Льется с кленов листьев медь

Человек вскидывает брови; Ваня тоже удивленно смотрит и робко спрашивает:

– Страшнее?

Жорж. Что страшнее, Ваня, когда собственной души уже вовсе нет?

Человек. Э-то интересно.

Жорж. Вот как почувствовал, что вся душа моя отдана ей, что места мне самому там нет никакого, а и ей не надо, ей измена – грех и погибель, так не страх даже, не отчаянье, а тело от пустоты жить не хочет, бьется в горячке… и дьявол нашептывает – ты возьми пистолет, во-он в кобуре.

Человек. Ой, Жорж, никто никому не нашептывал, ну зачем?

Жорж. (Чуть задумывается и кивает): Верно, князь, это всё от отчаянья. Спряталось оно в глубине, а памятью коснусь – насквозь болью пронзает.

Человек. (Успокаивая). Я понимаю.

Жорж. Вряд ли, князь, и не дай Бог понимать. Отчаянье – это чаянья нет – не ждешь уже ничего, а без ожиданья исчезает и самая вера – способность к ней.

Человек. У-у, интересно, да-а… Незадолго до дуэли произошло? Горячка вот эта.

Жорж. За три месяца. Тело словно и не моё, в голове бред… и вот в этом бреду…

Иуда. Вы, Жорж, не волнуйтесь.

Жорж. Я не волнуюсь, горечь одна… В бреду этом приходит вдруг поэма его «Цыгане», недавно только мною прочитанная – там ясность такая, там прямо ответ нашему случаю сказан – отпустить он должен ее, отпустить – дать развод.

Иуда. Что цыганку, полюбившую другого, отпустить надо?

Жорж. И дважды об этом – отец Земфиры ведь отпустил ее мать!

Человек. И вы, Жорж, охватились этой наивной идеей?

Жорж. Почему же наивной? Она любила меня и горячо в этом призналась! И Императрица, благоволившая ко мне, уговорила бы Императора поддержать. Только надо было мне самому говорить об этом с Натальей.

Иуда. А вы попросили приемного отца Геккерена?

Жорж. Даже и не просил, а сказал ему свою мысль, он предложил себя как посредника. За плохим еще самочувствием я согласился, и с радостью. Ах, неправильно оценил я дело – что нельзя пугать ее третьим лицом.

Человек. Милый Жорж, не дело, а ее вы неправильно оценили. Любила вас, любила… но не более высшего света, балов, в особенности дворцовых. Она, что, не видела каждый раз, входя в залу, взглядов на себя устремленных? А? И даже самого Императора Николая?.. Да, денег нет, а если являлись, он в карты проигрывал, – так тетка, Закревская, ей вполне на наряды давала. Муж некрасивый, к тому ж шалопут – но поэтический гений России. И тоже приятно, между прочим, первым поэтом России крутить-вертеть, а то и по морде въехать, как он сам не скрывал – «тяжеленька рука у моей супружницы».

Жорж. Да, помню в компании дружеской говорил, когда отношенья у нас еще к разрыву не шли. Смеялся.

Ваня. Жорж, а можно было на дуэль его не вызывать? Что там в письме такого особенного, ну, обругал он вас – в печку письмо, и всё.

Человек. Наивный ты, не с тем письмо было писано.

Жорж. Да, Ваня, не с тем. С оскорбляющих писем делали копии, показывали потом всем, если не следовал вызов. И письмо было не мне, а приемному отцу Геккерену, который по возрасту и дипломатическому статуту драться на дуэли не мог. А до чего же грязное было письмо, низкое во всех отношениях – словно один извозчик другому писал! И это первый поэт России…

Человек. Первый, первый… а обезьянью кровь не удержишь.

Жорж. (Не обращая внимания). Присутствие его часто чувствую – где-то, вот, рядом совсем.

Иуда. Вы ведь его убивать не хотели, верно?

Жорж. (Горячо). Клянусь, не хотел! И стрелять, заранье решил, ему в ногу. А вышло всё против воли моей…

Ваня. Как вышло?

