Помоги проекту - поделись книгой:
Кстати, Штунмахер еще до того, как в пятой истории упал в полынью, летал на вертолете специально посмотреть на эту самую вершину. Так вот, он божится, что там на пике, среди снега и звезд, нацарапано неприличное слово из трех букв, а следом за ним вполне приличное слово «заберетесь». Так что, тот забывчивый альпинист память о себе таки оставил.
Итак, на чем же я остановился? О чем я рассказывал, когда меня сбило с темы? Ага, вспомнил. О романисте Хватове. О том, как он пил в компании Браудиса, Индигова, Карениной-Млековой и Штунмахера, который, наоборот, не пил, так как по пути к Хватову провалился в полынью и оглашал окрестности истошным «Ау!». Итак, Индигов дал Хватову в глаз, отобрал у романиста сигареты и пригрозил, что расскажет прессе о том, как Хватов растлил одну тринадцатилетнюю девочку по имени Таня. В ответ Хватов заявил, что эта тринадцатилетняя девочка до момента растления была верной подругой баскетбольного клуба «Жальгирис». Хватов рассказал, как огорчились баскетболисты, узнав, что Таня нашла себе нового кумира. Они огорчались на протяжении недели, и каждое утро ловили романиста у больницы, в которую он попадал каждый вечер на протяжении этой самой недели. На шестой день Хватов сам чуть было не стал верной подругой клуба «Жальгирис», но вовремя бежал в больницу, откуда и проследил за отлетом баскетболистов на чемпионат в Бразилию.
— А ты говоришь — растлил, — с грустью закончил Хватов.
Индигов не нашел, что ответить, и опять врезал романисту в глаз. Потом все пели песню «Изгиб гитары желтой я обнимаю нежно». Лирик Браудис пел меццо-сопрано и подыгрывал себе на двух пустых бутылках. Анна Каренина-Млекова вела партию тенора, иногда срываясь в бас. Индигов стонал баритоном, а романист Хватов был занят тем, что тлил в угловой комнате девочку Таню. В особо напряженные моменты Таня выкрикивала имена знатных баскетболистов, а Хватов тихо вздрагивал мускулистым телом.
История № 6. «Спасение утопающих в проблемном разрезе»
Раньше прорубей было больше. Во времена крещения Руси туда сталкивали целые семьи, небольшие деревеньки, а иногда даже детей и беременных женщин. Поэтому утонуть никто не боялся. Как говорится, кому суждено подавиться бубликом — тот от старости не умрет. Раньше все было иначе.
Штунмахер, например, раньше думал, что умеет плавать. Оказалось, нет. Медленно, но неуклонно Штунмахер шел на дно в гости к тем, кого раньше ловил на червячка. Штунмахер заколотил руками по воде и завизжал привычное «Ау!». И вдруг, о, счастье! Чей-то звонкий голосок произнес «Ау!» над самым ухом рыболова. Штунмахер задрал голову и увидел барабанщика. То, что это барабанщик, он понял сразу, так как в руке мальчишка держал барабан.
— Спасите! — захлебываясь от восторга ледяной водой, завопил Штунмахер.
— Ау! — звонко ответил барабанщик и привычным щелчком сбил с барабана зеленого чертика.
— Мальчик! — застонал Штунмахер. — Милый юный барабанщик! Позови людей быстрее!
— Ау! — с готовностью ответил мальчишка и ударил себя барабаном по голове.
Эта дробь и была прощальным салютом Штунмахеру. Несчастный ушел на дно, доказав правильность утверждения, что шахматистам везет больше, чем рыболовам.
Барабанщик еще долго глядел в полынью, но ничего не увидел, кроме русалки, которая один в один походила на пионерку Зинаиду Васину. Барабанщик сплюнул и, взвалив на плечи ящик с надписью «Vodka», а барабан сунув подмышку, направился к лесу.
Утонувшие граждане обычно умирают. Так уж повелось. Но Штунмахер положил конец этому древнему обычаю. То есть, он, конечно, умер, но способность мыслить не утерял. Он лежал на дне и думал о разных вещах: о женщинах, о куре-гриль, о водке с пивом. Короче, о жизни. И пришла в его утопленническую голову следующая мысль: решил Штунмахер пугать знакомых. Он мечтал, как завалится в гости к Индигову, с последним двенадцатым ударом протянет к Варфоломею вздутые ручки и топнет водянистой ножкой. Штунмахер предполагал, что после этих действий бывший шахматист забудет, как ходит конь, и что это вообще за «конь». Также в голове рисовались радужные картины по запугиванию Анны Карениной-Млековой. К ней Штунмахер желал явиться в образе водяного и утащить упирающуюся поэтессу в канализацию через дырку в раковине. Хватова Штунмахер трогать не хотел, так как в последнем романе под фамилией Шлиппенбах был выведен Штунмахер собственной персоной. А то, что герой произведения на 430 странице совращал черного козла — на это Штунмахер не обижался, поскольку в конце романа герой понял свою близорукость, бросил козла и женился на простой русской девушке Малашке.
— Утопленник! — позвали его, и Штунмахер, извиваясь всем телом, поплыл на голос малолетней русалки по имени Василиса Зинаидина. Он предвкушал всякие радости и благодарил Нептуна за то, что русалки не носят юбок.
— Где же Штунмахер? — спросил Хватов, дотлив девочку Таню и появляясь в комнате для гостей. Но ему никто не ответил, потому что все уже спали, нажравшись в дымину.
— Надо заявить, — пробормотал Хватов и пошел к телефону. Но рядом с аппаратом стоял юный барабанщик и доверчиво держал на плечах ящик с пометкой «Vodka». Держал, как атланты Землю держат.
— Откуда ты? — спросил романист, предвкушая замысел нового романа.
— Ау! — радостно ответил мальчик и стряхнул с плеча чертика. Чертик упал на пол, и барабанщик его растоптал.
— Ты далеко пойдешь, малыш, — пробормотал Хватов и попытался снять с барабанщика ящик.
Мальчишка ощерился, зарычал, укусил Хватова за левое ухо, насрал на телефон, плюнул на люстру. Или насрал на люстру, плюнул на телефон? Неважно. Произвел разрушение, но вскоре успокоился и прижался к Анне Карениной-Млековой, правильно вычислив ее как единственную женщину, похожую на его маму. Поэтесса расчувствовалась и прочла стихотворение под названием «Я родился под грохот тамтамов». Речь там шла о каком-то папуасе, умирающем от ран, нанесенных ему саблезубым тигром. Умирая, папуас вспоминал свое детство на берегу реки Конго. Были в стихотворении такие строки:
Кончались стихи словами:
То бишь умер.
Все прониклись и допили водку барабанщика.
Когда в следующий раз Хватов вошел в комнату и спросил: — А где же Штунмахер? — ему никто не ответил, а звонить в милицию по засранному телефону Хватов посчитал неверным и, более того, опасным.
История № 7. «Слово не бумеранг, вылетит — не поймаешь»
Когда великий русский писатель Ф. М. Достоевский пообещал чего-то там написать к какому-то там сроку, он, наверное, думал, что успеет. А, вернее всего, он думал, что не успеет, но как-нибудь отмажется. Но издатель попался сволочь. Не получив сколько-то там листов какого-то там текста, он настрочил на Достоевского донос и отправил самому царю-батюшке. Царь был в плохом настроении и велел Федора Михайловича расстрелять. Или повесить. На голову Достоевскому надели мешок, чтобы он, боже упаси, не увидел своих палачей и не смог бы их запомнить, с тем, чтобы потом найти и отомстить за свою смерть. И вот раздался грохот барабанов. Прогарцевал на своем Буцефале царь, и Федор Михайлович дал себе слово, что в следующей жизни никого не будет обманывать. Царь это услышал, пожалел великого русского писателя и отпустил на все четыре стороны в Сибирь.
Так гласит легенда. В отличие от других источников. А, надо сказать, поэт-лирик Браудис по имени Олег очень любил историю. Он даже создал несколько древнейших произведений, самые известные из которых — «Повести временных лет» и «Одиссея». «Одиссею», правда, писал в соавторстве с Хватовым и его старшим братом из Сибири. В остальное время Браудис сочинял стихи о любви. На заре творчества это звучало так:
Честно говоря, Браудис и сам не понимал, о чем пишет. Ориентировался по критическим отзывам, в которых его называли «певцом нового дня» и «мусорным ящиком поэзии». Браудис пытался вникнуть, но в конце концов решил, что и «певец» и «ящик» суть одно, но хорошее или плохое — решить так и не смог.
