Помоги проекту - поделись книгой:
Пушкин . Отчего, князь, ты про этот нонсенс заговорил?
Человек. Так, к козлу сочувствие просыпается. И еще, когда первый раз увидел, подумал – раз с безответным козлом так могут, с человеком тоже сделают. Да еще с бо́льшим удовольствием.
Открывает пузырь со спиртом и начинает наливать в чашку через ложечку.
Забирай, брат-Пушкин. Иуда…
Иуда. Мне не надо.
Человек. Ты нас уважаешь?
Тот, после секундной паузы, показывает, чтоб наливал.
Человек. (Наливая уже себе). Ты, Шура, в «Полтаве» сказал: «На свете счастья нет, но есть покой и воля». «Воля»… не умом ты это слово поставил, само из глубины пришло? А с каким смыслом оно явилось?
Пушкин. (Помешивая ложкой). Само пришло, верно… а про смысл сейчас думаю…
Человек. (Берет плетеную сеточку с ванильными сухарями и подходит к Иуде). Ты непременно с макания сухаря начинай, увидишь небо в алмазах.
Тот берет сухарь, благодарно кивает. Замечает выпавший из шкафа на пол бинт в обертке, подходит поднимает… шкаф уже закрыт – сует в карман.
Человек одаривает сухарем Пушкина, тот берет почти механически.
Пушкин. Утром с Иудою говорили про наши михайловские края, где севера уже близко, а в них природа себя боле всего сохраняет. И должно же сохраниться чему-то от первоздания, от его первого дня. Вот лишайник у нас или валуны такие непонятные водятся – взгляд притягивают и дальше уводят – за грань, откуда сами взялись. Воля настоящая, где и отсчету времени нет, и всякое событье живет без подчиненья другому. Воля – когда сам неподчинен и не видишь подчиненья нигде ни в чем, так что и мысли об нем уже неоткуда взяться.
Человек. Глубоко твоя воля лежит… и далеко. Да, Иуда?
Иуда. (Кивает, задумчиво, несколько раз)…Только темная она. Сама живет по себе.
Пушкин. И тянуло меня куда-то, где б я мог сам по себе.
Человек. Теперь только понял твою поэму «Цыгане». Всё-то она мне лубком казалась – так ласково ты этот ухватистый народ описал. А стало быть, ты просто на главное указал – свобода человека ничем ограничена быть не может?
Пушкин. Указать на это словами нельзя – а только передать чувством. Не знаю, как получилось…
Человек. (Задумчиво). Получилось… особенно в картинке той, когда со скарбом, ослами идут они ниоткуда и в никуда.
Пушкин. Спасибо, князь, за чуткое ощущенье, определил хорошо: «ниоткуда… в никуда», у свободы нет адресов.
Человек. Да вот вопрос – может быть не очень приятный…
Пушкин. Спрашивай.
Человек. С твоей жизнью противоречие есть. Там свобода эта прежде всего в том показана, что женщина в чувствах вольна и, если что, ее отпустить до́лжно. Наталью, однако же, ты отпускать не думал.
Пушкин. Так не просилась, князь, а вот тебе крест – отпустил бы!.. без злобы и без малого даже укора. Ах, господа! с первых дней – еще женихом, когда с браком уж всё решилось, – тревожило, что похитителем судьбы ее становлюсь, что чужой я, случайный, на помеху другим… Ушла тревожность в первые годы, и с появленьем скорым детей, хлопоты отвлекали о достатке семейном… А потом снова явилось, хотя не было еще врага моего…
Иуда. Дантеса?
Пушкин. (Кивает). И добавилось к этому – вот как нынешним утром, и теперь почти во все дни: просыпаться мне незачем, и вот бы не просыпаться…
Иуда. Хороший вышел чаек, уже можно пить.
Пушкин опускает кончик сухаря, Человек делает тоже самое.
Пушкин. А чай, впрямь, недурен!
Все трое с удовольствием пьют.
Пушкин. «А счастье было так возможно!» Когда в конце «Онегина» так сказал, ведь не про огромное что-то думал, я без метафизики всякой, – о минутах светлых, которые жизнь дари́т, о спокойствии радостном, как сейчас у нас: когда, не заботясь ни о чем, ощущаешь мгновенья до глубины – в них чувство правды, от которого она идет всюду насквозь. Разве сейчас, друзья, мы не счастливы?!
Человек. Даже меня задело. (Допивает чай).
Иуда. Правда и счастье… правда и истина… получается: истина-правда-счастье.