Человек. Жорж, вы ведь хороший стрелок, а он – посредственный очень.

Жорж. Стали по команде сходится, мысль – посмотреть ему прямо в лицо, а рыхлый снег глядеть заставляет под ноги, ловлю взглядом лишь силуэт мне навстречу… он не стреляет, надежда вспыхнула – подойдем, вот, к барьеру с поднятыми вверх дулами, да всё и обойдется – два выстрела в воздух… вдруг нет, он спешно достиг своего барьера – бить в меня с близи наверняка, и пистолет уже поднят почти…

Ваня. Тут вы и поторопились?

Жорж. Если б не эти бугры под ногами всё равно бы в бедро попал, да дернуло выше чуть…

Человек. Что скажешь, Иуда, провидение Божие?.. Или как?

Иуда. Не знаю.

Ваня. Вы, князь, недавно сказали: тут такая самая глубина, что от Бога ли, от человека… от всего вместе выходит.

Человек. Говорил-говорил… а иногда сомненья берут – может, и нет никакой глубины, а так – насотворяли вместе и вместе (кивает вверх) уже и запутались? А?.. Ясности с годами что-то не прибавляется.

Иуда. Глубина, она ведь для тяжелых предметов, князь, а мелочь поверху плавает.

Человек. Уязвил. Только дурного вкуса колкость.

Пушкин. (Оскаливается и смеется). Браво, Иуда! Что, князь, против грубости нет приема? А где цыгане?.. Ах, мы вернулись уже. До чего, господа, незаботливый они о завтрашнем дне народ, ум вперед ничем не отягощенный. Оттого-то минуте каждой чувства все отданы. Как, друзья, завидовал я, встречая таборы их в Молдове, или в полынных степях одесских. Умеют вот сейчас жить, мгновение чувствовать!

Иуда. Вы, Александр Сергеевич, сами к чувству мгновения приспособлены, оттого и стихи по-настоящему выходили.

Пушкин. Да полно, друзья, много ли стало людям от этого толку.

Человек. Как сказать…

Ваня. Много, Александр Сергеевич. Наш учитель литературы Евгения Онегина наизусть почти знал.

Пушкин. Как можно, Ваня! Я сам его, бывало, спутаю – из какой что главы.

Ваня. Правда-правда. А у многих, и до сих пор, настольная эта книга.

Пушкин. …нет, брат, настольной книгой Евангелие быть должно… прости меня Господи.

Человек. Простит. Но я Сергеич, о произведении твоем, этом главном, немного иначе скажу. Если ты без обиды встретить готов?

Пушкин. Отчего же, князь, говори.

Человек. Да за пятки ты там всех покусал – всех и каждого. Это как нужно было всяк раз нагибаться. Ты на полу, что ли, раскладывал бумаги писать?.. Ну все там у тебя ничтожества, всех мордой свозил по грязи. Ленский, вот, в Германии философии обучался – всё равно вышел восторженный какой-то дурак, а прочие – так дальше романов Ричардсона и не дошли. Чмо, если по-современному!

Ваня. (Просительно и пытаясь смягчить). Татьяна, однако ж, князь…

Человек. Вот! Шура, ну что ты с ней сотворил, а?

Пушкин. (Неуверенно). Что же?

Человек. Согнул ее, и так согнутой на всю жизнь оставил. Ты ее даже в конце за толстого генерала замуж выдал – а что, других не было?! Хоть малость бы ей оставил – нелюбимого пусть, но бравого-импозантного, этакого вояку а-ля Милорадович.

Пушкин. (Робко). Я хотел…

Человек. Как лучше хотел, знаем. А суеверной до дури зачем ее выставил?.. Было?

Пушкин. Так все они…

Человек. А в дом уехавшего Онегина как потерявшая разум она таскалась, чуть ли не портки его забытые нюхала. Плохо, брат.

Ваня, Иуда наперебой:

Ваня. Но сколько крылатых фраз!

Иуда. Природа везде описана замечательно.

Человек. (С иронией). Галки на крестах особенно. Иль вот: «Едва ль найти на всю Россию три пары стройных женских ног». Совра-ал, Шура. Дурного много, но только не в этом.