Его стихи крепчали. Послание к одной знакомой даме начиналось словами:
Дама не читала Коран. Напротив, она, мягко сказать, ненавидела тех, кто читает Коран. Когда Браудис смог ходить и думать, он исправил слово «Коран» на слово «роман», решив, что лучше быть беспринципным, чем мертвым. Его стихи стали несколько расплывчатыми:
Хватов переделал последнюю строчку, изменив «во сне» на «в дерьме». И это было обосновано, так как после одной такой мадам Браудис был вынужден скрываться по поэтам, потому что высокий мадамистый муж пообещал оторвать поэту кое-что немаловажное и приклеить на задницу. Браудис быть может и не испугался бы, но муж оказался человеком слова и, подкараулив поэта у булочной, так дернул, что все вокруг на секунду осветилось по-другому, и Браудису даже показалось, что он лицезрел Будду. После того случая поэт стал осторожней, но в общем был доволен, потому как любовницы в один голос уверяли, что немаловажный предмет стал немного длиннее. Это, конечно, плюс. Минус же был в том, что критики перестали называть Браудиса «певцом» и называли только «ящиком». Браудис поднапрягся, и:
Браудис прогремел. Его вновь стали называть «певцом», а не «ящиком». Все поэты набили ему морду, и Браудис с набитой мордой вступил в Союз Писателей-Оптимистов. На каждом заседании этого союза кто-нибудь стрелялся. Остальные воспринимали это, как и подобает, с оптимизмом.
Однажды в среду Браудис увидел в буфете Штунмахера с Индиговым. Не зная, что это Штунмахер с Индиговым, Браудис подошел к ним и попросил подсказать рифму к слову «любовь».
Когда поэт смог ходить и думать, он подружился с этими мужественными людьми и прочел им стихотворение под названием из трех букв — «Мир»:
— Ты плагиатор, Олег! — сказал Штунмахер. — Подобное стихотворение уже где-то было.
— Подобное было, — вступился за Браудиса Индигов, — а именно такого не было.
— Ты подумай, — сказал Штунмахер, — если я сопру у тебя бутылку коньяка и перелью жидкость в банку из-под маринованных огурцов, ты согласишься с тем, что этот коньяк теперь мой?
— Я тебе в глаз дам, — сказал Индигов.
— Но не согласишься? — упорствовал Штунмахер.
— В глаз дам, — стоял на своем Индигов.
Разговор о стихосложении заходил в тупик.
И тут Штунмахер увидел женщину. Шла та женщина по направлению к штунмахерову дому.
— Я пошел, — сказал заядлый рыболов и исчез вслед за незнакомкой.
— Я ее знаю, — сказал Индигов, — она по национальности креолка. Папа — милиционер, мама тоже что-то такое… Зря он с ней связался…
И тут Индигов тоже увидел женщину.
Вскоре Браудис остался один. С тоской глядя туда, где исчез Индигов, поэт тихо забормотал, обращаясь главным образом к читателю:
— Я знаю эту женщину. Она работала медсестрой. Сейчас она шлюха высшего класса. Зря она с ним связалась.
Дома Браудиса ждал холодный компот из груш и кусок вчерашнего пирога с капустой. Поглядев вокруг, поэт-лирик Браудис достал из ящика стола браунинг с тремя патронами и застрелился, оставив два патрона следующим поэтам-лирикам.
История № 8. «Работа не волк, а какая-то гадость»
Учиться — пригодится, и не плюй в колодец — пригодится. Значит, учится — это и есть не плевать в колодец. А плевать в колодец нельзя — козленочком станешь. И тогда останутся от козла только рожки да ножки — студень не сваришь. А волка сколько ни корми, лошадке все равно легче, чем мамонту. И, наконец, тише едешь — дальше будешь от места назначения. Знаете, что любопытной Варваре нос оторвали и выкинули — пускай лежит, есть не просит.
Поделиться книгой: