Литовский, Кексгольмский полки и саперный батальон. На стороне революционного народа около 25 тысяч военных чинов…» Далее следовали сообщения об арестованных царских сановниках, организации городской милиции, выступлениях членов Государственной думы в восставших воинских частях. Правда, в Москве все уже знали о петроградских событиях из листовок, которые передавались из рук в руки, и уже 28 февраля утром по Москве шли толпы народа с пением революционных песен и с красными флагами. Странно и неожиданно было то, что их не задерживали, как обычно, ни полиция, ни конные жандармы. На Воскресенской площади напротив Думы собралась большая толпа. Из здания Думы выходили представители только что созданного Совета рабочих депутатов и читали телеграммы, поступающие из Петрограда. Огромная толпа стояла там до глубокой ночи. Ходило много слухов, самых невероятных. Газеты молниеносно сообщали, что самое невероятное, на первый взгляд, произошло на самом деле.
Всего за несколько дней развалилась монархия, создававшаяся веками. П.Н. Милюков в телеграмме всем представителям России за границей назвал эти события чудом. Но чудес в природе и в истории не бывает. Всякий крутой поворот в истории объясняется какими-то внутренними причинами развития страны. Февральско-мартовская революция тоже нуждается в серьёзном объяснении, и причины её, по всей вероятности, нужно искать в далеком прошлом, может быть в Петровской эпохе. Эта восьмидневная революция была подготовлена всем ходом современного развития: весь народ с одобрением отнёсся к падению царского режима, где всё прогнило и дезорганизация доведена до чудовищных размеров.
Выступления Милюкова, Гучкова, Керенского и других членов правительства на проходивших в Москве и Петрограде митингах были в центре внимания широкой общественности обеих столиц. Новое правительство, как говорилось в первых официальных телеграммах, «верно соблюдает все договоры, соединяющие нас с другими державами», сделает всё возможное для быстрейшего заключения самого справедливого мира. Оно предоставит русскому народу самую полную свободу. Оно созовёт всенародное Учредительное собрание, которое установит форму правления в России. Во всяком случае, демократическая республика России гарантирована. Все переживали радостное возбуждение. Наконец-то свершилось то, что было так необходимо для России. Стыдно было сознавать, что великим государством управляли до этого слабые и продажные люди. Незадолго до переворота Милюков, например, публично обвинил императрицу в измене. Князь Львов, Гучков, Терещенко в последнее время не раз открыто высказывали недовольство проводимой политикой. И широкие круги русской интеллигенции с одобрением отнеслись к первым шагам нового правительства. Но какова его программа? Какие цели ставит новое правительство? И действительно ли оно намерено заключить мир, на каких условиях? Улучшится ли положение с продовольствием? Отменят ли цензуру? Эти и десятки других вопросов вставали перед русской интеллигенцией. Хотелось собраться, откровенно поговорить о наболевшем, поделиться первыми впечатлениями о революционных событиях и задачах, которые стоят на повестке дня. 11 марта в здании Художественного театра, в большом нижнем фойе, была организована встреча московской интеллигенции. Сюда пришли К. Станиславский, В. Немирович-Данченко, А. Южин-Сумбатов, В. Брюсов, Иван и Юлий Бунины, М. Волошин, В. Вересаев, Андрей Белый, философы князь Евгений Трубецкой, Н. Бердяев, С. Булгаков, театральные деятели, артисты. Здесь не было программы, не принимались решения, участники просто высказывали свои предложения, делились впечатлениями.
Все внимательно слушали выступающих, особенно приехавших из Петербурга Андрея Белого и Евгения Трубецкого. Как всегда, порывисто дёргался Андрей Белый, но говорил хорошо: полностью одобрял падение царизма, только с осуждением отнесся к фактам грубости и насилия – он видел, как толпа срывала погоны с генералов и офицеров. Евгений Трубецкой решительно высказался за продолжение войны до победного конца. Теперь, говорил он, свободно развивающейся России совершенно необходимы черноморские проливы и Константинополь. В том же духе выступали Булгаков, Бердяев, Волошин. Алексей Толстой тоже попросил слова, в котором разделил общее настроение совещания…
Прения уж все выдыхались, все с нетерпением ожидали перерыва, как вдруг поднялся Иван Бунин и, обращаясь к председательствующему Немировичу-Данченко, сказал:
– Я бы хотел, чтобы по этому вопросу высказался Викентий Викентьевич Вересаев.
Все насторожились. Вересаева уважали, но ведь он, ходили слухи, вращается не только среди писателей и артистов, но близок и к социал-демократам. И любопытство взяло верх над усталостью. Вересаев охотно поднялся с места. Он действительно придерживался иных взглядов, и всё, что говорилось в этот день, ему казалось умеренно либеральной и барабанно-патриотической болтовнёй.
– Ещё совсем недавно самодержавие стояло над нами, казалось, так крепко, что брало отчаяние, когда же и какими силами оно будет наконец сброшено. И вот случилось как будто совсем невероятное чудо: так легко, так просто свалилось это чудище, жизни которого, казалось, и конца не будет. Прямо – чудо. – Вересаев взглянул в зал и увидел, как Алексей Иванович Южин радостно и сочувственно кивает ему, а Иван Бунин, наоборот, словно окаменел в своей холодной и неприступной позе. – Так вот я думаю: если могло случиться одно такое чудо, то почему не смогло бы оно повториться? Почему бы нам не попытаться, говоря словами Альберта Лонге, «требованием невозможного, сорвать действительное с петель»? Тут собрались сливки русской интеллигенции. Какой бы огромный эффект на весь мир получился, если бы эта интеллигенция, вместо того чтобы требовать себе лакомых кусочков, заявила бы во всеуслышание: конец войне! Никаких аннексий, никаких контрибуций! Полное самоопределение народов!
«В той среде, где вращался я, – вспоминал В.В. Вересаев, – это давно стало банальнейшим общим местом. Но здесь это произвело впечатление взрыва бомбы.
Объявлен был перерыв. Ко мне подходили Андрей Белый, Бердяев, с которым я до тех пор не был знаком, еще многие другие и яростно мне доказывали неправильность моей точки зрения. Самое курьезное было вот что: я говорил про «чудо» просто в фигуральном, конечно, смысле, имея в виду неожиданность событий, и совершенно упустил из виду публику, перед которой я это говорил. Для Бердяева, Булгакова «чудо» это было нечто совершенно реальное, могущее совершиться как таковое, и они мне старались доказать, что нет никакого основания ожидать такого «чуда».
После выступления Вересаева споры стали оживлённее, но от этого дружеская атмосфера не переменилась; разговаривали без вражды, хотя и понимали, что сюда пришли представители самых разных направлений и общественных групп. Здесь никто ни в чём не обвиняет друг друга, как это было на прежних собраниях, никто никого не заманивает в свою литературную группу. Многих это вполне устраивало, потому что по своей природе никто не любил литературных «клеток», куда стремились его заманить. Предложили мысль о создании Московского клуба писателей, куда могли бы приходить люди самых различных мнений и откровенно делиться своими впечатлениями и суждениями. Идея эта всем понравилась, и тут же был учреждён Московский клуб писателей в составе Бердяева, Сергея Булгакова, Льва Шестова, Валерия Брюсова, Андрея Белого, Ивана Бунина, Бориса Зайцева, Вячеслава Иванова и многих других. Председателем выбрали Вересаева. «Клуб собирался периодически до самого лета, и был на нем целый ряд интересных докладов. После лета пришла Октябрьская революция, и клуб распался. Но воспоминание о нем у меня осталось хорошее», – писал спустя много лет В.В. Вересаев.
Временное правительство продолжало призывать к войне. А лучшие люди России – к защите революционного отечества – Горький, Короленко и многие другие. В «Русских ведомостях» была напечатана статья В. Короленко «Родина в опасности»: «Телеграммы военного министра и Временного правительства бьют тревогу, – писал Короленко. – Опасность надвигается. Будьте готовы. К чему? К торжеству свободы, к ликованию, к скорейшему устройству будущего? Нет. К сражениям, к битвам, к пролитию своей и чужой крови. Это не только грозно, но и ужасно. Ужасно, что эти призывы приходится слышать не от одних военных, чья профессия – кровавое дело войны на защиту родины, но и от нас, писателей, чей голос звучит естественнее в призывах к любви и миру, к общественному братству и солидарности, кто всегда будил благородную мечту о том времени, когда «народы, распри позабыв, в великую семью соединятся…».
29 марта по приказу комиссара города Москвы доктора Кишкина А.Н. Толстой, Валерий Брюсов, Александр Блок были привлечены редактором к сотрудничеству, занимались стенографическим отчётом, который готовила Чрезвычайная следственная комиссия по расследованию деятельности бывших царских министров и сановников во главе с Н.К. Муравьёвым. Временное правительство занималось царскими архивами для того, чтобы убедить страну в необходимости и закономерности Февральской революции: уж слишком много было фактов злоупотребления властью и других антигосударственных действий, вплоть до прямой измены.
В первые месяцы Февральской революции было организовано книгоиздательство писателей, создан журнал «Народоправство» под редакцией Г.И. Чулкова. Вместе с А. Толстым в этом журнале публиковались Бердяев, Вышеславцев, Алексеев и другие московские прозаики, сам Чулков, Зайцев, Ремизов, Сергей Соловьёв, Пришвин, Вячеслав Иванов. Толстой ответил согласием и на предложение Максима Горького сотрудничать в только что созданной им газете «Новая жизнь». Узнав об этом, А.С. Ященко возмущённо писал 18 апреля из Петрограда: «Скажи, пожалуйста, что за нелегкая тебя дернула дать свое имя большевистской германофильской газете «Новая жизнь»… я не знал, что ты сделался большевиком!»
Оживилась деятельность различных художественных групп. Стали появляться первые литературные кафе, где выступали московские писатели и поэты с чтением своих новых произведений. В кафе «Трилистник» на Кузнецком мосту выступали Иван Шмелёв, Борис Зайцев, Владислав Ходасевич, Марина Цветаева, Андрей Соболь, Вера Инбер, Михаил Осоргин, только что приехавшие из-за границы Илья Эренбург и Амари (Цетлин), Наталья Крандиевская и Алексей Толстой.
Алексей Николаевич бывал и в кафе «Бом» на Тверской, куда довольно часто заходили Б. Зайцев и В. Ходасевич. Бывал там и И. Эренбург. Много лет спустя Эренбург вспоминал: «Сначала город мне показался более спокойным. Но это была видимость – люди и здесь ничего не понимали… А.Н. Толстой мрачно попыхивал трубкой и говорил мне: «Пакость! Ничего нельзя понять. Все спятили с ума…» Я отвык от русского быта и часто выглядел смешным. Мне казалось, что именно поэтому я не могу разобраться в значении происходящих событий. Но и Алексей Николаевич был растерян не меньше меня…»
Сейчас почти невозможно установить, мрачно попыхивал Толстой трубкой или весело, это зависело от его настроения, но что он не испытывал растерянности после Февральской революции, вполне может быть доказано. Колебания и сомнения начались позднее.
В напряжённые весенние месяцы часто к Толстым заходил М.О. Гершензон, который жил неподалёку, в одном из переулков Арбата. Алексею Толстому всегда доставляло удовольствие беседовать с этим умным, тактичным и образованным человеком, написавшим книги о декабристах, Некрасове, Огарёве. Но однажды, вспоминает Н.В. Крандиевская, он «стал высказываться о текущих событиях так «еретически» и так решительно, что оба мы с Толстым растерялись. Гершензон говорил о необходимости свернуть фронт. Толстой возражал горячо, резко и, проводив Гершензона, заговорил о национальной чести» (Н.В. Крандиевская – жена А. Толстого. –
А между тем события стремительно развивались.