Ваня. «Мы все глядим в Наполеоны»… или: «Почитаем всех нулями, а единицами себя».

Человек. Добавь: «Нас всех учили понемногу чему-нибудь и как-нибудь» – это публике особенно нравится. Ха, а еще лучше: «Без грамматической ошибки я русской речи не люблю». Ведь тоже оттуда?

Пушкин. (Смущенно, и делая вид, что занят размешиванием сахара в стакане). М-м, вольность веселого настроенья… шутка…

Человек. Ты пошутил, а они всерьез взяли, вот умора!

Ваня. Князь, в этом Александр Сергеевич не виноват.

Человек. Я тоже шучу, Ваня. В мире этом без шутки… действительно, можно повеситься.

Пушкин. Нет-нет, господа, князь важное говорит, я не глядел сам под этим углом. «За пятки покусал»… значит, до них самих и опустился.

Ваня. А учитель наш говорил: «Татьяна – не женщина». (И к Пушкину). Что вы писали ее как собственную судьбу.

Пушкин вздрагивает, задумывается… встает… снова садится.

Пушкин. Умом-то не сознавал… а впрямь… чувства связывали нас неутешной судьбой… и что счастье – иллюзия некая… вот сейчас подумал – вредная, может быть даже, иллюзия. Я так внутри себя и видел Татьяну – с пустыми мечтаньями… прав ты, князь, – «за пятки покусал» – низко, где нет ничего… тьмы не вышло, оттого и свет Танин получился маленький.

Ваня. И про слова Белинского вспомнилось.

Пушкин. Знаю, со способностями молодой человек.

Ваня. Что Татьяна – жертва собственных превосходств.

Человек. Оп-ля, интересно как получается, Шура, если соединить: судьба твоя, стало быть, – жертва твоих превосходств.

Пушкин. (С досадой). Фу, как нескладно! Человек не может пострадать от сильных своих сторон.

Человек. Не должен… но может.

Звонит телефон, Ваня берет трубку.

Человек успевает произнести:

– Дурное – всегда сделать может.

Ваня говорит в трубку «да-да», кладет и сообщает:

– Я за новым постельным бельем отлучусь. Минут на десять.

Как только он скрывается, Человек встает:

Седьмым чувством чую – тут в аптечном фонде у Ванечки этиловый спирт должен быть… О, вот и ключик (начинает отпирать большой настенный шкаф).

Иуда. Нехорошо, князь.

Человек. Это кто мне говорит про «нехорошо», вы не слышали, Александр Сергеевич?

Пушкин. (Смеется). Я тоже в некотором смущении.

Человек. (Взглянув внутрь). Ба-а, тут пузырь полный. И не мене, как литр (вынимает, ставит на стол). Мы по чуть-чуть – по две ложечки в чай. Ваше окончательное мнение, господа?

Пушкин. Полагаю, грех невелик.

Человек . (Начинает быстро хозяйствовать по готовке чая). А вот любопытная сценка вспомнилась по поводу греха.

Пушкин. Какая?

Человек. С черным козлом.

Пушкин. Для отпущенья грехов?

Человек. С ним. Представь себе, Шура… представь себе городскую площадь, посередине привязанного копытами к колышкам черного козла… вкруг него тройным кольцом очередь из евреев, а хвост ее уходит в глубину ближней улицы…

Пушкин. Постой, князь, я этакого количества евреев враз никогда не видел, и представить себе даже несколько опасаюсь…

Оба смеются.

Иуда. К чему насмешничать. Подобный обряд у многих был: и у арабов сирийских, и у иорданских.

Человек. Их тоже не похвалю. Ну-с, козел желтыми глазами на всё это таращится и понимает, что не к добру идет. Тишина, торжественно очень! Потому что час желанный для каждого – грехи можно сбросить и, стало быть, снова начать. А после ведут козла за пределы города, и дальше в пустыню… и выгоняют, милостивцы, от без еды и питья подыхать.

Иуда. Фарисейское мракобесие.