Наследство дядюшки Питера

— Но, Генрих…

— Отец! — В горячем шепоте Генриха уже не было смеха. — Со дня моей помолвки с Гретхен я слушался вас во всем. Послушайтесь и вы меня хоть раз. Я только что из Берлина. Там паника. Меня не проведешь. Внешне все чинно, благополучно, но каждый озирается по сторонам — куда бы метнуться в случае чего… Крысы уже бегут с корабля. О да, это был великолепный, прекрасно оснащенный корабль, но судьба не определила ему счастливого плавания. Мы идем ко дну, отец, и если…

В дверь громко постучали. Едва Генрих по знаку хозяина отомкнул ее, в комнату пулей влетел начальник охраны.

— Штурмфюрер Мальц? — проворчал старик, небрежно отвечая на приветствие. — Ну, что там у вас стряслось?

— Парашютист, господин штандартенфюрер, американский парашютист. Эти кретины изрешетили его насквозь. Я ничего не понимаю в медицине, но…

— Давайте сюда, живо.

Два дюжих эсэсовца втащили бесчувственного парашютиста в разорванном комбинезоне. Третий держал клеточку с голубями, пистолет и объемистую сумку.

— Кладите на диван, — скомандовал старик. — И осторожнее, черт вас побери. Он еще должен говорить.

— Все, что было при нем, господин штандартенфюрер, — доложил Мальц, передавая старику небольшое фото. — В сумке — продукты и запас патронов. Клетка была закреплена на груди — он так на нее и плюхнулся. Забавное, доложу я вам, было зрелище, — рассмеялся эсэсовец. — Подъезжаем, а он стоит на карачках, головой в землю уткнулся. Как жучок-навозник. Знаете, такие славненькие, черненькие. Тронешь его — он и поднимется, вытянется на лапках. Пугает, значит. Ну, тут самое время спичку чиркнуть и — под брюшко, под брюшко…

— Ладно, Мальц! — оборвал его болтовню старик, осматривавший в это время парашютиста. — Ступайте.

— Есть! — щелкнул каблуками штурмфюрер.

— Мальц действительно ничего не смыслит в медицине, — заметил старик, когда дверь за солдатами закрылась. — Шесть ранений — и ни одного тяжелого. Впрочем, повязки наложены не так уж плохо.

— Где я мог видеть эту мордашку? — проговорил Генрих, разглядывая оставленное Мальцем фото. — Я определенно ее где-то видел.

— В старом голливудском фильме, — подсказал старик. — Мэри Пикфорд, знаменитость. Впрочем…

Он взял у Генриха карточку, внимательно рассмотрел ее, перевел взгляд на бледное от потери крови лицо парашютиста и вдруг рассмеялся:

— Нет, это не Мэри. Она такая же Мэри, как этот валяющийся перед нами парень — Дуглас Фербенкс. Обрати внимание на пробор, на узенькие дерзкие усики. Ни дать ни взять — знаменитый киноактер. Однако, дело становится чертовски интересным.

— Надо привести его в чувство.

— Сейчас, сейчас. Чертовски любопытное дело, Генрих. Понимаешь, Дуг и Мэри — это прошлое, романтика. У американской молодежи сейчас иные боги. Плесни-ка коньяку в рюмку, и мы раскроем эту маленькую тайну.

— Янки наметили очередной объект бомбежки, — отозвался Генрих, беря бутылку. — Только и всего.

— Бомбить объект, работающий против русских? Ты полагаешь, верность союзническому долгу заходит у них так далеко? Нет-нет, здесь что-то другое. Голуби, парашютист-романтик…

Старик приподнял голову раненого, осторожно поднес к губам его рюмку коньяку.

Через минуту щеки парашютиста порозовели, закатившиеся глаза ожили.

— Штандартенфюрер Рушке?! — воскликнул он.

— Да-да, это я, дружок. Кто же вас послал ко мне?

Сознание медленно возвращалось к Джону. Беседа с полковником, капитан Гуд, ночной полет, приземление… Что было дальше? Ах да, выстрелы и боль, жгучая боль, как от удара кнутом, полоснувшего наискось, от плеча к пояснице. Он напоролся на засаду, это ясно. Дело ни к черту. Ведь он должен был сдаться, сдаться по доброй воле.

— Я собирался сдаться, — говорит Джон. — Решил еще в самолете. Да-да, сдаться. Со мной обошлись, как с негром. Послали на верную гибель…

Постепенно он входит в роль, с удовлетворением отмечает истерические нотки в своем голосе. Рушке слушает его не перебивая. Когда Джон замолкает, он роняет, словно невзначай:

— Вы упомянули мое имя…

Джон внимательно смотрит на старика. Ошибки быть не может. Тяжелый подбородок, массивная голова на маленьком, хлипком теле. «Дуче в миниатюре»! Однако не поторопился ли он? В комнате еще кто-то есть.

Скосив глаза, Джон видит подтянутого молодого эсэсовца с бледным, как у мертвеца, лицом. «Вот беда, — проносится у него в голове. — И надо же было проговориться!»

— Так кто послал вас ко мне?

Ну, на этот вопрос Джон может ответить. «Дуче» сразу поймет, в чем дело, и выставит белолицего…

— Полковник Беркли? — переспрашивает старик и, к удивлению Джона, оборачивается к молодому эсэсовцу: — Слышишь, Генри? Рой Беркли, мой верный друг.

Оба — «дуче» и белолицый — придвигают стулья, подсаживаются к Джону. Что за чертовщина? Полковник специально предупреждал его: «Наедине, только наедине».

— Говорите же, — предлагает Рушке и, перехватив взгляд Джона, поспешно поясняет: — Это мой зять, Генрих Шернер. У меня нет от него секретов. Можете говорить свободно.

«А, черт с ними, с этими нацистами! — решает Клейтон. Короткое, вызванное коньяком возбуждение уже прошло, он чувствует головокружение и усталость. — Черт с ними…»

— Родные и близкие встревожены состоянием дядюшки Питера, — тихо произносит он условную фразу. — Готовы оказать помощь в любое время. Молят всевышнего о ниспослании ему здоровья и удачи. Аминь».

«Дуче» обменивается взглядом с белолицым. Что же они молчат? Головокружение становится все сильнее и сильнее, ноющая боль в плече делается невыносимой.

— Тебе плохо, дружок? — спохватывается «дуче». — Сейчас, сейчас. Ранение, слава богу, не тяжелое, можно обойтись без врача. Не следует вмешивать чужих в наши семейные дела, верно?.. Генрих, будь добр, там в углу в аптечке… Да-да, бинты. Давай сюда — в первую очередь нужно сделать перевязку. Так. А теперь флакон, — левый верхний угол, — противостолбнячная вакцина. Флакон и шприц. Вот-вот. Чиркни-ка зажигалку: надо продезинфицировать иглу…

Легкий, едва ощутимый укол в левую руку. Как видно, «дуче» ко всему еще и неплохой медик. Ранение не тяжелое, говорит он? Вот и хорошо. Дело сделано, можно лечиться и отдыхать. Готовиться в обратный путь. Интересно, какой маршрут выберут для него?.. Ладно, это потом. Сейчас — спать, так хочется спать… Странно: шум в голове понемногу стихает. Мысли обрывочны, но ясны, как всегда. Надо запоминать, все это пригодится для сценария! Главное — больше деталей. Вот, скажем, фото. В нарушение инструкции герой берет с собой фото любимой. Надеется в случае чего выдать за фотографию известной киноактрисы. Но нацисты, захватив карточку, догадываются, в чем дело. Они засылают своего агента на родину героя, разыскивают девушку, начинают шантажировать ее… Да-да, это будет прекрасный фильм, настоящий боевик. Боевик с концовкой по-голливудски. Такие в свое время ставил Дуглас, славный белозубый Дуглас. Как жаль, что его нет сейчас…

«А ведь Дуг и Мэри тоже были друзьями Советского Союза, — засыпая, думает молодой парашютист. — Добрыми друзьями…

— Приятно иметь дело с настоящим джентльменом, — замечает Рушке. — Я всегда был высокого мнения о полковнике.

— Что все это значит, отец? Откуда вы с ним знакомы?

Рушке молчит. Стоит ли говорить об этом? Гитлеровский волчонок не понимает, что для людей их древней как мир профессии не существует смешных рогаток в виде государственных границ, идей, религий. Планета не что иное, как игорный стол огромного размера. Совсем не важно, в какое ты кресло сядешь, надо только иметь хорошего партнера.

— Это было небольшое, но довольно щекотливое дельце, — наконец нехотя начинает старик. — Мы встречались в нейтральной Швеции. Речь шла о личных ценностях рейсхфюрера СС[3], захваченных американцами в Неаполе. Беркли проявил и выдержку и понимание. Надо отдать должное этим янки. Их деловитость, широта взглядов…

— Так-так… — Шернер нетерпеливо похлопывает стэком по голенищу. — А теперь «родные и близкие готовы оказать помощь»?

— Ничего определенного, Генрих. Я не обещал ничего определенного. Просто дал понять, что в случае чего неплохо было бы возобновить контакт.

— Но какого ж лешего…

— Генрих!

— Да-да отец. Я тут спорю, уговаривая вас, волнуюсь. Вы делаете вид, что колеблетесь, изображаете этакую невинность, а сами…

— Я действительно колебался. И ждал сигнала. Ну, а теперь… — Старик вынимает из бюро туго набитую полевую сумку, отодвинув нераспакованные бинты, кладет ее на стол. — Если не удастся сохранить архивы, у нас останется только эта сумка. Ты возьмешь ее с собою. Думается мне, в ближайшие месяцы советские тылы, куда ты отправляешься, будут самым спокойным местом.

Пока Шернер рассматривает извлеченные из сумки продолговатые голубые карточки, Рушке вспоминает вызвавший в свое время много разговоров забавный эпизод. В начале сорок второго года, после ужасного разгрома под Москвой, какой-то генштабист притащил Гитлеру полевую сумку и кобуру. «Мой фюрер, русские выдыхаются. Они делают уже офицерское снаряжение из брезента!» Ловкач отхватил орден, а бесноватый добрый месяц кликушествовал, потрясая «трофеем»: «Русские выдыхаются…» Но вот советские армии вступили на священную землю райха. У русских командиров, действительно, были грубоватые кирзовые сумки, но, кроме того, — отличнейшие, новейшей конструкции 85-миллиметровые орудия, снаряды которых насквозь прошивали броню королевских тигров. Вот оно, золотое правило разведчика: никогда не преуменьшай силу врага…

— Это миниатюрная картотека на всех моих питомцев, — поясняет старый шпион. — По ней в случае нужды можно разыскать их и даже восстановить частично личные дела.

— И вы не боитесь, что она попадет в руки советской контрразведки? — недоверчиво прищуривается Генрих.

— Это принесет им не много пользы. Картотека надежно зашифрована, а главное — почти все лучшие наши кадры сейчас сконцентрированы на западе, в районах, недосягаемых для русских. Похоже, что кто-то в верхах тоже готовит себе приданое.

— Словом, — замечает Шернер, небрежно перебирая карточки, — при наличии вашего архива всему этому — грош цена.

— Совершенно верно, — подтверждает Рушке. — Но если мне не удастся сохранить архив, если он погибнет или будет захвачен русскими, эта полевая сумка в руках умного человека принесет ему целое состояние. Моя дочь не должна оказаться в нищете.

— Захвачен русскими? — с сомнением переспрашивает Генрих. — Думаю, что уж это-то во всяком случае исключено.

— Пойду даже на такой риск, — твердо заявляет Рушке. — Эвакуации архива допускать нельзя — в Берлине его быстро приберут к рукам. Что значим мы с тобой по сравнению со столичными акулами!

Он задумался, провел пальцами по клетке с голубями. Птицы нахохлились. Вот чего ему не хватало до сих пор — связи! Теперь можно спокойно смотреть в будущее. Судя по всему, судьба посылает ему неплохих партнеров.

— Да, хорошо иметь дело с настоящим джентльменом, — покосившись на диван, повторяет Рушке. — «Все будет «о-кей, — сказал тогда Беркли. И он держит слово. Ну что делал бы я с парашютистом, не прибавь полковник к своему посланию одного коротенького словечка? Представляешь, каких опасностей и хлопот стоила бы нам возня с этим парнем?

Шернер внимательно смотрит на парашютиста.

— Так значит, он уже…

— Вот именно, — улыбается старик. — Последнее словечко в послании относилось к судьбе курьера — так предупредил меня Беркли. Остроумно, не правда ли? Оказывается, и нам есть чему у них поучиться…

Он снимает телефонную трубку, связывается с дежурным:

— Вы оказались правы, Мальц: янки был в безнадежном состоянии. Пошлите забрать его. Кстати, кто его так разделал? Фольксштурмисты? Распорядитесь насчет обоих. Разумеется, на фронт…

— А ведь это совсем неплохо, что старина Мальц ничего не смыслит в медицине, — вполголоса замечает Рушке через несколько минут, наблюдая, как черные мундиры привычным жестом подхватывают окоченевшее тело молодого парашютиста. — Совсем неплохо.

ЧЕЛОВЕК ОСТАЕТСЯ ЧЕЛОВЕКОМ…

В то самое весеннее утро, когда Сергей последний раз дежурил на маяке, начальник тыла энской гвардейской кавалерийской дивизии полковник интендантской службы Илья Григорьевич Панченко возвращался из штаба фронта. Совещание, посвященное подготовке к предстоящему наступлению, затянулось далеко за полночь, но полковник решительно отклонил гостеприимное приглашение старого знакомца, работника фронтового интендантства. Был Илья Григорьевич по характеру своему большим домоседом, любил обжитой уголок и даже в беспокойной походной жизни старался устраиваться покомфортабельнее, поуютнее.

Когда-то в прошлом Илья Григорьевич служил начпродом у легендарного буденновского начдива. С тех пор сохранились у полковника интендантской службы грозные усы и грозный взгляд лихого рубаки. Но все, кто общался с ним, хорошо знали, что за суровой, воинственной внешностью скрывается добродушнейший характер глубоко штатского по натуре человека. И кто знает, не принадлежи полковник Панченко к роду войск, где особенно высоко ценятся всякого рода традиции (а энская конногвардейская как раз и носила имя того легендарного начдива), сохранил ли бы он высокий пост при своем чрезмерном для военачальника благодушии и целом ряде связанных с этим промахов?..

При въезде в небольшой приморский городишко, где вместе с другими штабными подразделениями расположился штаб тыла дивизии, Илья Григорьевич, подремывавший на заднем сиденье, встрепенулся и попросил шофера завернуть в медико-санитарный эскадрон. Начальник санчасти майор Станишевский, маленький подвижной толстяк, издали заметив машину приятеля, вышел навстречу.

— Не завтракал еще? — после обмена приветствиями справился Илья Григорьевич. — Поехали ко мне, перекусим.

Что-то в тоне полковника заставило доктора насторожиться. Он испытующе посмотрел на друга и приметил лукавую улыбку, скользнувшую под буденновскими усами.

— Ну что ж, поехали, — после минутного колебания согласился Станишевский. — Только чтоб без горилки. У меня сегодня дел — край непочатый.

Ординарец полковника, пожилой, под стать своему начальнику суровый обликом сержант, встретил их хмуро.

— И чего носит по ночам? — обращаясь к шоферу, проворчал он. — Без охраны, без сопровождающих. Нет чтобы там заночевать…

— Ладно, ладно, Федосеич, — с улыбкой прервал его Панченко, отлично понимавший, кому адресуется эта воркотня. — Загляни-ка лучше в багажник — какой гостинец прислал нам с тобой Петр Афанасьевич из фронтового интендантства. Помнишь старика?

— Три сотни километров за ночь — шуточки! — продолжал вполголоса неугомонный Федосеич, с помощью шофера извлекая из багажника тяжелый, позвякивающий бутылками ящик. — Полковнику твоему, слава богу, не двадцать лет. Сердце пошаливает, гипертония опять же…

Илья Григорьевич с шутливым отчаяньем отмахнулся и, подхватив доктора под руку, увлек его в дом. Они прошли в небольшую, нарядно убранную комнату, служившую столовой. Скинув шинель и предложив гостю последовать своему примеру, полковник с торжественным видом поставил перед ним изящный синенький флакончик.

— Что это? — подозрительно покосившись на флакон, спросил Станишевский.

Но Илья Григорьевич не спешил с ответом. Распахнув дверь в прихожую, он справился у Федосеича, принес ли старик-немец обещанную рыбешку, и попросил откупорить бутылочку из привезенных.

— Настоящий французский рислинг, — любуясь золотистой прозрачной жидкостью, похвастался Панченко. — Давай по бокальчику. Федосеич нам сейчас рыбешку соорудит. Ну, чего головой качаешь? Опять проповеди начнешь? Сам знаю, что война. Да только, дорогой товарищ, человек всегда остается человеком…

Станишевский не сводил взгляда с флакона.

— Это что у тебя, Илья Григорьевич?

— Неужто не догадываешься?

— Ты что, шутишь? — внезапно побагровел доктор и, опустив бокал, протянул руку за флаконом.

Но полковник опередил его.

— Ну уж нет! — рассмеялся Панченко, придвигая флакон к себе. — Сколько просил тебя — и все напрасно. Теперь уж из рук не выпущу.

— Илья Григорьевич, пойми, — Станишевский был серьезен. — Для меня это дело принципа. И если ты сумел, минуя начальника санчасти…

— Нет, нет, нет! — Полковник совсем развеселился. — Ничегошеньки не выйдет, дорогой Борис Борисович. Что с воза упало — считай, пропало!

Станишевский поднялся из-за стола, нервным движением набросил на плечи шинель.

— Тогда, товарищ полковник, я так скажу… Недостойная проказа. Вот именно — недостойная проказа! И, скажу я, для старшего офицера…

Он не договорил, с ожесточением нахлобучил шапку, взъерошенный и гневный устремился к двери.

Теперь, в свою очередь, вспылил Панченко:

— Ишь, распузырился! Шуток не понимает… Коли так — скатертью дорога, товарищ майор, скатертью дорога…

Последние обидные слова он, впрочем, произнес уже вполголоса, а когда громко хлопнувшая входная дверь возвестила, что рассерженный медик покинул дом, Илья Григорьевич и вовсе остыл.

— Хоть бы иностранец этот заглянул, что ли, — уныло пробормотал он, вертя в руке наполненный французским рислингом бокал. — Да нет, только к обеду явится, минута в минуту. Одно слово — Америка!

Наказав Федосеичу известить, когда завтрак будет готов, Илья Григорьевич по узенькой деревянной лесенке поднялся из прихожей на второй этаж особняка. Здесь он связался по телефону со своим помощником и, отдав несколько распоряжений, собрался было пригласить его к себе (полковник терпеть не мог сидеть за столом в одиночестве), когда услыхал характерный шум мотоцикла, остановившегося внизу.

Через несколько минут Федосеич хмуро доложил об офицере, прибывшем из хозяйства подполковника Позднышева.