Вышли из подполья большевики. Приехал В.И. Ленин и выступил со знаменитыми «Апрельскими тезисами». Народ в своих симпатиях к Февральской революции уже не был столь единодушен, как в первые дни её свершения. Нота министра иностранных дел П.Н. Милюкова союзникам России в мировой войне, где говорилось о стремлении Временного правительства продолжать войну до победного конца, многим рабочим и солдатам раскрыла глаза. За два месяца ничего не изменилось. По-прежнему ведётся опостылевшая война. Не узаконен 8-часовой рабочий день, не конфискована помещичья земля, не национализированы важнейшие отрасли промышленности и банки. По-прежнему плохо с продовольственными и промышленными товарами. 20–21 апреля, через два дня после ноты Милюкова, стотысячная демонстрация рабочих и солдат вышла на улицы Петрограда с лозунгами: «Вся власть Советам!», «Долой войну!», «Долой захватническую политику!». В результате народных выступлений Гучкову и Милюкову пришлось уйти в отставку. В начале мая было сформировано новое коалиционное правительство, куда вошли от меньшевиков М. Скобелев, от эсеров В. Чернов и А. Керенский. Во главе правительства остался князь Г. Львов.
В августе 1917 года состоялось Московское государственное совещание, на котором Временное правительство во главе с Керенским рассчитывало укрепить свои позиции, опираясь на решения этого представительного совещания. Участились события, которые принимали нежелательный для Временного правительства характер. То и дело народные массы выходили на улицы со своими требованиями. Война, разруха, спекуляция нанесли огромный ущерб национальному хозяйству. А Временное правительство своими половинчатыми мерами только раздражало трудовые слои революционной России. В сущности, ничего не изменилось. По-прежнему на военных поставках наживались капиталисты. По-прежнему слова о «демократизации центральной и местной власти» оставались пустыми обещаниями, особенно после того, как юнкера разгромили редакцию газеты «Правда», убили рабочего Воинова, разогнали июльскую демонстрацию, а Временное правительство отдало приказ об аресте Ленина. По-прежнему шла война, гибли тысячи людей, и никто не мог сказать, когда наступит мир. Более того, собравшаяся Государственная дума одобрительно отнеслась к подготовке активных наступательных операций на фронте.
Почти одновременно с заседаниями Государственной думы начал свою работу Первый Всероссийской съезд Советов рабочих и солдатских депутатов. Съезд поддержал Временное правительство и одобрил подготовку русских войск к наступлению. А до этого и на Первом Всероссийском съезде крестьянских депутатов была одобрена политика Временного правительства продолжать войну до победного конца и в ближайшее время начать наступление на фронте. Третий съезд партии эсеров тоже оказал доверие Временному правительству. Только большевики с Лениным во главе вели борьбу против Временного правительства, разоблачали его антинародный характер.
В эти месяцы развития революции часть русской интеллигенции испытывала то чувство, которое Ленин называл «эпидемией доверчивости». Они всему верили, а на слова и обещания пришедшие к власти «почти социалистические министры» не скупились.
Керенский не переставал напоминать, что спасение революции – в спасении страны и ни у кого не должно быть сомнения в том, что здоровые и творческие силы революции одержат верх. Нужно только забыть сплетни сегодняшнего дня, забыть о тех ничтожных силах, которые пытаются захватить власть. Они её не получат. Все должны понять главную опасность – опасность разгрома русской армии, после чего германский империализм попытается задушить русскую революцию. Поэтому Временное правительство должно восстановить боеспособность армии, поднять дисциплину.
В совещании приняли участие видные деятели революционного движения. Слева – стол президиума. Первые ряды кресел на сцене занимают П.А. Кропоткин, Е.К. Брешко-Брешковская, В.И. Засулич, Н.А. Морозов, В.Л. Бурцев…
Одним из первых в зале появился Милюков. Сначала он сел в первом ряду слева, а потом раздумал и пересел направо. Рядом с ним уселись Родзянко, Шидловский, Шульгин, Маклаков… Слева усаживались представители Центрального исполнительного комитета рабочих и солдатских депутатов. В состав делегации вошли представители меньшевиков. Большевики не участвовали в работе Государственного совещания.
По рядам партера и всем пяти ярусам Большого театра разместились широкие бороды крестьян, усатые лица рабочих, бросалась в глаза форменная одежда генералов, офицеров, матросов, казаков, а вот представители интеллигенции, буржуазии, посланцы различных национальностей.
Наконец вспыхивают люстры, и под гром аплодисментов появляются члены Временного правительства. Аплодисменты можно было понять: все собравшиеся ожидали, что на этом совещании, как в горниле, должны сплавиться живые силы страны в одну мощную национальную волю и выковаться единое государственное сознание, лишённое тех внутренних противоречий, которые раздирали его, должно выковаться чистое и цельное сознание свободного русского гражданина, воодушевлённого подвигом во имя спасения родины и государства Русского.
На деле же Государственное совещание явилось сговором контрреволюции против народа и, по сути, подготовкой корниловщины.
Долго говорил Керенский. Между прочим, сказал, что Суханов, Богданов, Стеклов, Гольдман, Эрлих, Дан, Церетели, Гоц, Чернов, Брамсон могут серьёзно помешать ему в проведении самостоятельной государственной политики. Будучи русским националистом, Керенский открыто порицал то обстоятельство, что в составе комитета значительное количество «инородческого элемента». Евреи, грузины, латыши, поляки, литовцы, по мнению Керенского, были представлены совершенно несоразмерно их численности и в Петрограде, и в стране. Правда, это он объяснял следствием грехов старого режима, который насильственно отметал в левые партии инородческие элементы.
На следующий день на совещании выступил Корнилов. Зал долго аплодировал Верховному главнокомандующему. Когда он поднялся на трибуну, его приветствовали стоя. Только представители Советов, среди которых были и солдаты, молча продолжали сидеть.
Раздались негодующие возгласы:
– Солдаты, встать!
– Холопы, – спокойно отвечали слева.
Председатель с трудом успокоил зал.
Несколько дней прошло после Государственного совещания, как новое, ещё более тяжкое испытание обрушилось на Россию: угроза гражданской войны. Генерал Корнилов, заручившись поддержкой некоторых генералов и политиков, предъявил ультиматум Керенскому: сложить свои полномочия и всю полноту власти передать ему. Несколько дней Москва и Петроград переживали серьёзную тревогу: кто одолеет? «За Корнилова или за Временное правительство?» – этот вопрос обсуждался в те тревожные дни всюду: и в печати, и в общественных и партийных организациях, и в русской армии, и в частных разговорах, и в стихийно возникающих спорах…
Временное правительство в своих многократных воззваниях и выступлениях и генерал Корнилов в своих обращениях к народу и армии говорили об одном и том же: о «смертельной опасности», грозящей родине, о необходимости спасти её от неминуемой гибели, грозящей ей с фронта от ликующего врага и с тыла от ужасающей анархии и разрухи. Но писатель понимал, что дело сейчас не в словах, потерявших свою силу и значение. Нужны решительные, твёрдые действия сильной власти для возрождения на новой основе единой, сильной и свободной России. Многим стало ясно, что Временное правительство не справилось с управлением страной: продолжаются внутреннее разложение, распад боевых и тыловых сил страны, примером чему явилась сдача немцам Риги. И в этот момент генерал Корнилов ставит истерзанную страну перед новыми испытаниями, требуя возвращения старой власти офицерству, лишения прав солдатских комитетов, а также «оздоровления» тыла посредством борьбы с Советами. Вот тут-то и начались события, которые решили центральные вопросы. Корнилов потерпел поражение в столкновении с революционным народом, руководимым большевиками. В чём же тогда их сила? Почему за ними идут массы? Неужели они всерьёз рассчитывают взять власть в свои руки и управлять таким государством, как Россия? Провал корниловской авантюры, арест самого Корнилова и поддержавших его генералов, всевозрастающая активность народных масс, получивших оружие для подавления военного мятежа, растерянность и нерешительность Временного правительства – все эти события глубоко волновали писателей, художников, русскую интеллигенцию… Столько надежд и упований было связано с Февральской революцией! И уже столько утраченных иллюзий.
Вот почему так необходимы сейчас дисциплина, самообуздание и самоограничение всех творящих историю групп и классов. Демократия, учил Монтескье, основана на доблести и на любви к общему делу. Если у пришедших к власти нет стремления сделать революцию общим делом, то такая власть вырождается в деспотию. Нет, диктатура пролетариата, как и любая другая диктатура, не может сейчас возникнуть… Слишком трагичны будут последствия её. Часть народа не может установить свою власть во имя достижения своих классовых целей. Народ создал свою историю, своё государство, его как великое целое объединяет не только историческое прошлое, но и далёкое будущее. Придёт время, схлынут классовые споры, и люди поймут, что общенациональные цели выше преходящих классовых пристрастий. И в крестьянине, и в рабочем, и в промышленнике, и в интеллигенте сидит русский человек, русская душа со всеми её национальными особенностями, такими близкими и дорогими. Пушкин, Гоголь, Толстой, Достоевский, Тургенев, Чехов понимали душу русского человека, оставив бессмертные её воплощения в художественных образах. Ни один класс, ни одна социальная группа в отдельности не может представлять Россию. Все вместе – да, представляют, делают её великой и непобедимой. Слишком болезненно и мучительно формируется в русском народе новое национальное сознание. Нельзя ущемлять права любого русского гражданина. Демократию нельзя понимать как господство одного класса над другим. Это будет диктатура меньшинства над большинством, это будет антидемократично. Так думали Александр Блок, Андрей Белый, Викентий Вересаев, Алексей Толстой, Алексей Ремизов и многие другие мыслящие интеллигенты.
В эти дни в «Новой жизни» М. Горький напечатал статью «Не могу молчать», в которой убедительно протестует против очередного «кровопускания» на улицах Петрограда. Если действительны слухи о том, что на 20 октября намечено выступление большевиков, то снова прольётся братская кровь, снова на улицах появятся грузовые автомобили, тесно набитые людьми с винтовками и револьверами…
Новые вопросы нахлынули в небывалом изобилии, и громадное большинство писателей и художников было сбито с толку и часто меняло мнение по одному и тому же вопросу, даже не будучи в состоянии уяснить степень и существо противоречия. Ведь действовать приходилось в условиях тягчайшей войны, при общей разрухе, на фоне со всех сторон подступающей, кричащей, угрожающей массы. Что делать с заключёнными министрами? Можно ли позволить правой печати выходить в свет? Нужно ли отменить смертную казнь? Как поступить с национальными требованиями? Как организовать выборы в Учредительное собрание? Как заставить солдат повиноваться командному составу? Как разрешить аграрный вопрос? Как организовать правительство? А главное и основное: как быть с войной?
Все эти вопросы ждали своего решения. И мало кто предполагал, что решение их уже стремительно близится. Надвигались исторические Октябрьские дни.
15Не обо всех явлениях русской литературы в начале ХХ века здесь сказано, ничего не сказано о «донской волне», которая значительно обогатила бы наше представление о многогранности литературного процесса. В ближайшее время, с наступлением революции и Гражданской, а особенно начиная с 1929 года начнётся оголтелая битва против «Тихого Дона» М.А. Шолохова, который якобы многое украл, заимствовал, а то и просто переписал найденную рукопись кого-то из гениальных донских писателей; Солженицын считает автором «Тихого Дона» Н. Крюкова, кто-то – Серафимовича, а один ретивый критик одним из авторов «Тихого Дона» называет Сталина…
Среди писателей, пишущих о казаках и о Доне, называют монархистов П.Н. Краснова, автора многочисленных повестей и романов, и И.А. Родионова, известного по роману «Наше преступление» и очерковой повести «Тихий Дон», что привлекло своим названием многочисленных «антишолоховедов», и демократическое крыло писателей, таких как Ф.Д. Крюков, С.Я. Арефин и Р.П. Кумов, которые категорически выступали за автономию Донского края в составе Российской империи, а затем и Советской России. У каждого из них была яркая биография, особенно у Краснова (1869–1947), профессонального офицера, первый сборник рассказов которого «Донцы» появился ещё в 1895 году, а серьёзные намерения стать скорее писателем, чем офицером, подтвердила новая его книга «Картины былого тихого Дона», появившаяся в 1909 году. П.Н. Краснов написал чуть ли не обо всей истории донского казачества, начиная с правления Ивана IV, с участия во взятии Казани, напомнил, что Ермак завоевал Сибирь, донские казаки принимали участие в событиях Смутного времени, помогали Михаилу встать на престол, а Разин, Пугачёв и Булавин поднимали казаков и крестьян против царских угнетателей. В 1812 году во время Отечественной войны против Наполеона казачество прославилось храбростью, воинской выдумкой, а казачьи атаманы ничуть не отличались от русских офицеров и генералов.
Генерал Краснов воевал в Первую империалистическую войну, был атаманом донского казачества в Гражданскую, даже в этих условиях П. Краснов продолжал работать над рассказами, сборник которых под названием «Степь» выпустил в 1919 году.
Во время эмиграции работал над романом «От Двуглавого Орла к красному знамени», опубликованном в 1922 году в Берлине. В романе наиболее яркие картины связаны с историческими личностями большевика Голубова и полковника Чернецова, изображением Ледяного похода, портретами Корнилова, Деникина, сценами ссор монархистов и республиканцев, что и погубило Белое движение.
И.А. Родионов (1886–1940) заявил о себе повестью «Наше преступление», опубликованной в 1908 году. В то время чуть ли не вся критика отнеслась к повести отрицательно, слишком много ужасного рассказал автор о деревне.
В 1913 году Родионов опубликовал монархические очерки «Тихий Дон», где заявил: казачество должно верно и свято служить русской монархии, только такая служба укрепит донское казачество. Но для этого русское правительство должно оставить донскому казачеству все привилегии, как и казачеству терскому и уральскому…
В эмиграции Родионов опубликовал роман «Жертвы вечерние» (1922) – о той же Гражданской войне, с её ужасами и конфликтами.
Ф.Д. Крюков (1870–1920) принадлежал совсем к другому литературному лагерю. В 1896 году он опубликовал рассказ «Казачка», что предопределило его литературную судьбу в лагере народников, сблизило с редакцией журнала «Русское богатство», где он познакомился с Владимиром Короленко и Николаем Михайловским. Руководители журнала увидели в Крюкове талантливого рассказчика и публициста. Затем он опубликовал рассказы «Шаг на месте», «Зыбь», «Мать», «Офицерша», «На речке Лазаревой». В 1907 году Ф. Крюков опубликовал сборник рассказов «Казацкие мотивы». Бурная революционная эпоха вовлекла его в политическую деятельность. Как один из активных членов партии народных социалистов Ф. Крюков избирается депутатом Государственной думы, в знак протеста против разгона Государственной думы его высылают в Выборг, где он с группой единомышленников подписывает протест. Царское правительство лишило Ф. Крюкова права проживания в казачьем крае.
Отречение Николая II от престола не удовлетворило Ф. Крюкова. Вроде бы свершилось то, за что он яростно боролся, но приход к власти Керенского и большевиков разочаровал его ещё больше. Он был на стороне белых. Умер в 1920 году от тифа.
Среди талантливых донских писателей называют ещё Р.П. Кумова (1886–1918). Известны два сборника его рассказов – «Бессмертники» и «В Татьянину ночь», четыре тома очерков и рассказов. Кумов писал пьесы, за одну из них он получил Первую премию А.Н. Островского. Во время революции и Гражданской войны Р. Кумов печатался в белогвардейских газетах. Умер от тифа. Очевидцы свидетельствовали, что в архиве Кумова остались неопубликованные пьесы и роман «Святая гора».
Исследователи и историки литературы в статьях и научных работах убедительно доказали, что по своим масштабам ни один из донских писателей не мог подняться до художественного уровня Михаила Александровича Шолохова и быть «соавтором» «Тихого Дона».Литературные портреты
Михаил Осипович Меньшиков
Родился в семье коллежского регистратора (низший чин в табели о рангах) и матери из обедневшего дворянского рода. Детство прошло в селе Заборье Опочецкого уезда Псковской губернии. После окончания уездного училища поступил в Кронштадтское морское техническое училище, которое окончил в 1878 году, получив офицерское звание. Рано обнаружилась тяга к художественной литературе, в школе редактировал журнал, во время плавания на кораблях делал записи, которые понадобились тогда, когда он писал очерки и рассказы о морской службе, вошедшие в сборник «По портам Европы» (СПб., 1879). Подружился с Семёном Надсоном, поручиком Каспийского пехотного полка, служившим в Кронштадте, страстным поэтом, который знал наизусть почти всего Пушкина, затем с соучеником Надсона по юнкерскому училищу Николаем Плещеевым, который познакомил их с отцом – известным поэтом Алексеем Николаевичем Плещеевым. В эти годы А.Н. Плещеев как раз способствовал появлению первых произведений Надсона, Гаршина, Апухтина, рекомендовал и Меньшикова как молодого писателя известному журналисту и издателю П.А. Гайдебурову, у которого в журнале «Неделя» он печатал судебные очерки. В 1892 году после пятилетней службы производителем работ Картографической части Главного гидрографического управления М.О. Меньшиков ушёл в отставку в чине штабс-капитана, став профессиональным писателем. Он заинтересовался личностью Льва Толстого и толстовством, завязалась переписка с ним. Лев Толстой порекомендовал Меньшикова редакции журнала «Северный вестник». Татьяна Львовна Сухотина (Толстая) 25 августа 1896 года писала владетельнице журнала «Северный вестник» Л.Я. Гуревич: «Папа же велел Вам сказать, что Вам получить Меньшикова все равно что выиграть двести тысяч. Sur ces entrefaites приехал к нам и сам Михаил Осипович. Он спрашивал папу насчет своего участия в «Северном вестнике», и папа его благословил на него» (РГАЛИ. Ф. 131. Оп. 1. Ед. хр. 186. Л. 1–2). Но из этой рекомендации ничего не получилось: А. Волынский, задававший тон в журнале, не хотел видеть в журнале талантливого соперника, тем более толстовца.
Ещё в офицерском мундире М. Меньшиков познакомился с Чеховым, назвал себя «штурманом», потом, сняв офицерскую форму, не раз с ним встречался и просто полюбил его как личность и как писателя. Став секретарём редакции «Недели» и вспомнив обещание Чехова дать что-нибудь для журнала на именинах И.Л. Леонтьева (Ив. Щеглова), М. Меньшиков впервые написал Чехову напоминание об этом. Так началась их переписка, подготовленная к печати сотрудниками ИМЛИ имени А.М. Горького и почти полностью воспроизведённая в сборнике «Антон Чехов и его критик Михаил Меньшиков. Переписка. Дневники. Воспоминания. Статьи» (М.: Русский путь, 2005). В письмах Чехову общие знакомые называли М. Меньшикова, входящего в литературу, «очень чутким и талантливым публицистом и добрейшей души человеком». Исследователи, выявляя отношения Чехова и Меньшикова, описали их встречи, письма, записные книжки, установили, что у них были прекрасные отношения, Чехову нравились статьи Меньшикова не только о нём и его творчестве («Больная воля», «Литературная хворь», «Критическое декадентство», «Пределы критики», «О лжи и правде», «Три стихии» («В овраге», повесть А.П. Чехова), но и острая злободневная проблематика, которая возбуждала читателей: одним взмахом пера Волынский, объявивший себя «ярым символистом, мистиком, противником общественных вопросов», пытается «похерить деятельность Белинского и его преемников»; другие критики должны «
В журнале «Русская мысль» в № 4 за 1897 год была напечатана повесть А. Чехова «Мужики», сразу обратившая на себя внимание критики и читателей. М. Меньшиков тут же дал свои впечатления об этой публикации (Книжки «Недели». СПб., 1897. № 5). Только что прошла волна отрицательных отзывов о «Чайке» после спектакля в Александринском театре в Петербурге 17 октября 1896 года. Чехов откликнулся тут же, 14 июня 1897 года, из Мелихова: «…Давно уж собираюсь написать Вам, написать длинно, обстоятельно, да все никак не соберусь. Лень хохлацкая. Перо не держится в руке. Ваша статья о «Мужиках» вызвала во мне много мыслей, подняла в моей душе много шуму, но я все же не собрался написать Вам, решив, что в письме всего не напишешь, что нужно говорить, а не писать…» (Там же. С. 90). М. Меньшиков писал о повести «Мужики», полемизируя с теми критиками, которые мало обращали внимания на чеховские короткие рассказы, которые вытканы «из чистого золота», «ни одной лишней буквы», ожидая от него «большого» романа». «В «Мужиках» г. Чехов на 26 страничках крупной печати каким-то волшебством выводит чуть ли не всю стомиллионную массу «мужиков», жизнь целого океана земли русской, в подводных глубинах его. Как на хороших картинах, где изображается толпа, стоящие на переднем плане рассказа десятка полтора лиц до того жизненны, характерны, что их достаточно для иллюзии массы: за ними чувствуешь бесчисленные повторения, всю толпу народную. Трудно подыскать в нашей художественной литературе другой пример более плотной, сжатой работы с такою внутреннею энергией… Рассказ г. Чехова – драгоценный вклад в науку о народе, из всех наук, может быть, самую важную. Вот общественное значение этой художественной вещи» (Книжки «Недели». СПб., 1897. № 5).
Один из острых очерков «Красноярский бунт» (Неделя. 1896. № 10) о нерадивом чиновнике возмутил этого чиновника, и он ворвался в редакцию и выстрелил в М. Меньшикова, который замещал редактора-издателя. Все близкие сочувствовали раненому, а Л.Н. Толстой прислал письмо, в котором выразил соболезнование по случаю нападения оскорблённого.
М. Меньшиков написал множество статей о литературе, о морали, о совести, о любви, о счастье, иногда острых, полемических, задевавших чью-либо репутацию, получал столь же острые ответы, но все свидетельствовало о том, что штурманская, морская служба давно позади, он полностью вошёл в литературную и общественную жизнь. Он познакомился чуть ли не со всеми ведущими писателями своего времени – Л. Толстой, В. Короленко, А. Чехов, М. Горький, не буду всех перечислять… Одна за другой у М. Меньшикова выходили книги критических, публицистических и очерковых статей: «Думы о счастье» (СПб., 1898), «О писательстве» (СПб., 1898), «О любви» (СПб., 1899), «Критические очерки» в двух томах (СПб., 1899–1902). За эти несколько лет М.О. Меньшиков стал одной из ведущих фигур литературного процесса. Ничто не должно мешать «развернуться его недюжинному, страстному таланту», писал о Меньшикове М. Горький в начале октября 1900 года А.П. Чехову (Собр. соч.: В 30 т. Т. 28. 1954. С. 99).
Не только М. Горький заметил этот «недюжинный, страстный талант». А.С. Суворин предложил М. Меньшикову страницы популярной газеты «Новое время» «на особых условиях»: Меньшиков отвечает только за то, что сам напишет, за идеологию и направленность газеты он не отвечает. И М. Меньшиков тут же 29 апреля 1901 года написал А.П. Чехову и попросил совета: «Суворин обеспечивает мне полную свободу… Пагубная привычка писать сделана, и обрывать ее сразу, говорят, опасно». А. Чехов тут же ответил М. Меньшикову 5 мая 1901 года из Ялты: «Поговорим насчет Вашего водворения в «Новом времени»; пока же скажу только, что там, т. е. в «Новом времени», только один Суворин литературен и иногда даже порядочен, все же остальное – это арестанские роты, которые выживут или, вернее, выжмут Вас из своей среды, если Вы окажетесь неподходящим. Уж лучше бы Вы в «Россию» шли или основали свою собственную большую газету» (
Стоило М. Меньшикову согласиться на сотрудничество в газете «Новое время», как ее тут же запретили на два месяца из-за статьи А.П. Никольского «По поводу рабочих беспорядков» (Новое время. 1901. 11 мая). Суворин встретился с министром внутренних дел Сипягиным, но решение таким и осталось. «Воистину прав Л.Н. Толстой, – записал в «Дневнике» Суворин, – сказав в письмах к государю о Сипягине, что он – «человек ограниченный, легкомысленный и мало просвещенный» (
Об этом гл. упр. по делам печати, по приказанию г. м. вн. д., поставляет в известность гг. редакторов бесцензурн. периодических изданий».
Удивило всех в этом постановлении словечко «изволит», даже Александр III вычёркивал это словечко из своих императорских постановлений, а тут Сипягин – изволит. Последовал и суровый указ: портреты Льва Толстого нельзя выставлять в магазинах, в газетах и журналах. Меньшиков помнил и о том, что пятьдесят лет тому назад Тургенев был арестован только за то, что в некрологе о Гоголе назвал его гениальным писателем. То же самое повторяется и сейчас. Петербургский университет закрыт. Много арестов. Арестовали студента, как только он купил револьвер. Все министры ссорятся между собой.
Не сразу удалось М. Меньшикову раскрыть свой подлинный талант яркого публициста, полемиста, философа в «Новом времени». В жизни Петербурга ничего существенного вроде бы не происходило.
Был переполох в газете «Россия», когда в январе 1902 года вышел фельетон Амфитеатрова «Господа Обмановы», в котором все увидели, что Обмановы – это господа Романовы. Автора сослали в Иркутск, были обыски, а редактора выдворили из Петербурга. Суворин думал, что под господами Обмановыми Амфитеатров имел в виду его семью, но обошлось, читатели быстро разобрались и расхватали номера, коммерческая цена вместо пяти копеек подскочила до нескольких рублей. Выпуск газеты «Россия» тут же был приостановлен. И в журналистских кругах заговорили о том, что Амфитеатров завидует популярности Дорошевича, вот и появились «Господа Обмановы». Но виноват и Сазонов, мол, фальшивый человек, недавно приносил в «Новое время» льстивую статью о деятельности Горемыкина, самого бездарного из царской администрации. Или вот И.Е. Репин прислал статью в газету и тут же хочет «предварительно» узнать свой гонорар. Говорят, что Суворин дал пятьдесят тысяч Амфитеатрову, чтобы тот написал фельетон, а Победоносцев, прочтя фельетон, сказал: «Это хуже выстрела!» И сколько всего неверного, приблизительного неслось из редакций и из высших сфер! Знал Меньшиков и о том, что вновь поднимается полемика о школьном образовании, настаивают на классическом образовании; высказывали мнение, что школьное образование должно быть свободным; Николай II высказал пожелание, чтобы школа была национальной и легкой. Меньшикова удивил и тот факт, что Суворин слишком болезненно воспринял приостановку «Нового времени», из опасения за свою жизнь он вновь заговорил о переселении за границу: если захотят, его могут повесить. А ведь статья Никольского почти официозная, а Сипягин приостановил газету на два месяца.
М. Меньшиков не переставал думать о собственном журнале или газете, но осуществить замысел не удавалась по разным обстоятельствам. В апреле 1902 года М. Меньшиков отправился в Крым для работы и для свидания с Л. Толстым, который после болезни пошёл на поправку. 1 мая 1902 года из Ялты М. Меньшиков писал в Царское Село Л.И. Веселитской и сыну Якову о своих впечатлениях о пребывании в Ялте, о солнечных днях и своих обидах на то, что он «послал миллион писем, от вас – ни одного», правда, почта запаздывает, последний номер «Нового времени» пришёл только за 27 апреля, не работается, «да и ничего решительно не лезет в голову.
К переходу М.О. Меньшикова из «Недели», которая закрывалась по финансовым соображениям, в «Новое время» в либеральных кругах отнеслись резко отрицательно. Н.К. Михайловский в статье «Литература и жизнь» (Русское богатство. СПб., 1903. № 11. С. 85—101) высказал свое отношение к этому переходу и публикациям в газете в довольно резкой форме: «…теперь г. Меньшиков окончательно развернулся, как развертывается все в «Новом времени». Злобы и лжи в этом елейном, словоточивом писателе не меньше, чем в грубом г. Буренине… скачок из «Недели» в «Новое время» есть своего рода salto mortale. Г. Меньшиков рискнул прыгнуть и остался цел и невредим…»
7 декабря 1903 года М. Меньшиков в статье «Библейский титул г. Михайловского» в столь же резкой форме ответил на статью «Русского богатства»: «Составляет сущую клевету, будто я в «Новом времени» стал писать в ином духе, нежели в «Неделе». Я пишу на иные темы, беру другие аргументы, пишу разнообразнее, но как могу изменить свой характер и миросозерцание в два-три года?.. Я не принадлежу к составу редакции «Нового времени» и отнюдь не влияю на его направление… Припомните историю Ноя… третий Хам. Не найдет ли г. Михайловский в этом третьем сыне свои родовые, типические черты?.. Громадные томы писаний г. Михайловского – это сплошной, сорок лет длящийся, нескончаемый политический фельетон… где Россия заплевана и загажена до неузнаваемости… Что вся эта так называемая «передовая публицистика» внесла в печать известный террор, что она зажала рты множеству робких и добрых, – это так».
М. Меньшиков резко говорил о «Русских ведомостях», о «Русской мысли», о «Мире Божьем», что могло затронуть чувства А.П. Чехова, имевшего с редакциями деловые отношения. 9 марта 1904 года М. Меньшиков написал ему письмо: «Ваш отзыв о моей полемике с Михайловским меня несколько смутил, и я думаю, что я к этому моему противнику, как и ко всем прочим, отношусь с несравненно меньшею грубостью, чем они ко мне. Михайловского я никогда прилежно не читал, не тянуло, – но заглядывал в его статьи нередко. Из этих статей и личного знакомства с ним я не вынес впечатления, что это человек искренний и честный. Таков же отзыв о нем и многих радикалов, которые считали его своим вождем. Если что меня лично несколько оттолкнуло от либерального лагеря, то именно грубость, неблагородство тех приемов, которыми защищались дорогие мне начала» (
Вся последующая литературная судьба М.О. Меньшикова была посвящена борьбе против террора «так называемой «передовой публицистики», которая расширила свои горизонты после революции 1905 года, когда обострились подспудно чувствовавшиеся межнациональные отношения, о своих правах заявили поляки, финны, грузины, евреи. Повсюду создавались банки, возникали частные газеты и издательства. «Письма к ближним» – так называлась рубрика в газете «Новая жизнь», которую регулярно и страстно вёл М.О. Меньшиков, обращаясь то к итогам Русско-японской войны, то к итогам политической борьбы вокруг национального вопроса. Сборники с таким названием выходили каждый год, 1902–1916, в Петербурге, и чем-то напоминали по своему жанру «Дневники писателя» Ф. Достоевского и «Маленькие письма» А.С. Суворина. В «Письмах к ближним» писатель касался злободневных проблем текущего дня, политических, военных, социальных, исторических, духовно-нравственных, бытовых. Три-четыре статьи в неделю выходили в газете, независимые от направления газеты, но точно попадающие в цель внешней и внутренней политики государства Российского. В январе 1905 года М. Меньшиков опубликовал цикл статей – «Благодарность», «Мёртвый дух», «Жировое перерождение», «Штабная метафизика», где подверг острой критике правительственных чиновников, которые так плохо подготовились к войне с Японией. Ведь знали, что Япония уже десять лет готовилась к войне, брала кредиты, закупала оружие, учила солдат и офицеров. Ведь царская администрация хорошо знала, что Россия – лакомый кусок, окружена страшными и беспощадными силами, против которых нужно военное снаряжение, способное уничтожить эту страшную силу. «В русской жизни, как в сказке, действуют два духа, – писал М. Меньшиков, – живой и мертвый. Живой дух – это дух народный, дух кипучей борьбы за существование, дух нужды и энергии, которая из нее сверкает… Но есть другой дух – мертвый и мертвящий все, к чему бы ни прикоснулся… Бюрократы могут быть лично прекрасными людьми, но бумажный дух, их сомнамбулирующий, как азот, останавливает всякое дыхание. Центральное зло нашей великой армии то же, что всей страны, – бюрократизм» (Национальная империя. М., 2004. С. 17). Началась война, чиновники подумали, что нужно иметь пушки; потом нужна Сибирская дорога; нужен план войны, а план «попал под сукно, и о нем забыли»; главнокомандующим вместо генерала Линевича, боевое счастье которому не изменяло, поставили старого и больного генерала; вместо обученных войск прислали войска худшие, на треть сформированные из инородцев, офицеров-поляков было треть состава, пятьдесят процентов врачей – евреи. Полки, составленные из запасных, не могли оказать сопротивление прекрасно обученной японской армии.
В последующих статьях М. Меньшиков говорит о Порт-Артуре, о настоящем герое Кондратенко, о Линевиче и виновнике катастрофы под Мукденом генерале Гриппенберге, о генералах Куропаткине и Драгомирове. Но у нас есть таланты, а «всё искреннее и свежее в народе заслонено бездарностью… От него наш государственный маразм, старческое бессилие в стране, ещё не жившей» (Там же. С. 29).
В очерках «Чернильная бомба» и «Власть черни» (март и апрель 1906 года) М. Меньшиков обрушивается на письма М. Горького к иностранным державам, чтобы они не давали денег русскому правительству, которые якобы предназначаются на устройство еврейских погромов и на подавление народной свободы. А ведь М. Горький прекрасно знал, что после поражений в Русско-японской войне Россия нуждалась в кредитах, чтобы строить заводы, фабрики, укреплять оборону своей страны. Все враги России, а вместе с ними М. Горький кричат: «Добейте Россию!» «Но верховная власть, – уверенно пишет М. Меньшиков, – сумела сорвать революцию, сама устроив конституционный переворот. Правительство сумело погасить целый десяток бунтов – и при том столь грандиозный, как московский» (Там же. С. 63). И затем даёт убийственную характеристику политической деятельности М. Горького, который лишь, с точки зрения М. Меньшикова, по недоразумению стал таким знаменитым: «У варваров были боги, семья, добродетель, честь – ничего этого нет у героев господина Горького, им любовно воспетых. Они просто голые люди, голые с головы до ног – свободные от той радужной ткани, что из любви и веры ткет душа человеческая в этом холодном мире…» (Там же. С. 70).
Но все эти сложные, противоречивые, многогранные проблемы как бы отступали на задний план, как только возникали национальные проблемы. Правительство должно было разработать правильное представительство людей разных национальностей в народном парламенте (см.: «Нация – это мы», «Еврейское иго» и др.), а получилось так, что инородцев выбирали как русских, а на деле оказалось, что избранный как русский поляк дышит ненавистью к России и русскому народу. Точно так же и финн, и грузин, и еврей. «Прежде всего следует восстановить правду о «народе русском», – писал М. Меньшиков. – Входят ли в понятие русского народы инородцы-поляки, евреи, грузины, армяне, латыши, татары и пр. и пр.? Нет. Можно желать и добиваться, чтобы эти покоренные нами народности слились с нами в одно тело и одну душу, но ведь этого нет… Мы назвали их русскими, но в парламент они явились с ненавистью ко всему русскому, неизмеримо более острой, чем та, которую чувствовали бы приглашенные в наш парламент американцы или австралийцы… Народу русскому пора отгородить себя от внутренних чужаков с той же честной определенностью, с какой он отгородил себя от внешних соседей… Инородцы же тысячу лет разрушали наше бытие, противились ему всеми мерами, пока не были покорены. У нас и у них разные инстинкты…» (Там же. С. 104–105).
Обращаясь к будущим историкам печати, М. Меньшиков горюет по поводу того, что русская печать – «голос великого народа» – за последние годы превратилась «в сплошной еврейский визг… на Россию напала одна из ненаписанных в Библии египетских язв – отравленная евреями печать, и как она в дурацких головах славянских произвела полный столбняк, неспособность различать правую руку от левой, родного брата от злейшего врага» (Там же. С. 106. Очерк «О стойкости». 8 октября 1906 г.).
8 мая 1907 года М. Меньшиков начинает серию статей под общим названием «Великорусская партия», продолжает 21 июня, 23 июня, 2 июля. Поводом для публикации статей послужило выступление в Государственной думе одного из польских лидеров, сказавшего в Варшаве на собрании польских националистов: «Русские отличаются неслыханным отсутствием патриотизма». Оказывается, размышляет М. Меньшиков, за русскими в парламенте всерьёз наблюдают все инородцы и поражаются тому, что многие русские как бы стесняются называть себя русскими, дошло до того, как один профессор в парламенте сказал, что ему неловко называть «народ России «русским народом», ибо это может оскорбить господ евреев, латышей, армян, эстонцев и полсотни других национальностей, одинаково будто бы имеющих право на Российскую империю» (Там же. С. 148). М. Меньшиков соглашается с тем, что Россия утрачивает свои позиции под напором инородцев, а величие России прежде всего зависит от великороссов, от их патриотического стремления укрепить свою страну и оградить её от чуждых влияний. Стране нужен великий руководитель, чтобы спасти погибающую Россию от инородческого влияния. Этому руководителю нужна верная ему армия. «Такой армией среди общего раздора могла бы явиться сильная национальная партия, в данном случае – великорусская партия, – писал М. Меньшиков. – Евреи подсмеиваются, будто бы нелепость иметь в России русскую партию… Теперь в России необходима не политическая, а как бы сверхполитическая, именно – национальная партия, и только будучи очень сильной, такая партия могла бы спасти страну… Великороссы, как наиболее жизненное из племен славянских, несут на себе историческую судьбу не только России, но и всего славянства. Великорусская партия должна обнаружить в себе эгоизм великого племени. Она должна собрать в себе одно сознание, одно чувство: желание жизни и страстную готовность отстоять ее» (Там же. С. 149–151). Русская империя погибнет, если не будет такой сильной партии, которая стала бы ведущим вождём народным. По избирательному праву, введённому в России, каждая национальность в парламенте образует своё «коло», польское, татарское, латышское, все они создают внушительное «инородное тело» в парламенте, способное влиять на принятые решения. Такое отношение к инородцам – грубейшая ошибка в политической деятельности России. Русские крестьяне томились в крепостной неволе, а поляки и финно-шведы имели свои конститутции, пользовались политическими правами. Самые деятельные из разрушителей России, по мнению М. Меньшикова, – евреи и поляки – «вовсе не скрывают своих инфекционных планов, – они громко провозглашают их…» «Нас, поляков, миллион в России», – пишет одна польская газета. Миллион поляков не будут восставать с оружием в руках, как прежде, они будут действовать на местах своей службы в России, они будут вести подрывную и разрушительную работу. Поляки уверены, что при отсутствии у русских патриотизма это сделать легко. Так же думают финны, грузины, украинцы, евреи. Русские победили внешних врагов, но не заметили, как инородцы, заняв влиятельные посты в России, стали её разрушать, как внешние враги, вторгнувшиеся в страну. Последние события, русская революция 1905 года, возглавленная евреями, заставила поляков задуматься, стоило ли поддерживать эту революцию. И они заявили, что Польша не хочет отделяться от России, но требует автономию. А М. Меньшиков вспомнил слова Николая I, что было бы лучше, если бы Россия вообще не владела Польшей.
6 сентября 1907 года М. Меньшиков напечатал в «Новом времени» статью «Народ-искуситель», в которой документально точно сказал, что четырёхтысячелетняя история евреев свидетельствует, что основной темой еврейства является искусительство. И приводит массу документальных свидетельств, начиная с Авраама и его великого кочеванья, до нынешних евреев, которые ведут открытую войну с современным государством. Маркс бросил в христианский мир отравленную идею классовой борьбы, а евреям чрезвычайно выгодна эта борьба сословия с сословием. Легче достигать своих целей. Против этой статьи М. Меньшикова появился «Ответ русского еврея господину Меньшикову» (газета Фёдорова), к которому Меньшиков отнёсся как к сплошной мешанине, пропитанной невежеством и ложью. Он не натравливает одну народность на другую, а говорит о фактах беспатентной торговли водкой, папиросами, пивом. А против этого в ответе нет ни слова.
Интересны и знаменательны все статьи М. Меньшикова до революции 1917 года, особенно статьи «Пофессора» и «Купцы» (12 февраля 1911 года), «Крупные люди» (12 марта 1911 года), «Враги человеческого рода» и «Что ждет Россию» (13 марта 1911 года), «Новый путь земли» и «Замученный ребенок» (17 апреля 1911 года), но все эти темы как бы отходят на второй план, как только публицист и философ берётся осветить тему о вторжении евреев в жизнь государства Российского: «Когда вы попадаете в большой русский город, захваченный евреями, вам бросается в глаза множество учреждений с такими вывесками: «Русское общество торговли», «Русское промышленное общество», «Русский банк», «Русская контора», «Русская аптека» и пр. и пр. Что за притча, думаете вы: на улицах всё жиды и жиды, а учреждения все русские. Местные жители грустно усмехаются на это. Им-то известно, что уже с давних пор еврейчики наши афишируют все свои предприятия непременно русскими и что если вывеска кричит, что предприятие
Много статей М. Меньшикова посвящены пребыванию евреев на русской земле. При всех его крайностях и односторонности он был против равноправия евреев, опасался, что евреи закабалят русских и дружественные им народы. В статьях о роли евреев в России, таких как «Императорская сцена», «Еврей о евреях», «Он – не ваш», «Правительство и евреи», «Еврейское нашествие», «Тайны Талмуда», «Народоубийство», «Расовая борьба», «Нужен сильный», «Разбитый крест», «Еврейский натиск», «Тень убитого», М. Меньшиков высказывая много справедливого и верного, иногда допускал крайности, продиктованные политическим моментом разгара страстной борьбы.
М. Меньшиков был яростным проповедником русского национализма. И когда возникла идея создания Всероссийского национального союза, то создателем идеологии и устава попросили быть М.О. Меньшикова. 18 июня 1908 года был проведён Учредительный съезд, первым его председателем стал С.В. Рухлов, заместителем – князь А.П. Урусов. Одним из негласных деятелей Союза был П.А. Столыпин. Но цель Союза – господство русской нации в Российской империи – оказалась недостижимой из-за политических и партийных причин, кто-то был масоном, кто-то преследовал иные цели. И в 1914 году Союз распался на разные группки, уже мало влиявшие на события.
Февральскую революцию М. Меньшиков приветствовал, так как «старый порядок рухнул». Он с надеждой участвовал в выборах кандидатов в Учредительное собрание. Тоскливо было без постоянной литературной работы, большая семья с шестью детьми вынуждала к поискам заработка. Он писал Василию Розанову, оказавшемуся в столь же бедственном положении, ездил к И.Д. Сытину в надежде на работу, но рухнула не только монархия.
Осенью 1917 года Меньшиковы остались на Валдае, в большом доме, который они купили в 1913 году: здесь, надеялись, легче прокормить детей. В сентябре 1918 года М.О. Меньшикова арестовали. М. Меньшиков успел написать несколько записок жене, и они сохранились: «5 сентября. Сейчас была Чрезвычайная Комиссия, я обвиняюсь в погромных статьях против евреев, один член сказал мне: будьте покойны, свободы вы не получите… Члены и председатель Чрезвычайной следственной комиссии евреи и не скрывают, что арест мой и суд – месть за старые мои обличительные статьи против евреев…» (Цит. по:
20 сентября 1918 года М.О. Меньшиков был расстрелян на берегу озера на глазах у семьи. После второго залпа Меньшиков упал, к нему подбежал Давидсон и дважды выстрелил в левый висок. Судьями были Якобсон, Давидсон, Гильфонт и Губа (Слово. 1992. № 7. С. 41–49).
Из множества оценок современников приведу лишь отзыв В.В. Розанова о М. Меньшикове как о продолжателе дела А.С. Суворина: «Призванный в «Новое время», он быстро, почти моментально развернулся в громадный государственный ум, зрелый, спокойный, неутомимый, стойкий, «не взирающий ни на что», кроме Отечества, его реальных нужд», – писал Розанов в статье «Суворин и Катков» (Колокол. 1916. 11 марта).
Василий Васильевич Розанов
Павел Флоренский, студент физико-математического факультета Московского университета, будущий великий учёный и писатель, 9 сентября 1903 года написал В.В. Розанову письмо, в котором определил своё отношение к его личности: «По некоторым причинам я мог ознакомиться с немногими из Ваших произведений; но достаточно было прочесть хотя бы одну заметку, чтобы, не входя в оценку Ваших дарований, сказать: «Вот человек единственный и, вероятно, непонимаемый; вот настоящий гений, гений от рождения , но совсем неполированный и, по-видимому, над собой не работающий, человек, который творит новое, подготовляет скачок во всем миросозерцании и сам того не подозревает, творит так же стихийно, как течет река» (Архив священника Павла Флоренского (Москва). См.:
И ещё один отзыв о В.В. Розанове. «Радуюсь появлению В.В. Розанова в «Голосе Руси», – писал в мае 1916 года М. Меньшиков. – Это один из тех писателей, которые заставляют читать себя и оплачивают потраченное
А.Е. Кауфман так и назвал скончавшихся почти одновременно в своем некрологе – «О Меньшикове и Розанове» (Вестник литературы. 1919. № 6).
Василий Васильевич Розанов, публицист и философ, родился в семье чиновника Василия Фёдоровича (1820–1861) и Надежды Ивановны Шишкиной (1820–1871), по своему происхождению принадлежавшей к дворянскому роду. Розанов был пятым в большой семье с семью детьми. После смерти отца вся семья Розановых переехала в Кострому в собственный дом, но жили в крайней бедности. После смерти матери старший брат Николай Васильевич (1847–1894), окончивший Казанский университет, ставший учителем, а потом директором уездных гимназий, взял на попечение Василия и Сергея. В домашней обстановке Василий получил блестящее образование: прочитал сотни книжек, «греков и римлян до поступления в гимназию я знал, как «5 пальцев», признавался Розанов в одном из писем.
Учительская карьера старшего брата была беспокойной: Василий Розанов за гимназические годы успел побывать не только в Костроме, но и в Симбирске и Нижнем Новгороде. В отрочестве прочитал Белинского, Добролюбова, Писарева, Некрасова, следил за новой художественной литературой, читал Бокля, Фохта, Милля, Дрейпера.
В 1872 году Розанов поступил на историко-филологический факультет Московского университета, слушал лекции Буслаева, Тихонравова, Стороженко, Ключевского, Герье.
После окончания университета в 1882 году стал учителем истории, преподавал в Брянске, Ельце, в городе Белый Московской губернии, но преподавательство не удовлетворяло его, он мечтал о писательстве и делал первые наброски своих размышлений.
Публиковать свои размышления стал поздно: «Цель человеческой жизни», написанную ещё в 1882 году, напечатал только в 1892-м (Вопросы философии и психологии. 1892. № 14–15). Круг интересов В. Розанова был чрезвычайно широк, а знакомство с Н.Н. Страховым, С.А. Рачинским, А.Н. Майковым, Я.П. Полонским, потом с К.Н. Леонтьевым (о нём написал 17 статей), с Н. Михайловским раздвинуло его литературные, философские, религиозные горизонты. «К литературной деятельности Н.Н. Страхова», «Место христианства в истории», «Легенда о Великом Инквизиторе» Ф.М. Достоевского», «Почему мы отказываемся от наследства?», «В чем главный недостаток «наследства 60—70-х годов»?» – все эти статьи В. Розанова поставили в центре литературного процесса и вызвали серьезную полемику в литературных – и не только – кругах. Государственный контролёр и видный деятель патриотического движения Т.И. Филиппов пригласил В. Розанова чиновником по особым поручениям в своё министерство, а потом – помощником ревизора. Но и с Филипповым Розанов не сошёлся в литературно-философских оценках, что внесло разлад в их личные отношения. Розанов полемизирует не только с Филипповым и его близким окружением, но и с Н. Михайловским, и с В. Соловьёвым. Один за другим выходят сборники его статей «Природа и история» (СПб., 1900), «Сумерки просвещения», «Религия и культура», «Литературные очерки» (СПб., 1899), вызвавшие десятки противоречащих друг другу статей и рецензий.
С мая 1899 года В. Розанов, оставив государственный контроль, перешёл по приглашению А.С. Суворина сотрудником в популярную газету «Новое время», где начал публиковаться с 1895 года. За 18 лет В. Розанов в «Новом времени», как подсчитали биографы и исследователи, опубликовал 1660 материалов, 540 из них без подписи.
Большое внимание В. Розанов уделял семейным вопросам, брачному кодексу, конфликтам. Он сам оказался в сложном положении: женился ещё студентом на А.П. Сусловой, которая была возлюбленной Ф.М. Достоевского и на 17 лет старше мужа. Брак вскоре распался, но Суслова не дала развод. В 1891 году Розанов тайно обвенчался с Варварой Дмитриевной Бутятиной (1863–1923, в девичестве Рудневой), которая родила ему шестерых детей, но начала чахнуть, в августе 1910 года заболев, а дети считались незаконнорождёнными, что доставляло В. Розанову много горя и обид.