Человек. Три ипостаси? Твой комментарий к догмату о Святой Троице, дружище?
Пушкин. А потом таких светлых минут делалось меньше да меньше. А оттого, что стали отдельно жить друг от друга – поэзия моя и я многогрешный. Даже друзья различать завели манеру: вот Пушкин-поэт, с ним хорошо прогуляться по Невскому или еще где у всех на виду беседу вести, а тот – просто Пушкин, и ну его: еще денег взаймы попросит, зол может стать, невоздержан. За спиной о нем можно сказать… вот, например, карикатурою смотрится рядом с женой.
Человек. Она, Шура, так не считала. И гордилась тобой. Ветреность светская у нее сочеталась с умом вполне основательным.
Пушкин. Ай да князь! Ты словно доглядывал за нами, подслушивал разговоры – совсем неглупа была Наташа, особенно там, где серьезного очень касалось, иной раз удивляла, будто не знаю ее до конца. (Мрачнеет). А эти, (презрительно) свет высший… всё ждали, что закрутиться она – осрамит и себя и меня; с нетерпением ждали, так что у иных разочарованье являлось и гнев – отчего мучит долго их ожиданьем. В лицах у них читал, как по бумаге, и о себе и о ней.
Иуда. Трудно одному против всех.
Пушкин. Трудно, брат, да не сразу я это понял. Думал, как Руслан мой, размету поганое войско. Ан, войска этого столько – оглядеть зренья не хватит.
Человек. Оригинальная картина для баталиста, вид издали: Пушкин на лошади – в сюртуке, прогулочных сапожках легких, в руке дрянь-копьецо, а напротив – слитное, непонятно сколько их, войско, и доспехи, щиты, там, и прочее. Но напасть готовится Пушкин. Любопытно…
Иуда. Что же, если по-другому нельзя?
Человек. Один против всех, по-другому нельзя… Шура, а ты ведь с молодых лет так чувствовал, дуэльничал-то, всё витязей звал на бой от «той стороны»? И наконец, один отыскался.
Пушкин. Удивительно, князь, догадки твои мне лучше понять самого себя помогают – а так и было: две стороны, и на моей пусто; разве кто из друзей иногда там побудет, или милая женщина вдруг заблудится… да всё равно я вполне им не верил. А другая сторона, хорошо ты сравнил, вся в оружии и доспехах: дворцы, именья богатые, властная сила, и презрение ко всему остальному… великий, русский… да приятно, что есть, однако ж без поэзии его без затруднениев проживать можно.
Человек. Оскорбленьем был сам факт их жизни?
Иуда. Нечеловечно, князь!
Человек. Да?.. Вопрос снимается.
Пушкин. (Не обращая внимания, к себе памятью). Ах, как всё не удалось – пал, убит! Уж победитель я на той батальной картине!.. А враг вдруг встает невредимый почти! Ах, не он встал, а судьба моя с черным пятном вместо лица…
После небольшого струнного перебора:
Пушкин. (Под струнный перебор последних двух строк). Как просто и больно!
Пушкин. (Опять под струнный повтор). Кто таков, жив он?
Человек. Удавился.
Пушкин. Как светло у него в конце – благословляет сразу и жизнь, и смерть – завидная высота!
Иуда. Ну не вам, Александр Сергеевич, завидовать.
Человек. Да, Шура.
Иуда. И ваш свет высокий, всех, и врага своего, простили.
Человек. (С успокаивающей интонацией). Да.
Пушкин. (С досадой). Не свет высокий ко мне пришел, а с пораженьем смирился, как мне его любезная судьба поднесла. (Встает, говорит напряженно). Что простил, оно так – простил. Чувства свои, однако, куда девать? Поступки могли быть ложные, а чувства, они жизнь моя, они истинные: то радостное, что показалось – убил врага своего, и горькое сразу, оттого что пуля лишь с ног его сбила. Для чего мне такая обида?.. И прощеньем, Иуда, тут ничего не поправишь.
Человек. Я тебя, Сергеич, сочувственно понимаю. Обида, она, в самую глубину бьет. Оскорбление пропустить можно – потому что гадость всегда внизу располагается – для плевка место удобное. Обида – другое совсем, она от измены – будь то близкий кто… иль, как у тебя вот, – судьба. Она защитницей должна быть, а не обидчицей.
Иуда. Обида от непризнания за тобою права естественного. Так ведь эта ошибка чья-то, а не твоя.
Пушкин. (Вздыхая). А враг, прощенный, нейдет от меня, словно еще хочет чего-то… бывает и отдалиться, да совсем не уходит… а то близко-близко… (мучительно напрягается, ищет спинку стула) рядом вот… (садится… и разгибается – глубокий, но легкий, делает вздох): Грустную песню цыган этот спел. Однако удовольствие от вашего отличного чая, князь, этим не отменилось! Да-с, только сбил он меня с мысли какой-то… про что мы?
Человек. (Быстро переглянувшись с Иудой). Мы, Жорж, о дуэльном сопернике вашем. О странной жизни его – одного против всех. И Иуда не видит в этом ничего неестественного.
Жорж. Я тоже не вижу неестественного, господа. (Как бы припоминая…). Тут две сразу причины. Первая – что он очень хотел быть со всеми, тянулся душой, да ум имел слишком глубокий и требовательный…
Иуда. Слишком?
Жорж. Для людей круга своего. Что ж, если правду говорить, барышни высшего света и языка своего родного толком не знали. В первые года полтора в России часто я спрашивал – как то ли иное с французского на русский выйдет. Так путались, к маменькам-тетенькам за справкой бегали. Романы чувствительные были, пожалуй, умственно главным занятьем.
Человек. Да-а, неприятность.
Жорж. А господа офицеры?.. Меня бесконечные обсуждения лошадей да амуниций весьма утомляли, и ограниченность многих – нежеланье шагу ступить за обыденные пределы. Он, когда в первый год знакомства еще добрые отношения были, проговаривался мне, что в вымыслах своих видит и чувствует ярче, что там у него жизнь настоящая, а сюда возвращается как на повинность.
(Замолкает, углубясь в память).
Человек. Вы, Жорж, про две причины сказали.
Жорж. Да… Вторая банальна совсем – недостаточное положение в обществе. Род Пушкиных хотя лет на двести старше рода Романовых, но не преуспели в больших чинах государственных. Очень его коробило, оттого что эти «выскочки» – Александр, Николай – имеют свою волю над ним. И денежная недостаточность постоянной причиной неудобства была. За поэзию свою получал до обидного мало.
Человек. (Соглашаясь). Трудом здесь много не зашибешь. И таланты любые перед деньгами и званиями мало ценятся.
Жорж. Я сказал ему как-то: отчего не пишите по-французски – у нас общество благодарней гораздо к искусству, и книгопечатание поставлено сравнить даже нельзя как высоко.
Иуда. А он что?
Жорж. Развел руками: «Все мысли мои, глубокие сколько-нибудь, по-русски».
Иуда. А в Европе им скоро заинтересовались.
Жорж. Скоро. «Руслана и Людмилу» перевели уж через год или два, как написана им была.
Человек. Схоже у вас выходит, Иуда: один против всех, а хотел быть со всеми… Или ты не хотел быть со всеми?
Иуда. Странно ты говоришь, князь, да по-другому и не бывает – как со всеми хотеть.
Человек. Новости… почему ж не бывает?
Иуда. Человек сотворен Богом по образу и подобию своему.
Человек. Мы чё-то такое слыхали. Да, Жорж?
Жорж. Не язвите, князь. Что ж из того, Иуда?
Иуда. Что люди в основе своей одинаковы.
Человек. Да в какой основе?
Быстро входит Ваня, улыбчиво обводит взглядом компанию.
Ваня. Дискуссия?
Человек. Вроде того. (К Иуде). Ну, объясни, без заморочек.
Иуда. Понятнее будет начать – в чем люди разные.
Человек. Угу, что называется – от противного.
Иуда. Из простого всё вытекает – люди различаются по интересам, каждый по своему именно. (Спешит продолжить, видя пренебрежительную гримасу у Человека). А интерес, когда о нем думают, а тем паче уж достигают, дает радость, а в сильном очень состоянии – счастье.
Жорж. Любопытно, я уж дальнейший шаг предвижу.
Иуда. Скажите, Жорж.
Жорж. В радостях различье людей, каждый счастлив по-своему.
Человек. Один писатель пря-мо наоборот сказал, что несчастливы каждый по-своему.
Иуда. Не про то несчастье – про мелкое, бытовое.
Человек. А ты про какое?
Иуда. Про скорбною. Оно у Бога – и у человека, у матери казненного убийцы – и у матери его жертвы, оно у всех одинаково. Тут корень всего мироздания.
(Короткая пауза)
Поделиться книгой: