Наследство дядюшки Питера

— Вы решительный человек, Клейтон. Такие как раз нам и нужны. По возвращении с задания вас ждет награда и офицерский чин… А теперь — к делу!

Полковник встает, быстрыми шагами подходит к большой карте, почти закрывающей одну из стен просторной комнаты. Нет, он нисколечко не похож на тех, внизу. Это настоящий офицер — выправка, твердый взгляд, повелительные жесты… Джон, когда наденет свой офицерский китель, постарается быть похожим на него.

— Смотрите. — Остро отточенный карандаш упирается в крошечный кружок на карте. — Это Грюнендорф — «Зеленое селение» — бывшее поместье небольшого прусского дворянчика. Предполагается, что с начала войны там обосновался крупный разведывательный центр гитлеровцев. Как видите, поместье расположено на берегу маленького озера. За озером — полоска леса в полторы-две мили шириной, дальше — болотистая местность. Весной там можно погрузиться с головой, но в эту пору вы не запачкаете даже гетры… Вы прыгнете перед рассветом, с большой высоты. Прыжок будет затяжным — надо постараться приземлиться поточнее, поближе к лесу. Впрочем, это не так уж важно…

— Не так важно? — удивляется Клейтон.

— Сейчас поймете, — суховато останавливает его полковник. — Важнее другое. Запоминайте свое задание. Вы должны приземлиться как можно ближе к лесу, закопать парашют и, пробравшись к озеру, организовать наблюдение за поместьем. Если предположение наше подтвердится, вы тут же отправляете донесение. Союзное командование высылает самолеты для ночной бомбежки шпионского гнезда, и на другое утро вы шлете новое донесение о результатах налета. Так как рация в этой безлюдной местности легко может быть запеленгована, вам будет вручена пара почтовых голубей. Выполнив задание, вы пробираетесь на восток, навстречу наступающим русским. Вам ясно?

— Ясно, сэр, — не совсем уверенно отзывается Клейтон.

— Отлично. Это вы и выложите гитлеровским властям, которым сдадитесь немедленно по приземлении. Да-да, не удивляйтесь, именно так. Все предыдущее — не более чем урок, который вам надо знать на зубок. Настоящая же ваша задача — как можно быстрее войти в контакт с нацистами. Посмотрим, как все будет выглядеть. — Остро отточенный карандаш снова скользит по карте. — Я уже упоминал, что точность приземления фактически значения не имеет. Самолет будет идти параллельно дороге, соединяющей поместье с городом. В любом случае вы окажетесь милях в пяти-шести южнее ее. Выйдя на дорогу, вы повернете на запад, в сторону Грюнендорфа, и сдадитесь первым же военным, благо кроме них никто этой коммуникацией не пользуется. Парашют, разумеется, останется незапрятанным, как доказательство вашей доброй воли. Можете добавить также, что к сдаче вас побудила последняя часть инструкции. Действительно, пробираться на восток одному, без надежного проводника, без явок — значит, идти на верную гибель. «Меня бросили на произвол судьбы, — скажете вы им, — со мной обошлись, как с негром!» Наци[1] понимают, что это значит.

Клейтон сосредоточенно слушает. Операция оказывается не такой уж легкой. «Однако, помолчим, — решает он. — Полковник не любит несвоевременных вопросов».

— Теперь главное, — говорит полковник. — В действительности наличие разведывательного центра в Грюнендорфе не требует проверки. Нам даже известен его руководитель. Штандартенфюрер Питер Рушке, старый нацистский волк. Задержанного парашютиста неизбежно доставят к нему — в округе нет другого начальства. Он будет допытываться о тех, кто вас послал. Вражескую контрразведку всегда интересуют наши имена. Вы назовете меня.

— Вас, сэр? — не выдерживает Клейтон.

Но полковник не сердится на этот раз. Он даже улыбается. В самом деле, не так просто этому славному солдатику разобраться во всех тонкостях ведущейся им игры.