Теме семьи были посвящены его статьи «Семья как религия» (Санкт-Петербургские ведомости. 1898. 5 ноября) и «Брак и христианство (Русский труд. 1898. 21 и 28 ноября, 5 и 12 декабря), а также книги «В мире неясного и нерешенного» (СПб., 1901, 1904) и «Семейный вопрос в России» (Т. 1–2. СПб., 1903).
В. Розанов много размышлял и писал о Ф. Достоевском, о Пушкине и Гоголе, о символистах, о поздних славянофилах Н. Данилевском, К. Леонтьеве, Н. Страхове, А. Хомякове и о замечательных деятелях русской литературы и философии В. Соловьёве и М. Каткове, и его самого, особенно в начале творческого пути, тоже относили к славянофилам, хотя он в это узкое звено никак не входил.
B. Розанов познакомился с издателем П. Перцовым, А. Волынским, C. Мережковским, З. Гиппиус, Д. Философовым. Символисты предложили В. Розанову свой журнал «Новый путь», в котором он напечатал три статьи: «Юдаизм» (1903. № 7—12), «Психика и быт студенчества» (1904. № 1–3), «Среди обманутых и обманувшихся» (1904. № 4, 5, 7, 8), в которых, в частности, противопоставил иудаизм как религию пола «бесплотному» христианству. В журнале «Новый путь» В. Розанова порой чуть-чуть редактировала З. Гиппиус, но осенью 1904 года новая редакция журнала во главе с С. Булгаковым и Н. Бердяевым согласилась принять руководство, но без В. Розанова и его отдела «В своём углу».
Дом В. Розанова был широко открыт, он печатал свои статьи в журналах «Мир искусства», «Весы», «Золотое руно», альманахе «Северные цветы», на его журфиксы по воскресеньям приходили М. Нестеров, Ф. Сологуб, А. Белый, В. Пяст, Г. Петров, Б. Садовский, А. Тиняков, бывали и безвестные студенты, и приходские священники, а сам он с любопытством бывал и на «Башне» у Вячеслава Иванова, и на «средах» у Мережковского, З. Гиппиус, Д. Философова.
В сентябре – октябре 1905 года В. Розанов послал два письма М. Горькому (письма не сохранились, но через шесть лет он написал, «что в памяти сердца моего они оставили добрый, четкий знак»), который в ноябре 1905 года пространно ответил на первое из них: Горький чувствует трагическое одиночество Розанова, его отрыв от народа во время нарастающих революционных проблем, советует ему уйти из «Нового времени» («Поганое место! Сколько грязи ядовитой излилось и льется оттуда в русскую жизнь! Какие там противные, дрянные люди. Ничего они не любят, ничего не хотят, о мертвецы!»), восхищается недюжинным талантом Розанова как мыслителя, дерзкого человека, взявшего на себя решение большого вопроса, замечает, что народ не оценил его усилий (См.:
В. Розанов не входил ни в одну из эстетических групп и направлений, он шёл своим путём русского националиста, следуя в основном за А.С. Сувориным, который от либерализма 60-х годов склонялся к русскому национализму. О событиях 1905 года В. Розанов опубликовал в «Новом времени» несколько статей, в частности «На митинге», «Среди анархии», в которых подчёркивал ту же самую беду российской государственности, что и в 60-х годах, – бюрократизм и злобную власть чиновничества.
Выходит книга В. Розанова «Ослабнувший фетиш. Психологические основы русской революции» (СПб., 1906), по-разному оценивают её критики в журналах «Книга», «Золотое руно», «Мир Божий». В этот период Розанов разрывает с группой Мережковских и выходит из Религиозно-философского общества, продолжая вести линию русского национализма в своих статьях в газете «Новое время». Новый сборник его статей «Когда начальство ушло…» (СПб., 1910), как отмечали биографы, подвергся острой и разнообразной критике с разных направлений. «Большой писатель с органическим пороком», «Бесстыжее светило, или Изобличенный двурушник», «Открытое письмо В.В. Розанову» – таковы были некоторые из названий этих статей. В. Розанов не остался в долгу и опубликовал ряд резких изобличений: «Открытое письмо А. Пешехонову и вообще нашим «социал-сутенерам» (Новое время. 1910. 15 декабря), «Литературные и политические афоризмы» (Ответ К.И. Чуковскому и П.Б. Струве) (Новое время. 1910. 25, 28 ноября, 9 декабря), «Литературный террор» (Новое время. 1911. 12 января).
В начале 1911 года В. Розанов получил письмо с острова Капри от М. Горького с просьбой разыскать сочинение святого Иринея Лионского и книгу Е. Голубинского «История русской церкви» и прислать ему на Капри, нигде их нельзя было найти. В. Розанов прислал книги, а Горький попросил прислать ему сборники «Когда начальство ушло…», «Тёмный лик. Метафизика христианства» и «Люди лунного света. Метафизика христианства». Эти книги, по мнению друзей В. Розанова, тот считал в идейном смысле своими центральными произведениями (см.:
Много лет В.В. Розанов работал над книгой, которая состоит словно бы из листов, заполненных только что. Возникнет мысль, он её запишет. Потом следующая, он и её запишет. Так накапливалась целая галерея мыслей, вроде бы ненужных и необязательных. Однако вместе эти мысли, записанные наедине с самим собой, дают какое-то представление и о нём самом и о том мире, в котором всё это возникает, оживает, передают свежее впечатление о людях, об обществе, о культуре. «Так и жизнь в быстротечном времени срывает с души нашей восклицания, вздохи, полумысли, получувства, – писал Розанов в начале книги «Уединённое», определяя её жанр, – которые, будучи звуковыми обрывками, имеют ту значительность, что «сошли» прямо с души, без переработки, без цели, без преднамеренья, – без всего постороннего… Однако кое-что я успевал заносить на бумагу. Записанное всё накапливалось. И вот я решил эти опавшие листы собрать» (Несовместимые контрасты бытия. М., 1990. С. 459). Записи он делал где придётся, в редакции, в вагоне, во время занятий нумизматикой, на улице, в университете, на обороте транспаранта, на Троицком мосту, в постели ночью… И 29 декабря 1911 года подвёл как бы итог своим уединённым размышлениям: «Никакой человек не достоин похвалы. Всякий человек достоин только жалости» (Несовместимые контрасты бытия. С. 539). Новизна жанра, полная откровенность очередных раздумий, честных, чистых от всякой конъюнктуры, идущих из души, но порой противоречивых, тоже идущих из души, – всё это создает всамделишный портрет живого человека, глубокого, сильного, откровенного, при всей его парадоксальности, Василия Розанова… И это «Уединённое», а также её продолжение – «Опавшие листья» – одна из великих заслуг писателя и философа перед русской литературой. «Я знаю, – писал М. Горький В. Розанову в начале 1912 года, – что разноцветная душа Ваша пребудет таковою до конца дней, и не могу думать, чтоб темная, нововременская путаница в сердцевину въелась Вам, – если и въелась, так ничтожной частью. Это темное – где-то около Вас, а внутри – прекрасный, смелый, человечий огонь, которым я любуюсь и который люблю. Мне кажется, я уже должен был написать Вам что-то подобное о моем к Вам отношении, оно – давно уже такое и, думаю, что таким останется, как бы мы ни поругались, если понадобится всё-таки поругаться» (
Исследователи и биографы считают В.В. Розанова одним из крупнейших специалистов по еврейскому вопросу в России. В.В. Розанов не один раз писал о евреях в русском обществе, но книга «Европа и евреи» (СПб.: Новое время, 1914) в известной степени подводит некоторые итоги, особенно зачительны две его статьи «Иудеи и иезуиты» (Новое время. 1913. 27 октября) и «В преддверии 1914 года (Новое время. 1914. 1 января). В.В. Розанов говорит о силе евреев, которые не сливаются ни с одним народом, где они проживают, отмечает их цепкость и солидарность. «Евреи выступили как единая всесветная нация, почти как один
Некогда В. Розанов благодушно относился к евреям в русском обществе, ну что из того, что в Литературном фонде стали господствовать Венгеров и Гуревич, в «Кассе взаимопомощи русским литераторам и ученым» – Слонимский, в «Русском богатстве» – Горнфельд, а в «Современном мире» – Краникфельд, писал, спорил, но как только узнал, что еврейский террорист убил премьер-министра Петра Столыпина, так резко изменилось отношение к евреям, которые отняли все надежды на реформы сверху, и они предстали в своём подлинном виде, тогда убило всю жалость, сочувствие. «Банки, сосредоточенные в еврейских руках, т. е. золото страны, сосредоточенное у евреев, и дает им возможность «давать дышать» или «давить» русских… Ну и уж, конечно, «давить», если кто решается поднять голос против этого задушения страны… И когда революция начнет вообще одолевать… то евреи сбросят маску «сочувствия русскому народу», какую пока носят, и «примыкания к русскому литературно-освободительному движению», начиная с декабристов, Белинского и Добролюбова, и быстро и энергично передушат… всю русскую часть революции, всех собственно русских вождей революции, и в ворота «взятой крепости» войдут, конечно, одни! – войдут с криками «Радуйся, русский народ, – мы даровали тебе свободу!»… Подождите. Через 150–200 лет над русскими нивами будет свистеть бич еврейского надсмотрщика. И под бичом – согнутые спины русских рабов… В настоящее время для России нет двух опасностей. Есть одна опасность. Евреи». И ещё две цитаты из очерков «Сахарна» и «Мимолётного»: «Позвольте нам автономизироваться от вас, как вы автономизировались от нас… Пусть учатся в своих хедерах. Сколько угодно и чему угодно. Заводят там «своего Дарвина» и хоть десять Спиноз. Не нужно вмешиваться в «жаргонную литературу» и «ихние хедеры», не нужно самого наблюдения за этим, никакого надзора и цензуры за печатью и школами. Пожалуйста, – пишите там что угодно и учите чему угодно, только не с нашими детьми и вообще не с нами». И из «Мимолётного»: «Вот что все евреи от Спинозы до Гузенберга не могут отвергнуть, что когда произносится слово «ЕВРЕЙ», то все окружающие чувствуют ПОДОЗРЕНИЕ, НЕДОВЕРИЕ, ЖДУТ ХУДОГО, ждут беды себе. Что? Почему? Как? – Неизвестно. Но не поразительно ли это общее беспокойство, недоверие и страх». Розанов был убеждён, что Христос не был евреем: «Христос вас победил и раздавил. Он выступил как «пастырь кротких» и дал с тех пор победу кроткому, терпеливому на земле. Вот этого-то «кроткого начала» вы и не победите своим отвратительным гвалтом» (
Февральскую революцию В. Розанов ожидал, ещё в 1913 году он предвещал её возникновение. А когда революция пришла, В. Розанов растерялся, не спал ночами в ожидании чего-то необычного и противоестественного. Но потом всё вроде бы успокоилось, он поддерживал некоторые решения Керенского, но недолго. Разгул народных масс становился не по душе. «Новое время» полевело, многие статьи В. Розанова отвергало, 22 статьи этого периода В. Розанов подписывал псевдонимом – Обыватель.
Беспокоясь за семью, В. Розанов выехал в Сергиев Посад, по рекомендации Флоренского он поселился в доме священника в Красюковке. Не было средств к существованию, голод, холод, предчувствие, что любимая им Россия утрачивает свою мощь и способность защитить себя, и многие беспорядки в жизни разрушают внутренний духовный мир В. Розанова. В минуты, когда В. Розанов приходил в себя, он продолжал делать записи, подобные тем, что составили книги «Уединённые» и «Опавшие листья». После мучительных поисков В. Розанов назвал эти около 300 записей «Апокалипсис нашего времени» – полные тоски, беспокойства, пессимизма в трактовке русской и мировой истории. В октябре 1918 года В. Розанов написал «Обращение к евреям», в котором полностью отказался от обвинений еврейского народа, приказал уничтожить непроданные книги по делу Бейлиса. Надежда Розанова, дочь В.В. Розанова, с прискорбием описывает последние дни великого писателя: 24 ноября 1918 года произошёл инсульт, приковавший его к постели. А.И. Киракозова, работавшая с Горьким в Петроградской комиссии по улучшению быта учёных, вспоминала: «Образчиком его исключительной чуткости и теплоты может служить его отношение к больному писателю В.В. Розанову, бывшему в лагере его литературных врагов… Розанов умирал от голода, но за помошью не обращался. Узнав о его тяжелом положении, Алексей Максимович передал мне из своих личных средств десять тысяч и просил послать Розанову, не упоминая его фамилию. Розанов, вероятно, так и не узнал, кто помог ему в эти тяжёлые дни» (
20 января 1919 года В. Розанов, узнав, от кого пришла помощь, написал М. Горькому письмо: «Дорогой, милый Алексей Максимович! Несказанно благодарю Вас за себя и за всю семью свою. Без Вас, Вашей помощи, она бы погибла… Много думаю о Вас и Вашей судьбе. Какая она действительно горькая, но и действительно славная и знаменитая. И дай Вам Бог ещё успеха и успеха большого, Вы вполне его заслуживаете. Ваша «Мальва» и барон составляют и уже составили эпоху. Так это и знайте» (Вестник литературы. 1919. № 8. С. 14).
Вскоре Василий Васильевич Розанов скончался.
Леонид Николаевич Андреев
Родился в обеспеченной семье землемера-таксатора Николая Ивановича Андреева (1847–1889) и Анастасии Николаевны Пацковской (1851–1920), рано осиротевшей дочери польского помещика. Дед, предводитель орловского дворянства Карпов, сошёлся с крепостной, родил сына, потом выдал её замуж за сапожника Андреева. Семья была большая – три мальчика и две девочки, но Леониду уделялось больше теплоты и заботы. Занимался дома, потом в гимназии, где увлёкся учениями Л.Н. Толстого, Ч. Дарвина, Э. Гартмана, Д. Писарева, А. Шопенгауэра; остыв к этим философам, заинтересовался революционным народничеством и его вождями, в частности Н.К. Михайловским. В это же время Леонид Андреев проявил свои способности в рисовании, увлекался живописью. В 1891 году поступил на юридический факультет Санкт-Петербургского университета, потом перевёлся в Московский университет, который окончил в 1897 году кандидатом права. В 1892 году написал очерк о голодном студенте «В холоде и золоте» и напечатал его в журнале «Звезда» под псевдонимом Л.П. После этой публикации Леонид Андреев осмелел и, продолжая учиться в университете, начал серьёзно заниматься литературной деятельностью, печатая в газете «Орловский вестник» очерки и рассказы. С октября 1897 года Леонид Андреев был приглашён помощником присяжного поверенного Московского округа, несколько лет выступал в суде как защитник. Одновременно с этим «Московский вестник» пригласил его работать в качестве судебного репортёра. Под псевдонимом Леонид Андреев печатал свои судебные отчёты, фельетоны, рассказы в газете «Курьер», привлёк к сотрудничеству многих начинающих молодых писателей – А.С. Серафимовича, Б.К. Зайцева, А.М. Ремизова, Г.И. Чулкова. Рассказ «Баргамот и Гараська», опубликованный в «Курьере» 5 апреля 1898 года, привлёк своей простотой и простодушием многих читателей, обратил на него внимание и Максим Горький. Вскоре в марте 1900 года они познакомились, Леонид Андреев стал бывать на «средах», читал многие свои сочинения, подружился со многими молодыми и известными писателями, художниками, артистами, стал часто бывать в театрах, полюбил Фёдора Шаляпина, писал ему адрес в честь одного из его бенефисов.
Первую книгу Леонида Андреева «Рассказы» за свой счёт в издательстве «Знание» в 1901 году издал М. Горький, после шумного успеха в 1902 году вышло и второе издание. Книга получила одобрение Льва Толстого, Антона Чехова, Николая Михайловского и многих литературных критиков и рецензентов. Так Леонид Андреев вошёл в шумную литературную среду как «человек редкой оригинальности, редкого таланта и достаточно мужественный в поисках истины» (А.М. Горький).
Леонид Николаевич Андреев, ещё вчера безвестный репортёр «Курьера», сегодня стал не менее знаменитым, чем Максим Горький. Повсюду говорили о нём, спорили, ругали. И всё из-за того, что он осмелился написать и опубликовать рассказ «Бездна». Находили этот рассказ безнравственным, порнографическим, предлагали изъять его из библиотек, запретить, сжечь. Шумная полемика вокруг рассказа сделала имя Андреева весьма популярным в различных кругах. Всем он казался ужасно развращённым, циничным.
А Леонид Николаевич недавно женился по любви, жил скромно и незаметно в одном из тихих московских переулков, по-прежнему писал фельетоны на различные городские темы. Подумывал о пьесе для Московского Художественного театра, не раз к нему обращались Немирович-Данченко и Станиславский. И Горький не раз советовал ему взяться за пьесу. Только непонятная робость в этом смелом до дерзости писателе сковывала его творческие силы. Горький искренне, ликующе отнёсся к его первой книге. А если Горькому понравилось, то завтра же его мнение станет известно по крайней мере пол-Москве и пол-Петербургу, да потом уж и всей России. И как полезны ему были чтения рассказов на «средах», где собирались дружески настроенные к нему талантливые люди – жёстко критиковали его и всех, кто читал свои произведения, но и восторженно одобряли, если произведения заслуживали того. А уж после критики друзей с какой яростью снова перелопачивал своё сочинение, особенно прислушивался он к мнению Ивана Бунина, острого на язык, много читавшего, думающего, наблюдательного, легко понимающего суть произведений своих коллег по литературе. И чего бы ни касался этот высокий, стройный, с тонким, умным лицом, всегда хорошо и строго одетый собрат по перу, в нём всегда угадывался крупный, талантливый художник, которого не зря, конечно, прозвали «слишком юным академиком». Не раз на «средах» шутили и о его «Бездне». Шутили даже, повторяя каламбур: «Будьте любезны, не читайте «Бездны». Андреев был молод, красив собой, небольшая бородка и длинные чёрные волосы, поддёвка и сапоги, в которых он появлялся повсюду – в гостях, дома, в театре, обращали на него внимание. А жёлтая пресса зубоскалила по поводу его поддёвки, попутно выдумывая множество злых и обидных небылиц. Трудно быть популярным человеком на Руси. Но великое счастье – им быть! Никто бы его и не заметил, если бы не Горький. Полгода пролежала книжка Леонида Андреева в издательстве И. Сытина. И – ничего. А счастливая мысль Горького реорганизовать издательство «Знание» и привлечь к издательству талантливых писателей сразу поставила книгу Леонида Андреева в план изданий, и вышла она в 1901 году: «Посвящаю эту книгу Алексею Максимовичу Пешкову.
Переписка Горького и Леонида Андреева даёт очень много материалов для воссоздания творческого лица Леонида Андреева и многогранного характера Максима Горького, помогает понять единство двух художников и огромное различие между ними в отношении к реальной жизни, к сложностям и противоречиям революции, к своим неоднозначным коллегам. В январе 1903 года Леонид Андреев пытается дать анализ этих отношений, пишет откровенное письмо, в котором напоминает, что: «В одной тряской корзинке не могут улежаться железный горшок с глиняным; ты железный, ты некоторых толчков и не заметил, а мне было больно, ибо я глиняный». Да, он идёт под знаменем Горького, ему дорог дух свободы, этому святому духу он будет всегда служить своим пером. Но, признаётся Андреев, в нём есть противные черты: «Во мне ужасно много мещанского тяготения к благополучию, к погремушкам, к внешним знакам почета; трусоват я, люблю поговорить о себе, а когда у меня болит мозоль на две копейки, беспокойство я делаю на сто тысяч…» Андреев обеспокоен тем, что в критике начали ругать его рассказы «В тумане», «Бездна», и он почувствовал себя беззащитным и одиноким. В журнале «Новый путь» Зинаида Гиппиус в статье «Последняя беллетристика. 1903» коснулась и рассказов «В тумане» и «Бездна» Леонида Андреева: «И г. Андреев рассказывает «всем» о гимназисте, который сначала рисовал неприличные картинки, потом заразился нехорошей болезнью и, наконец, пошёл к проститутке и убил её, «всаживая нож с налипшим на него хлебом» в живот, «который при этом надувался, как пузырь», а гимназист его «протыкал»… Студент, насилующий девушку после трех босяков в «Бездне», создан лишь для утоления этой мучительной жажды последних пределов мерзости – жажды, томящей г. Андреева и понемногу просыпающейся в его читателях. Не одному гимназисту помог гимназист из «Тумана» гордо открыть в себе источник тайного, сладкого ужаса» (1903. № 2. С. 184–187). Критики увидели в рассказе «В тумане», что успех Андреева непрочен, внутренняя раздвоенность его персонажей не убедительна. А главное управление по делам печати сообщило руководству «Журнала для всех», где был опубликован рассказ «В тумане» (1902. № 12), что эта публикация противоречит программе журнала, при этом министр внутренних дел Плеве цензору журнала объявил выговор.
Если царскую администрацию привлекли натуралистические подробности некоторых эпизодов, то В. Щигров в «Критических этюдах» (Крымский курьер. 1903. № 31. 2 февраля), Ч. Ветринский в «Заметках о текущей литературе» (Самарская газета. 1903. 10 января), А. Измайлов (Биржевые ведомости. 1903. 6 января) поддержали публикацию рассказа как прежде всего продолжение вопросов, поднятых в «Крейцеровой сонате» Л.Н. Толстого. Особое мнение о рассказе высказало «Новое время» в статье В. Буренина (1903. 31 января), назвавшего рассказ порнографическим произведением. Рассказ резко осудила в «Письме в редакцию «Нового времени» (1903. 7 февраля) графиня С.А. Толстая, поддержавшая Буренина: такой рассказ не имеет права на публикацию. «Письмо в редакцию «Нового времени» графини С.А. Толстой было перепечатано многими изданиями, многих критиков и писателей оно затронуло. И. Гофштеттер в статье «Мораль и свобода творчества» (Слово. 1903. 9 февраля), В.В. Розанов (Новое время. 1903. 11 февраля) с разных позиций откликнулись на письмо графини. Вскоре вышла книга Н. Денисюка «Смута общественной совести. По поводу произведений Леонида Андреева, полемики нашей печати и рассказа «Бездна», М., 1904, в которой подведены итоги этой дискуссии: либералы осудили письмо графини Толстой за поддержку Буренина и газеты «Новое время», другие поддержали свободу слова в художественном произведении.
М. Горький ответил Л. Андрееву сухо: приезжай в Нижний Новгород и поговорим. «Ты – плохо живешь, – писал он в январе 1903 года, – очень много вокруг тебя пустых и незначительных людей, оттого мне кажется – и возникают у тебя настроения, подобные тому, которое побудило тебя написать несуразное твое письмище. Чудак ты» (Указ. соч. С. 177).Леонид Андреев так же, как знаньевцы, был за широкую демократичность, против самодержавия, он поддерживает студенческие волнения и чаще всего разделяет их революционные намерения, но активное участие в этих событиях ограничивается благотворительными акциями. Квартира его подвергалась обыску, а в начале 1905 года здесь собрались большевики и провели нелегальное заседание. Жандармы знали об этом, арестовали Л. Андреева, однако Андреев был уже известным писателем, появились статьи в газетах, письма влиятельным лицам, и через месяц Андреев был выпущен из тюрьмы. Но пребывание в тюрьме он не раз подчеркнёт в своих письмах, воспоминаниях.
Евгений Замятин вспоминает, как в начале 1906 года в Гельсингфорсе проходила Красная гвардия, собирались митинги, разнеслось объявление, что на очередном митинге будет выступать какой-то член Государственной думы и Леонид Андреев, автор повестей «Мысль», «Жизнь Василия Фивейского» и других популярных произведений. Интерес к митингу сразу вырос… Девицы, особенно партийные, обожали Леонида Андреева, одной из них, влюблённой в него, он перед выходом на сцену отдал свой зонтик: «И вот над головами – бледное, взволнованное лицо, букет кроваво-красных роз. И в тишине – редкие, раздельные слова: – Падают, как капли, секунды. И с каждой секундой – голова в короне все ближе к плахе. Через день, через три дня, через неделю – капнет последняя и, громыхая, покатится по ступеням последняя корона и за ней – голова…
Дальше – не помню. Помню одно: тогда это казалось очень значительным, и заражало…» (
Дальше и глубже в познание политических страстей Л. Андреев не шёл, оставаясь внимательным и чутким наблюдателем, но не более того, хотя его по-прежнему «очень трогает, очень волнует, очень радует героическая, великолепная борьба за русскую свободу» (
С тревогой наблюдал М. Горький перемены в душевном состоянии Леонида Андреева, его уход от революционных мыслей и поглощение его семейной жизнью. Порой Андреев крепко выпивал, мог сделать то, о чём потом сожалел, мог признаться в любви, оскорбить, а потом раскаиваться. Горький был беспощаден к таким проступкам.