— Мое имя, дружок, имя полковника Роя Беркли, хорошо знакомо этим господам. Настолько хорошо, что, назвав его, вы без труда получите возможность поговорить с глазу на глаз со старым Питером. — Полковник берет со стола большую фотографию, протягивает ее Джону. — Вот этот человек, вам надо его хорошенько запомнить. Обратите внимание на маленькие, узко посаженные глаза, массивные челюсти, тяжелый подбородок. Ни дать ни взять итальянский дуче, не правда ли? Дуче в миниатюре — рост у него всего 162 сантиметра… Так вот, ему-то, как только удастся остаться с ним наедине, и передадите вы наше послание. Вот оно.

Отложив фото, Джон принимает из рук полковника небольшой листок глянцевитой бумаги, пробегает его глазами.

— Только и всего, сэр?

— Только и всего. Но вы должны произнести все, что здесь написано, слово в слово, ничего не выпуская. Фото и текст пока останутся у вас — вы сможете изучить их на досуге.

Клейтон внимательно перечитывает странное коротенькое послание.

— А если я не встречусь со штандартенфюрером? Надо ли добиваться свидания с ним?

— Ни в коем случае. Так можно погубить все дело… Мы примем тогда другие меры, а вам… вам, Джон, придется запастись терпением и помаяться два-три месяца в лагере для военнопленных. Два-три месяца, не больше — за это время с нацизмом будет покончено… И надо ли говорить вам, что и в этом случае задание будет считаться выполненным на все сто процентов.

— Понятно, сэр, — без особого на этот раз воодушевления отзывается Клейтон.

— Выше голову, сынок! — добродушно бросает Беркли. — Все эти россказни о диких расправах с парашютистами, о лагерях смерти и прочих нацистских ужасах — не более, как обычные приемы военной пропаганды. Уж кто-кто, а мы осведомлены об истинном положении вещей. Кроме того, добровольная сдача, безусловно, обеспечит вам благосклонное отношение властей. И, наконец, вероятность такого оборота совершенно незначительна. Вам никак не миновать Рушке, а уж он-то, могу за это поручиться, сумеет обеспечить безопасность нашему посланцу. — Полковник кивает собеседнику на кресло, усаживается рядом, придвигает ему ящик сигар. — «Каждый воин должен понимать свой маневр» — так говорят наши русские союзники. Прекрасные слова, Джон, отличнейшее правило. У меня тоже нет причин скрывать от вас смысл вашего маневра. Слушайте внимательно. Этот Рушке непрочь сигануть с нацистского корабля, прежде чем прохудившаяся посудина нырнет на дно. Но он работает на восточный фронт и, как большинство гитлеровцев, смертельно боится русских. С ними он ни за что не решится установить контакт. А между тем, это нам тоже хорошо известно, в Грюнендорфе сейчас подготовлена целая серия диверсий в тылу наступающей Советской Армии. Наш союзнический долг — сорвать их планы. Бомбежкой тут не поможешь — диверсанты уже разосланы по местам. Нам нужно получить о них все данные, и тогда мы сможем поднести нашим доблестным союзникам неплохой подарочек. Не так ли, Джон?

— О да, сэр! Это будет прекрасно.

— Вы видите, Клейтон, как почетно порученное вам дело. Рушке уже связан с нами, мое имя послужит паролем, фраза, которую вы произнесете, будет для него приказом, а голуби — средством связи.

Беркли тянется через стол, нажимает кнопку звонка. Вошедший капитан нисколечко не удивлен, видя своего шефа за дружеской беседой с попыхивающим сигарой рядовым. Корректным военным кивком он приветствует Клейтона. Черт побери, можно подумать, что на Джоне по крайней мере лейтенантские нашивки.

— Познакомьтесь с нашим новым коллегой, — весело рокочет Беркли и оборачивается к Клейтону: — Капитан Гуд позаботится о дальнейшем. Кстати, есть у вас близкие, которых надобно предупредить об отъезде?

— Невеста, сэр… — нерешительно произносит Клейтон.

— Можете написать ей, намекнуть, что отправляетесь на ответственную операцию. Капитан подскажет, как это сделать поделикатнее… Будут у вас какие-либо просьбы?

— Быть может, сэр… Если я вернусь нескоро или даже вовсе…

— Понимаю, Джон. Можете полагаться на меня. Мы позаботимся о ней.

— Благодарю вас, сэр, — с облегчением говорит Клейтон. — Вы и не представляете, как это скверно, когда девушка остается одинокой в Голливуде.

— Ладно, ладно, — добродушно отмахивается Беркли. — Это наш долг, Джон, — позаботиться о ваших близких. А впрочем, я не сомневаюсь в вашем скором возвращении. Грюнендорф расположен совсем недалеко от побережья, и Рушке, бесспорно, найдет способ переправить вас в нейтральную Швецию. Старая лиса сделает все, чтобы угодить нам… Ну-ка, что скажете вы ему при встрече?

Не заглядывая в листок, Джон без запинки произносит непонятную, напоминающую телеграфное послание фразу.

— «Аминь», — подсказывает полковник опущенное Джоном заключительное слово. — Ни в коем случае не забудьте сказать «аминь». В нем ключ ко всему тексту!

Беркли встает, отложив сигару, и солдат поспешно вытягивается перед полковником. Сейчас Джон взволнован не на шутку. И даже, что там скрывать, растроган. Мог ли он ожидать здесь такого приема!

— Ступайте, мой мальчик, — серьезно и чуть-чуть торжественно говорит Беркли. — Ступайте и возвращайтесь. Я буду молиться за вас.

«Время потрачено не напрасно, — думает полковник, глядя вслед Клейтону. — Можно не сомневаться — сделает все как надо. Золотой парень этот Джон…»

— Золотой парень, сэр, — докладывает он спустя минуту по телефону. — Честный и мужественный. Этот не продаст, я за него ручаюсь. Подумать только — тупицы из армейской контрразведки едва не упекли его под суд! О да, сэр, я тоже согласен с нашими советскими коллегами. Наемник никогда не заменит искренне преданного делу человека. Это трагедия, что так редко мы можем пользоваться услугами настоящих патриотов.

КОНЦОВКА ПО-ГОЛЛИВУДСКИ

Вдалеке, справа по курсу самолета, одна за другой взмывают в ночное небо очереди трассирующих снарядов. Где-то там невидимые зенитки яростно бьют по невидимым целям, но расстояние скрадывает скорость, и желтые, зеленые трассы, медленно прочерчивающие темноту, напоминают скорее о мирной иллюминации, чем о битве.

Вот так же — увлекательным, красивым зрелищем — предстает война и на экране. Что ж тут плохого? Кино должно развлекать — в этом он, Джон Клейтон, полностью согласен с хозяевами Голливуда. В жизни и без того хватает нужды и горя… Да-да, развлекать, возвращать надежду. Когда-нибудь после войны он тоже скроит сценарий… Фронтовая ночь, бешеный огонь зенитных батарей, двухмоторный самолет, крадущийся в тыл врага. И крупным планом — лицо героя. Открытое, мужественное лицо, сурово сдвинутые брови… Черт возьми, он сам сыграет эту роль, никто теперь не загонит его в дублеры. Офицерские погоны, они что-нибудь да значат! Посмотрим, что скажет босс, когда Джон явится заслуженным ветераном. Придется потесниться этим выхоленным господам, позерам, неспособным даже затянуть подпругу у взнузданного мустанга… А Мэй, милая девочка Мэй, — разве он оставит ее? Они вместе будут заключать контракты. Как Дуг и Мэри! О да, он возродит в Голливуде традиции великого Дуга. Славный белозубый Дуг! Ведь именно ему обязан Джон своим знакомством с Мэй…

Это произошло в крохотном окраинном кинотеатре. Крутили старенькую немую ленту, но помещение было забито до отказа. Дуг, как и всегда, был великолепен. Мэри очаровывала своей неподражаемой, чуточку застенчивой улыбкой. Когда она с объятого пламенем балкона смело прыгнула на руки к гарцующему на коне Дугласу, Джон не выдержал:

— Смотрите — никаких дублеров! — шепнул он от избытка чувств, толкая в бок невидимого в темноте соседа.

— О да! — откликнулся взволнованный женский голос.

Сконфуженный Джон отдернул руку, но когда включили свет и он приподнялся, намереваясь извиниться перед соседкой, слова застряли в горле. Перед ним была вторая Мэри! Те же глаза, тот же овал лица, тот же точеный носик, та же прическа, выглядевшая сейчас немного старомодной… Если б Клейтон не знал, что со дня съемки прошло уже добрых тридцать лет, он бы не сомневался: это сама Мэри Пикфорд явилась в душный зал полюбоваться своим отражением на экране.

— Извините, пожалуйста, — наконец выдавил он. — Я пришел после начала сеанса и не догадывался…

— Ничего, ничего… Ой, смотрите! — она назвала хорошо знакомое Джону имя.

Между креслами, втянув голову в плечи, пробирался бедно одетый старик в потрепанной и вылинявшей синей фетровой шляпе. Да, это был безусловно он, соратник Дуга, неизменный участник всех его фильмов. Трудно было поверить, что всего несколько минут назад этот самый человек в роскошном сомбреро, в куртке, расшитой позументами, нарядный и жизнерадостный, красовался на экране с огромным мушкетом в руке.

Девушка и Джон как зачарованные провожали его глазами. Потом заговорили. Как произошло это? Трудно сказать. Джон никогда не принадлежал к числу развязных молодчиков, заполнявших улицы и бары Лос-Анжелоса, а что до Мэй, то врожденная ее застенчивость и скромность, как это ни странно, усилились еще более под губительными для многих палящими лучами голливудских юпитеров.

И все же они заговорили. Заговорили, как старые друзья, встретившиеся после долгой-долгой разлуки, — горячо и сбивчиво, волнуясь и перебивая друг друга. Это было удивительно — до чего схожими оказались их судьбы, взгляды, стремления… Дочь разорившегося аризонского скотовода, Мэй, как и он, принесла в Голливуд горячую веру в свое призвание. Ей повезло: чисто «пикфордовская» улыбка в соединении с фотогеничной, выигрышной внешностью совершили чудо — двери студии раскрылись перед нею. Она приняла участие в двух-трех массовках, затем с успехом сыграла небольшую роль девушки-ковбоя. Но на этом ее карьера застопорилась: следующей ступенью был мистер Хауп с его белоснежной виллой на берегу ласкового Калифорнийского залива. Мэй предпочла оставаться на второстепенных ролях. Потом ее перевели в дублеры — она подменяла героиню в положениях, рискованных для здоровья и красоты признанной звезды. Впрочем, опасности меньше всего смущали девушку. Прирожденная спортсменка, с раннего детства делившая с отцом опасности и невзгоды бродячей жизни, Мэй чувствовала себя при съемке трюковых сцен в своей стихии. Огорчало ее другое. Трудно, ох как трудно мириться с тем, что другие бесцеремонно присваивают честно заработанный тобою успех. Как хорошо знакомо было это горькое чувство Джону! Ведь он сам ходил в «неграх»… Ну, теперь с этим, слава богу, кончено. Они выйдут в люди. Задание? Что ж, не впервой ему участвовать в рискованных затеях. Олл райт. Все будет в порядке, сэр!..

Глубоко внизу, на самом дне шестикилометровой черной пропасти, резвятся, прыгают цветные огоньки. Время от времени яркие вспышки пламени на мгновение поглощают их, затем мелькание возникает вновь. Знаменитый Арденский выступ… Здесь завязли, уткнувшись в непреодолимую преграду — Рейн, — выдохшиеся дивизии Патона и Монтгомери. Линия фронта медленно уплывает назад, внизу уже позиции вражеских батарей. Короткие, чередующиеся вспышки: как будто там, в глубине, кто-то невидимый упрямо, одну за другой чиркает спички на ветру. Спички на ветру… Удачное сравнение. Надо запомнить, пригодится для будущего сценария. О, это будет великолепный сценарий — с острой необычной завязкой, с захватывающим сюжетом и радостной, благополучной, чисто голливудской концовкой…

Стоп, теперь уже близко, посторонние мысли прочь! Надо сосредоточиться. Все ли ясно в задании? Как будто, да. Корректный, пунктуальнейший капитан Гуд разъяснил все детали операции. Джон Клейтон действительно участвует в большом благородном деле. Откуда же, однако, это еле уловимое ощущение какой-то фальши?.. Ах да, те господа в лифте и в вестибюле. От них на целую милю разило бизнесом. Что там болтали они? «Искусство, химия, энергетика…» Что все это значит? И о каком наследстве шла речь? Толстяк ведь так и сказал ему: «Господин наследник!..»

Совсем недавно прогрессивные газеты подняли шумиху вокруг какой-то грязной истории с вывозом из Европы ценностей и патентов. Писали о ракете, о «престиже армии», о том, что некоторые влиятельные круги метят в наследники издыхающему гитлеровскому райху. Упоминалось даже специальное бюро, засылающее в европейские страны одетых в офицерскую форму агентов. Но какое ж, черт возьми, отношение может иметь ко всему этому он, рядовой Клейтон?! Ровно никакого. У него есть задание, которое он и выполнит, выполнит на все сто процентов!

— Готовьтесь! — Голос склонившегося к самому его лицу штурмана еле слышен за ревом моторов. — Готовьтесь. Остается три минуты полета.

Джон встает, оправляет снаряжение, лямки парашюта. Авиатор, немолодой уже, суровый офицер, с сочувствием наблюдает за ним. Нешуточное, должно быть, дело поручено пареньку, коль для доставки его послан опытнейший штурман соединения. Дай бог удачи мальчику! Нацисты не щадят схваченных парашютистов…

— Пошел! — говорит он вслух.

Джон распахивает дверцу, пальцы правой руки инстинктивно впиваются в холодную алюминиевую закраину проема. Воздух уже светлеет, но земля еще прячется в темноте. Что ждет его там, внизу? Привычным усилием воли погасив нахлынувшее волнение, преодолев сковывающий все тело страх, Джон нащупывает в нагрудном кармане жесткий прямоугольничек небольшого фото.

— Тебе не придется обращаться к мистеру Хаупу, Мэй, — шепчет он, вызвав в воображении милый образ, и, оторвав непослушные пальцы от холодного металла, решительно шагает в неизвестное.

* * *

— Вчера в Берлине они сравняли с землей еще сорок четыре квартала, — старательно разжевывая галету, флегматично произнес толстяк Шпильман. — Передай-ка сюда фляжку. Ты, вижу, готов в один присест выдуть целую пинту.

— Проклятые янки! — отозвался Фогель, протягивая товарищу зашитую в зеленое сукно баклажку. — Попадись хоть один мне в руки, я растерзаю его на части.

— И угодишь прямехонько на Восточный фронт.

— Сам гауляйтер призывал расправляться с ними, как с бешеными псами.

— Этот призыв адресован только штатским, — рассудительно заметил толстяк. — Мы же с тобой сейчас люди военные. Нашей первейшей задачей было бы взять языка для господина Рушке.

— «Языка»! — презрительно фыркнул Фогель. — За языками ходят только на фронте.

— Господин Рушке тоже нуждается в языках, — авторитетно заявил Шпильман. — Ты забыл об инструкции?

Оба помолчали, прислушиваясь к рокоту приближающегося самолета. Не без комфорта расположившись на устланном мягкой хвоей земляном валу, опоясывающем небольшой лесок, они мирно жевали сэкономленные от ужина галеты с плавленым сыром, сопровождая свой скромный завтрак глотками выменянного в соседней деревушке вонючего самогонного шнапса. Перед ними, по ту сторону неглубокого осыпавшегося рва, в седой предрассветной мгле клубились рваные клочья тумана.

— Пожалуй, нет большого преступления, что мы расположились здесь, — задумчиво проговорил Шпильман, старший в патруле. — В такую пору надо полагаться больше на слух, чем на зрение.

— А мне плевать, — буркнул Фогель. — Мне на все плевать. С тех пор, как моих засыпало в Дюссельдорфе. Проклятые янки…

— Нет, своих я вовремя переправил в деревню. Теперь только бы самому уцелеть. Пошлют на Восточный фронт — все пропадут. А их у меня пятеро…

— Бомбят и бомбят… — Серое испитое лицо Фогеля обращено кверху, в сторону гудящего уже над самой головой самолета. — Сметают целые города. Какого дьявола?! Разве не ясно, что и так нацистская посудина идет ко дну…

— Но-но, — начальственно прикрикнул толстяк. — Пораженческие разговоры… — Он поднялся, отряхнул приставшие к кургузому мундирчику хвойные иглы, пристегнул баклажку. — Пошли. Туман расходится, и не приведи бог…

Шпильман не договорил. Прямо перед ним, в каких-нибудь десяти метрах, из приподнявшейся над землей туманной пелены вынырнула человеческая фигура.

— Постой, постой! — поспешно прошептал толстяк, но его товарищ не обратил внимания на предупреждение. Привалившись спиной к сосновому стволу, он дал длинную очередь из автомата в спину откинувшегося назад парашютиста.

Человек в защитном комбинезоне рванулся вперед, упал на четвереньки и замер в нелепой, противоестественной позе. В наступившей тишине было слышно, как хлопает полотнище непогашенного парашюта.

— А если их несколько? — прошептал толстяк, отступая в чащу. — Если целый десант…

— Плевать! — не двигаясь с места, отозвался Фогель. — Проклятые янки. Всех изрешечу! Одного за другим…

Оба замолчали, прислушиваясь. Но кругом было тихо. Туман быстро рассеивался, открывая взору унылую, болотистую равнину. Кругом было тихо и безлюдно.

— Надо действовать, — спохватился Шпильман. — Надо что-то делать. Сейчас сюда слетится это воронье…

— Помяни черта… — усмехнулся Фогель. — Вот они, легки на помине.

Со стороны шоссе без дороги, подпрыгивая на кочках, мчалась облепленная людьми открытая легковая машина.

Патрульные едва-едва успели перебраться через ров, как автомашина затормозила возле подстреленного парашютиста. Черные мундиры обступили уткнувшегося в землю человека.

— Он пытался бежать… — растерянно пробормотал Шпильман.

— Не отстегнув даже парашюта? — злобно усмехнулся эсэсовец с кубиком штурмфюрера в петлице. — Кретины. Марш в казарму!

* * *

Далекая автоматная очередь прервала горячий спор. Гость, худощавый бледный человек в новеньком мундире штурмбанфюрера, опустил рюмку, насторожился.

— Очередной псих, — успокоил его хозяин — щупленький, одетый в штатское старичок с массивным подбородком. — С тех пор, как СС в наружной охране заменили фольксштурмом[2], это происходит чуть ли не ежедневно.

Оба прислушались. Выстрелы не повторились.

— Свинство, сплошное свинство! — проворчал старик, вертя в руках наполовину опорожненную бутылку. — Последняя…

— Тем более, — улыбнулся худощавый, но хозяин бесцеремонно перебил его:

— Я об охране. Свинство… Оставили какую-нибудь дюжину эсэсовцев, остальных заменили этим дерьмом.

— И я о том же, — спокойно, с той же улыбкой продолжал гость. — Последние резервы, последняя бутылка коньяку. Надо решаться, отец.

— Сейчас столько болтают о новом секретном оружии…

— Приманка для простаков! Который раз затевают эту болтовню. Неужели вы способны верить?!

— Но если слухи верны? — не сдавался старик. — Если фортуна вновь повернется к нам лицом?

Худощавый весело рассмеялся:

— Победа! Пусть толкуют о ней господа из имперской канцелярии. Им нечего тревожиться — ценности у Франко, валюта в Швейцарии. А мы? С чем останемся, если уцелеем?

— Ты не должен так говорить, Генрих, — возмутился старик. — Приданое Гретхен…

— О да, — весело подхватил тот, кого назвали Генрихом. — Поместье в Польше, рудник на Украине, пивоваренные заводы в Чехии… Мы состоятельные люди, мой отец. Мы очень, очень состоятельные люди!