Андреев радуется, что «проскочила» через цензуру его повесть «Жизнь Василия Фивейского», посвящённая Фёдору Шаляпину, спрашивает о судьбе пьесы «Евреи» Евгения Чирикова, которая очень нравится Горькому, огорчается, когда узнаёт, что пьесу цензура запретила. Жизнь вся так и проходила: напишет рассказ, напечатают, критика то похвалит, то поругает, а после этого начинаются радости или тревоги, он обо всём извещает М. Горького, который как редактор то хвалит написанное, то ругает, высказывая свои пожелания. Л. Андреев так описывает своё мировоззренческое состояние: «Кстати: когда меня спрашивают теперь, позитивист я или идеалист, у меня делаются колики в желудке и заворот кишок. И когда я слышу: позитивист, идеалист, мне хочется выть, ныть, царапаться в дверь, просить в долг, драться, стонать» (Там же. С. 212).
В 1906 году Л. Андреев написал повесть «Губернатор» (Правда. 1906. Кн. 3), в которой оправдал террористический акт против царского сановника как нравственное возмездие против насильника; драму «К звёздам» (Знание. Кн. 10. СПб., 1906) и драму «Савва» (Знание. Кн. 11. СПб., 1906), в которых автор старается показать человека и народную массу в поисках справедливого дела на земле, но без успеха. Пьеса «Савва» успехом не пользовалась, многие критики отнеслись к ней отрицательно, но «К звёздам» в постановке Свободного народного театра в Вене имела шумный успех, особенно среди рабочих. После Вены Андреевы побывали в Швейцарии, потом в конце апреля 1906 года переехали в Финляндию, отстроив недалеко от Гельсингфорса вместительную дачу, в которой несколько месяцев Александра Михайловна ждала второго ребёнка. Андреев вёл активную жизнь, участвовал в майской демонстрации, восхищался Красной гвардией. В июле на многолюдном митинге финской революционной Красной гвардии смело говорил против роспуска Государственной думы и призывал к вооружённому восстанию. Через несколько дней после этого вспыхнуло Свеаборгское вооружённое восстание, жестоко подавленное. На улицах финских городов население полностью поддержало царскую Россию, сотни красногвардейцев и матросов погибли от рук финских черносотенцев. Опасаясь ареста, Андреевы уехали сначала в Норвегию, потом в Стокгольм, потом, в ожидании ребёнка и покоя, уехали в Берлин.
М. Горький ещё жил в Америке, думал о переезде в Италию, когда 23 сентября Леонид Андреев прислал ему письмо о своих революционных «злоключениях» и творческих планах. По словам Леонида Андреева, потерялось много времени, но с сентября 1906 года, чтобы наверстать упущенное, пишет «двумя руками»: «Написал «Елеазара», пишу «Жизнь Человека». Чудно!» (Там же. С. 273).
Свеаборгское восстание и его жестокое подавление, отзвуки этого восстания в Финляндии резко изменили отношение Андреева к революции. До Свеаборга на Финляндию были надежды, а потом, на его глазах, произошла гнусная история предательства, когда Красная гвардия осталась одинокой и покинутой, Финляндия же могла забастовать, но «она не только не забастовала, – писал Андреев Горькому в октябре 1906 года, – но в лице своих интеллигентных черносотенцев расстреливала красногвардейцев, а в лице крайних партий – отказалась от союза с ними»: «Я видел этих лояльных финнов, которые толпами шли на охрану железной дороги; я видел этих милых финнов, отказывавших в куске хлеба красногвардейцам, бродившим по лесам. Я слышал, как глупость и злоба и дрянненькое, трусливое, подкупленное манифестом негодяйство шипело о необходимости сидеть тихо, не вмешиваться и беречь свою «финскую свободу» и клялось в ненависти к красногвардейцам. Жить противно становится, глядя на всю эту мерзость… И поверь мне: появись ты сейчас в Финляндии – большинство встретит тебя как врага их спокойствия, их кадетского благополучия, их «финской» свободы…» (Там же. С. 275–276).
Этот трагический конфликт отказа от революционной борьбы больно ударил по самосознанию Леонида Андреева, и, видимо, поэтому он написал «Жизнь Человека» и «Елеазар».
М. Горький тут же прочитал «Жизнь Человека» и написал Андрееву откровенное признание: ты – талантлив, может быть, «самый талантливый писатель двух частей света», но опять ты поторопился: «Жизнь Человека» – это превосходно как попытка создать новую форму драмы. Я думаю, что из всех попыток в этом роде – твоя, по совести, наиболее удачна. Ты, мне кажется, взял форму древней мистерии, но выбросил из мистерии героев, и это вышло дьявольски интересно, оригинально. Местами, как, например, в описании друзей и врагов человека, ты вводишь простоту и наивность лубка – это тоже твое и это – тоже хорошо. Язык этой вещи – лучшее, что когда-либо тебе удавалось… В жизни твоего человека – почти нет человеческой жизни, а то, что есть – слишком условно, не реально… Вообще ты слишком оголил твоего человека, отдалив его от действительности, и тем лишил его трагизма, плоти, крови…» (Там же. С. 278).
Известный театральный критик Юрий Беляев, рецензируя постановку пьесы в театре Комиссаржевской режиссёром Вс. Мейерхольдом, высказал много принципиальных возражений: пьеса Андреева скорее похожа на «изделие гробовщика» (Новое время. 1907. 24 февраля). Зинаида Гиппиус в литературном обзоре «Человек и болото», критикуя творчество Леонида Андреева, особое место уделила пьесе «Жизнь Человека»: «Жизнь Человека» Л. Андреева – несомненно, самая слабая из всего, что когда-либо писал этот талантливый беллетрист… прочтите грубую, топорную и в высокой степени глупую «молитву» героя драмы, так величественно названного Человеком с большой буквы. Ходульные слова – старательно выдуманные для изложения известной всем мещанам мысли… Символизируется Судьба у Андреева «серым Некто», нисколько не страшной, а бутафорской фигурой… Самого примитивного понятия о том, что такое искусство, достаточно, чтобы отвергнуть эту драму. О ней не может быть двух мнений» (Весы. 1907. № 5. С. 53–56).
Смерть Александры Михайловны, родившей сына Даниила, потрясла Андреева, он долго не приходил в себя, уехал на Капри, очень много пил, буянил, но в минуты просветления написал повесть «Иуда Искариот и другие» (Знание. Кн. 16. СПб., 1907).
На Капри М. Горький предложил Л. Андрееву быть редактором сборников «Знание» в Петербурге, предполагая оставить всё так, как уже сложилось. Но Л. Андреев, как только прибыл в Петербург, увидел много талантливых поэтов и прозаиков и задумал привлечь их.
Здесь только намечается конфликт, который на несколько лет разведёт их в разные стороны. По-разному стали писать, по-разному стали думать два ближайших друга: Леонид Андреев одобряет только первую часть романа «Мать», многое вокруг Горького раздражает; Максим Горький резко отрицательно говорит о рассказе «Тьма» (1907) и драме «Царь-голод» и отказывается печатать Л. Андреева, который тут же передаёт свои вещи в издательство «Шиповник», враждебное к Горькому. Но это лишь внешняя сторона конфликта. Литературная жизнь в России резко обновляется, появляются новые имена, которые своим необычным талантом заслоняют прежние – Александр Блок, Андрей Белый, Фёдор Сологуб… М. Горький в августе 1907 года в письме Л. Андрееву пишет о Блоке резко отрцательно, тот его прямо-таки возмущает своей «холодной манерностью», а «Старый кокет Сологуб, влюбленный в смерть… склонный к садизму Сологуб – фигура лишняя в сборниках «Знания» (Там же. С. 287). Поучения М. Горького не понравились Л. Андрееву, и он отказался быть редактором сборников «Знание». А тут ещё написал несколько произведений, таких как «Тьма» (Шиповник. Кн. 3. СПб., 1907), «Царь-голод» (СПб., 1908), в которых анархический бунт показал как народную революцию, которая только всё разрушает, а бывшего революционера вывел как предателя и провокатора.
В критике на эти произведения Л. Андреева обратили внимание: в «Новом времени» (1907. 19 июля) В.В. Розанов в статье «Русский «реалист» об евангельских событиях и лицах» с ироническим отрицанием отнёсся к рассказу об Иуде Искариоте и других. И другие – кто это? Апостолы, которых миллионы людей почитают как своих наставников, а знаменитый писатель с таким презрением относится к апостолам: «Андреев, воображающий, что он всегда «умен», мазнул мочалкою, поднятой со «Дна»
Луначарский, Плеханов и другие критики протестовали против того, что автор испытывает симпатию к Иуде и антипатию к апостолам, к человечеству. Большую статью о Леониде Андрееве написал Д. Мережковский, он так её и назвал «В обезьяньих лапах. О Леониде Андрееве» (Русская мысль. 1908. № 1). «Обезьяна, поглядев, как мать ласкает ребенка, украла его из люльки и заласкала до смерти: есть об этом в какой-то детской книжке с картинками, – начал статью Д. Мережковский. – Когда я думаю о судьбе таких русских писателей, как Максим Горький и Леонид Андреев, заласканных, задушенных славою, то мне вспоминается ребенок в обезьяньих лапах». И Д. Мережковский прослеживает весь творческий путь Леонида Андреева, вспоминает «Жизнь Василия Фивейского», «К звёздам», «Так было», «Савва», «Жизнь Человека», «Иуда Искариот и другие», «Тьма» и полностью отрицает сказанное в этих произведениях: одни он отрицает за банальность и пустоту фраз – «не живые сочетания, а мертвая пыль слов, книжный сор», другие за непонимание религиозного чувства в жизни современного человека, третьи, как «Тьма», за упрощение жизни и борьбы человеческой. Террорист здесь скрывается у проститутки и говорит ей: «Пей за нашу братию. За подлецов, за мерзавцев, за трусов, за раздавленных жизнью… за всех слепых от рождения… Зрячие, выколем себе глаза… Если нашими фонариками не можем осветить всю тьму, погасим же огни и все полезем во тьму… Выпьем за то, чтобы все огни погасли. Пей, темнота!» Это и значит: долой революцию, долой солнце свободы! Да здравствует «тьма», да здравствует реакция!» (Там же). Д. Мережковский признаёт огромные заслуги Леонида Андреева в том, что он прошёл этот путь до конца, через ошибки и прозрения, – «до конца и бесстрашно».
Но этот вроде бы благополучный конец статьи ничуть не уменьшает резкой критики в адрес Леонида Андреева. С критической статьёй о рассказе «Тьма» (Весы. 1908. № 2) выступила Зинаида Гиппиус, ей ответил А. Луначарский, а подвёл итог этой полемике М. Горький. «Бросай, пока время, всю эту сологубовщину, – писал он Андрееву 13 марта 1908 года, – пойми, что непристойно тебе, с твоим талантом, невольно поддаваться их заразному влиянию и писать такие вещи, как «Тьма». Я чуть не заревел, прочитав эту мазнину дегтя, а потом шестнадцать лет сердился на тебя» (
Популярность Леонида Андреева была настолько велика, что издатели решили выпустить один за другим два его собрания сочинений: Собрание сочинений: В 13 т. СПб.: Просвещение, 1911–1913. И Полное собрание сочинений: В 8 т. СПб.: Издательство А.Ф. Маркса, 1913.
Как только началась Первая мировая война, Леонид Андреев выступил с патриотическими статьями. Февральскую революцию поддержал (Памяти погибших за свободу // Русская воля. 1917. 5 марта), а Октябрьскую революцию осудил, отверг все её основания. В последние годы много думал о трагической истории России, писал философский роман «Дневник «Сатаны», предчувствовал близкую смерть, о которой писал в письмах Н.К. Рериху (см.: Сквер. 1981. № 4).
12 сентября 1919 года Л.Н. Андреев умер от кровоизлияния в мозг.
Поделиться книгой: