Помоги проекту - поделись книгой:
— У племен растет тяга к возвращению народной речи,— рассказывал он.
...Чероков американцы издавна считали одним из «цивилизованных племен» — они растили кукурузу, у них была сложная иерархия власти. В двадцатых годах прошлого века хромой метис по имени Джон Джист — индейское имя Секвойя — дал себе слово придумать индейскую письменность. В 1823 году он представил свое творение на совет вождей; алфавит оказался столь практичным, что через несколько месяцев все чероки стали грамотными. С этого же года стала выходить первая индейская газета «Чероки Феникс». Личность Секвойи обросла легендами.
Позже в среде этнографов появились суждения, что Секвойя не изобрел, а только модернизировал какую-то уже имевшуюся систему картиночного письма — пиктографии. Припомнили, что еще в 1775 году один вождь зачитал древнюю легенду, записанную на шкуре рисуночным письмом. С тех пор остался только текст, записанный на бумаге, а шкуру как курьез отправили в подарок королеве в Лондон, где она, естественно, затерялась. Вот и думай теперь, кто и когда изобрел индейскую письменность...
...Ирокезы дали Америке, пожалуй, больше талантливых людей, чем любое иное племя. Среди них историки, военные, политики, этнографы и поэты.
Индейцы вообще красноречивый народ, ирокезские же ораторы в этом отношении могли бы поспорить с древними римлянами. Да американцы и окрестили их «римлянами Нового Света». Слава ирокезов восходит к легендарному Гайавате и пророку Деганавиде, объединителям ирокезов в Союз Пяти племен, Великую Лигу.
Одно из этих племен — онондагов — не случайно именуют «людьми холмов»: их земли разбросаны по лесистым склонам. Онондага потому и стала столицей союза, что где-то здесь жили сам Гайавата и его соперник — злобный людоед и чародей Атотархо. Это он препятствовал всеобщему миру, единению племен... И потому, когда удалось лишить его злобных чар, центром ирокезских земель стала именно Онондага, родина Гайаваты.
На земле Великой Лиги
...Машина резко свернула вправо с федерального шоссе и выехала на единственную улицу резервации, выступившую из редкого леска. Кругом лежал снег. Церковь, грязное кирпичное здание школы, кучка облезлых домиков по обе стороны, и никого вокруг. Проехав дальше, мы остановились у старого кладбища и постояли у Длинного дома совета. Пяти племен, где собирались пятьдесят человек — онондагов, онайдов, кайюгов, сенеков и мохавков. Дом был сложен из свежих бревен и еще не окрашен: он предназначался на смену старому, поменьше, сиротливо стоявшему рядом.
День был серый, и все вокруг выглядело таким же серым и заброшенным, как это старое кладбище или засохшие стебли кукурузы на грядках, покрытых снегом. В растерянности повернув назад, мы решили для очистки совести постучаться в наглухо запертую лавку-сарай. На стук вышла полная пожилая женщина в платке, одеждой напоминавшая русскую крестьянку. Нам разрешили взглянуть на нехитрую продукцию местных умельцев. Некоторые топорные сувениры обнаруживали к тому же хорошо знакомую надпись: «Подлинное изделие», а внизу — меленько — «Сделано в Гонконге». Приобретя лишь последний выпуск ирокезской газеты «Аквесагне Ноутс» с потерянным видом слонялись мы по лавке, и тут хозяйка, ожидавшая, пока мы закончим, спросила, откуда мы.
— Русские,— ответил мой спутник.
— Русские? Как же далеко вы забрались! — Женщина оживилась.— Я думаю, вы первые русские, ступившие на эту землю.
Мы этого не оспаривали.
— Позвольте пригласить вас на чашечку кофе.
Индейцы США давно освоили этот напиток.
Помещение, в котором мы находились, внутри напоминало избу. В углу были свалены какие-то вещи. Сбоку примыкала каморка поменьше. Наша хозяйка оказалась представительницей верховной власти племени, имеющей, по древним законам, право выбора вождей. Как позже выяснилось, ее знают не только в Онондаге, но чуть ли не во всех ирокезских резервациях штата Нью-Йорк.
— Совет по-прежнему собирается регулярно в Онондаге, — говорила хозяйка. — Мы очень бедны, зато свободны: племя не подчиняется Бюро по делам индейцев и вообще федеральному правительству. Земля и дома на ней наши собственные согласно старому договору.
Ирокезка внезапно бросила:
— Как показалась вам резервация, что вы почувствовали, когда въехали сюда? Нет-нет, говорите правду.
— Знаете, все-таки тяжело видеть такую бедность и нищету.
— Но ответьте, что лучше: потерять родной язык и культуру или остаться бедными, но самими собой? Правительство часто предлагает нам: «Давайте мы построим вам новое здание школы — только разрешите провести дорогу через резервацию». Но мы-то знаем, что это значит: строить, а потом и содержать дорогу придут техники, вслед за ними туристы, бизнесмены. Их будет куда больше, чем нас... Учитель у нас сейчас есть свой, ирокез, и мы можем быть спокойны: он будет учить детей так, как нужно. В Онондаге заплачено за каждый дом, каждую пядь земли. Это наши исконные владения, и мы не желаем их никому отдавать...
Тут же за столом с нами сидела белая женщина.
— Да, я не индеанка. Но живу здесь, в Онондаге. Сначала работала от филантропической организации, а потом и вовсе решила остаться. Стыдно признаться, моя страна, усердно пекущаяся о правах человека где-то за рубежом, совершила и совершает этноцид внутри по отношению к индейцам...
Увы, нам пора было ехать дальше. Мы стали прощаться и поняли, что из всего виденного нами Онондага была тем редким местом, где в нас никто не видел незваных гостей, не замыкался в себе во время беседы.
Когда люди долго враждовали, ирокезы говорили: «Тропы между нами заросли травой и кустами, их прервали поваленные деревья, и облака скрыли наш день». И чтобы прекратить вражду, у индейцев издревле существовал обычай «обновления дружественной цепи», когда люди шли в гости в соседние и отдаленные деревни с подарками и речами. Наше свидание с Онондагой было таким визитом.
Выйдя наружу, я огляделся и заметил, что среди окружающих хвойных деревьев кое-где индейскими вождями возвышаются белые сосны. Ботаники зовут их сероствольными. Чуть раньше я спрашивал Тима: почему эмблемой Союза Пяти племен стала белая сосна?
— Во-первых, это вечнозеленое, вечно живое дерево; во-вторых, белизна — символ чистоты помыслов, мирных намерений. А заметили вы, что иголки на ветках этой сосны собраны всегда по пять вместе? Они означают единство племен Союза.
Приглашение в будущее
Черные аисты в Болгарии — большая редкость. Долгое время считалось, что эта птица находится почти на грани исчезновения. И вдруг выяснилось, что пара черных аистов свила гнездо в окрестностях Габрово — месте, довольно людном. Местный житель, пожарник Петр Робов, обнаруживший гнездо, заботливо ухаживал за птицами, а вскоре в семье редких аистов появилось потомство — четыре (!) птенца.
Возвращение аистов — факт удивительный, но вполне объяснимый, и это не просто единичный случай, но символ разумного отношения человека к природе. Многолетние усилия болгарских ученых-экологов дают свои плоды. В Единый план общественно-экономического развития НРБ включен специальный раздел «Охрана природной среды». Правительство утвердило программы и графики очистки наиболее загрязненных районов и рек, число очистных сооружений возросло с 1976 года чуть ли не в 20 раз, а в результате посветлела и оздоровилась вода многих речных бассейнов. Только в 1979 году были построены 22 больших электрофильтра на трех крупнейших цементных заводах и на Кремиковском металлургическом комбинате. Это, естественно, благотворно сказывается на всем воздушном пространстве над Болгарией. Особая забота правительственного Комитета по охране среды — рекультивация и осушение почвы, обновление негодной земли — каждый год лесной массив страны увеличивается на 50 тысяч гектаров.
ЮНЕСКО разработала специальную международную программу по контролю за биосферой, в рамках которой, в частности, ведутся исследования загрязнителей, переносимых на дальние расстояния. Предусматривается создание 20—30 базовых станций в разных странах, а данные, полученные ими, лягут в основу эталонов чистоты окружающей среды.
Может показаться печальным, но в Европе такого эталона не будет. Слишком загрязнен континент, нет уже здесь такого района, который не подвергся бы вредному влиянию производственной деятельности человека. Поэтому в европейских странах создаются так называемые «станции экологического фона». Их главная задача — сбор информации об экологической обстановке в данном районе.
Природа щедро одарила Болгарию. Здесь 16 горных массивов с разнообразнейшими формами рельефа — места неописуемой красоты и предмет поклонения туристов со всех концов света, живописнейшие реки и леса, обилие видов животных и растений: 3300 видов высших растений насчитывает болгарская флора, из них 64 — редкие и исчезающие. Неудивительно, что в небольшой по территории стране 94 заповедника, 46 районов, находящихся под охраной, и 8 народных парков. Девять охраняемых болгарских территорий включены в список ООН национальных парков и эквивалентных заповедников.
До сих пор речь шла о представителях фауны и высших растениях. Но есть растения, которых мы вовсе не замечаем в повседневной жизни, а тем не менее они для нас в полном смысле слова жизнетворны. Это водоросли. По оценкам специалистов, они поставляют более половины атмосферного кислорода на нашей планете. В последние годы водорослями в Болгарии — а здесь их свыше трех тысяч видов, примерно шестая часть известных человеку — занимаются особенно активно. На эти низшие растения возлагают надежды ученые, ищущие новые источники продовольственного сырья; водоросли нужны медицине, фармакологии, косметике, парфюмерии, сельскому хозяйству, наконец, космонавтике (они незаменимы при регенерации воздуха в замкнутых системах и, кроме того, готовы служить питательной свежей пищей для космонавтов), но в первую очередь это верные помощники в борьбе с загрязнением среды.
В отходах животноводства содержится много углекислого газа и других неорганических веществ, а это, учтем еще выделяемое тепло, прекрасная почва для развития водорослей и создания богатой биомассы. Ненужный для атмосферы углекислый газ и «лишнее» тепло, ведущее к «тепловому загрязнению», выбрасываются во многих других производствах. Этим «грешат» заводы минеральных удобрений, атомная электростанция в Козлодуе, тепловые электростанции, в том числе мощный энергетический комплекс «Марица-Восток», извергающий 5—7 миллионов кубометров дыма в час, а в дыме этом 14 процентов углекислого газа. В болгарском городе Благосвграде уже вступила в действие полуттроизводственная база по культивированию водорослей при свиноводческом комплексе, и создается еще одна похожая база, но уже в другом районе страны, при ТЭС имени Трайчо Костова.
Разумеется, выращиванием водорослей атмосферу не уберечь. Как не спасти ее одними только новыми лесопосадками или эффективными электрофильтрами. Как не решить проблему чистой воды, лишь строя новые и новые очистные сооружения. Лучший выход, конечно, вообще не мусорить, но без этого современная технология обойтись все-таки не может, а природная среда уже потеряла способность противодействовать натиску цивилизации и собственными силами выравнивать экологический дисбаланс, порожденный антропогенным воздействием. Защитить природу (логика тривиальная, но не допускающая альтернативы) может лишь сам ее неуемный загрязнитель — Человек. Если, разумеется, он будет применять весь комплекс охранных мер.
Именно так к делу охраны среды подходят ныне в Болгарии. В Таук-лиман, например, расположенный совсем рядом с оживленным курортным комплексом Русалка, весной и летом снова слетается множество птиц, оправдывая название этого красивейшего места — Птичий залив: перелетные, как и в прошлые времена, отдыхают здесь на пути в теплые края или возвращаясь домой.
А в окрестностях Габрово селятся черные аисты — птицы, побывавшие на грани исчезновения.
Эхо таежного дерева
Деревня Песчаное — «место нарядное» так говорят старожилы Пудоги. И в самом деле на просторном угоре, с которого хорошо видны дали Онежского озера и прибрежные острова, лежит эта старинная деревня. Издали видно ее высвеченную солнцем, с борта теплохода «Днепро Буг» прозванного здесь «челноком». Он идет по заливу неспешным зигзагом приставая то к заонежской деревне то к пудожской. Берега на пудожской стороне каменистые и песчаные иззелена прозрачная вода у берегов недостает и до коленей возле длинных пляжей, на которых лоси оставили свои следы. В окрестностях Песчаного в озеро впадают тихие рыбные ручьи.
На тяжелой, густо высмоленной лодке с вздернутым носом — кижанке поближе к маленьким заливчикам, берега которых густо поросли камышом и трестой, пробирались мы с Григорием Ефимовичем Сумкиным к заветному, ведомому лишь ему месту, где хорошо ловились лещи Ефимыч, по его выражению, места эти «исходил, исползал и исплавал».
Родом Ефимыч из Великой Губы. Жил в Космозере, одно время в Песчаном, а сейчас перебрался в Петрозаводск. На мой вопрос, хорошо ли ему там живется, сказал:
— По дереву тоскую. Дерева мало в жилье Камень да железо в квартире — не лежит к ним душа. Даже красоты на стенах висят из меди, а не из дерева резанные.
Мы насадили червяков на крючки, забросили удочки и стали ждать. К озерной глади ластилась вечерняя заря, нежные желтые блики вздрагивали на еле уловимо вздыхающей воде. Отражения черно зеленых елей, острыми клиньями опрокинутые в озеро, слабо колебались. Над темной лесистой полосой Заонежья проступала белая рябая луна.
— Нет у человека крепче друга, чем дерево,— вполголоса сказал Ефимыч, глядя на берег, где сплошняком стояли дремотные ели. — Все в дереве заключено и кров человека, под которым жизнь протекает, и огонь, который согревает, и ложе, на котором почивает, и лодка, на которой он по великому озеру плавает. А из чего он образы равные вырезает? Тоже из дерева. Там резное полотенце с крыши свисает, там гульбище с хитроумными столбиками. А еще, скажу я тебе, из дерева таких чудес можно понаделать.
Он замолчал, будто сомневаясь, стоит ли мне говорить о дальнейшем, что тревожило его и побуждало к разговор. Я не торопил его. Мир, окружающий нас, синий и зеленый мир, обволакивал сердце тихим несуетным волнением и успокоительной радостью. В такие ми нуты когда ни один звук не раздается в озерном безмолвии, хочется говорить о сокровенном, о том, что в спешке повседневной жизни забывается или скользит мимо сердца. Однако надумал-таки Ефимыч рассказать мне о своей.
— У отца моего на повети всегда cушилось дерево — кокоры для лодок, еловый и сосновый тес, береза для топорищ и разного инструмента. Как то отец сделал большой ларец, а крышку резьбой украсил. Я мальцом тогда был, увидел говорю: «Вот диво-то!» Отец засмеялся: «Коли хочешь настоящее диво увидеть, поди-ко к Степану Ивановичу Синявину. Скажи: «Дядя Степа, не надо ли тебе в чем подсобить?..» В избу как зайдешь, дак сразу и увидишь деревянные штуковины».
Изба у Синявина была двужирная, просторная. Во дворе под навесом верстак стоял. По летнему времени хозяин работал тут, а не в доме мужик был крепкий, светлобородый, рубаха холщовая, белая, на вороту распахнутая. Возле верстака ворох белых стружек.
Пришел я с соседским парнишкой Васькой. Смотрим мы, как мастер работает, и рты разинули. Вот мастер решил передохнуть, рукавом пот со лба отер. Я и спрашиваю:
— Не подсобить ли тебе, дядя Степан?
Он посмотрел на нас, в бороду улыбнулся.
— Принеси-ка мне из сеней ковшик воды.
Притащили мы ковш с прохладной озерной водой. Мастер попил, сел на чурбак по вихрам нас потрепал:
— Подрастете маленько, приходите ко мне в ученье. Научу вас делать стулья, столы, шкафы да комоды. Мастерами будете.
Так вот и познакомился я с одним из наилучших заонежских мастеров. На всю жизнь запомнилась мне та встреча — зеленый двор и груда белых пахучих стружек. И мастер — белобородый, могучий, весь в силе и радости. Мы глядели на него снизу вверх, как на богатыря сказочного, щурясь, уж очень хорошо, ладно смотрелся он на фоне синего неба, и солнце стояло где-то за его головой
— А кто тебя мастерству обучил, дядя Степан? — спрашиваем.
Он смеется.
— Медведь по имени Михаил, по отчеству — сын Потаповю. — И байку завел, я его байку хорошо помню. — Мой отец, говорит, тоже столярным ремеслом промышлял. И вот летом как раз из этой кладовки столярный инструмент был украден. Отец посмотрел на сломанную дверь, головой покачал, говорит: «А вор-то — медведь. Вот вражина, без инструменту меня оставил. Не идти же к нему в лес. Задерет ишшо…» А было мне тогда двенадцать лет. Умишка мало было принакоплено. Как же, думаю, жить то будем, коли инструмент у отца украден?
И пошел я в лес. Тропка знакомая, можжевеловые кусты стоят по сторонам, большие камни валуны, дождями обмытые, ветрами обдутые, стоят. Иду я, и не страшно мне вроде Дальше мхи пошли, ели темные, высокие, лапы еловые все небо закрыли. Свечерело. Тут я испугался и закричал:
— Михаил, сын Потапов, где ты?
А из чащобы мне и отвечают:
— Тут я, тут. Верно идешь, чадушко. Подхожу, гляжу — низкий дом, из крупных сосновых бревен сложенный. Вот окно, рамы в нем нету, а из окна медвежья голова торчит. Лапой хозяин меня манит и говорит:
— Заходи, парень, не бойся.
Вот захожу я в избу. Батюшки! В избе три верстака, инструменту всякого погибель. И заготовки разные
— Вот видишь,— говорит медведь,— бочата. Сам я их сделал. Эти под грибы, солить на зиму буду. Эти под ягоды. Клюкву, морошку сюда класть буду.
— Хорошо ты работать можешь, Михаил Потыпыч,— говорю.
Он сел на чурбак, вздыхает:
— Все бы хорошо, одного не могу — резьбу на дерево наводить. Когти, они, вишь, не пальцы, нету от них большой тонкости в работе.
Я спрашиваю:
— Откуда у тебя, Михаил Потапыч, эдакое умение? Сроду не слыхал, чтобы медведи столярным делом занимались, не в обиду тебе будь сказано.
Завздыхал медведь, носом засопел:
— Вишь ли, парень, был я когда-то хорошим мастером. Таким хорошим, что слава обо мне шла великая. И никто не мог делать работы такой тонкости, какие я умел. Мебель украшал я искусными узорами, шпоны деревянные разными красками красил. Бывало, и не поймешь то ли это стенка буфета, то ли картина неописуемой красоты.
Многие мужики смышленых своих мальчонок в ученье мне предлагали. А я не брал. Нехорошую гордость возымел чтобы в мастерстве этом никто меня не превзошел и чтобы осталась обо мне слава как о непревзойденном мастере.
Иду я как-то по лесу. А навстречу мне — страшной, косматой — лесовик! Я струхнул маленько, однако виду не подал.
— Здравствуй, мастер Михайло,— говорит лесовик и руку мне протягивает — коряжину сосновую.
— Здравствуй, батюшко лесовик,— отвечаю я и за эту самую лапу с ним здороваюсь.
— Ты чего же это, мастер Михаил,— спрашивает лесовик,— учеников то к себе не берешь?
— А уж это дело моею. Хочу — беру, а хочу — нет.
— Не согласен,— говорит лесовик — Это дело не только твое. Помрешь ты, и оборвется ниточка твоего таланта, и людям не будет от него никакого проку. А талант пресекать нельзя. Смотри, мастер Михайло, коли ученика не возьмешь, осерчает на тебя сила лесная.
— А мне лесная сила без надобности,— говорю я и эдак смело иду себе вперед, с лесовиком не попрощавшись.
Иду, иду, вдруг вроде бы ногам в лаптях неудобно стало, несподручно как-то. Сел на траву, разул лапти. Батюшки! Вместо ног-то у меня медвежьи лапы. И в минуту другую весь я шерстью оброс. Вот как меня сила лесная за пустую гордыню наказала! С той поры я живу в лесу. А вот коли заведется у меня ученик, снова в чело века я обращусь и прежним мастером стану.
— Дак заведи себе ученика-то,— говорю.
— Как его заведешь? Чуть парнишка меня завидит, тут и бежать. А коли я еще голосом человеческим заговорю, дак он с перепугу-то мимо родной деревни пробежит.
Так вот и стал я медвежьим учеником. Неделю у него проработал и так-то скоро столярному делу научился. И ушел домой.
А еще через неделю пришел в нашу деревню мастер. Пожилой, бородатый, веселый такой. Говорит, хожу, карельскую березу ищу. А мне все эдак лукаво да ласково подмигивает. Я и думаю — наверное, тот самый мастер, который медведем был.
Так вот, ребятушки, сказка, она, конечно, выдумка. Да только выдумка с большим смыслом. С наукой житейской. Талант человека не только ему принадлежит. И кто талант свой ценит, распространять его должон. Так что, коли выучитесь да станете мастерами, не храните его, как серебро в подголовной шкатулке. Учите молодых расторопных.
Ефимыч помолчал немного, глядя, как тихий отсвет зари широкой золотистой полосой ложится на гладь озера, вздохнул.
— Годы человеческие что кони ретивые. Быстро мчатся. Глаза закрою — будто вовсе недавно детство мое чистоглазое в этих вот родимых краях на одной ножке скакало. А теперь я дед матерый... После встречи-то с мастером Синявиным у меня большая охота была резьбой да столярным делом заняться. А отец у меня нравом был крут. «Ты,— говорит,— хорошее дерево испортишь, рано тебе». Инструмент в руки не давал. Выпросил я тогда у нашего великогубского сапожника ножик с острым концом. И начал резные узоры наводить где только мог. На бревнах, на корыте, из которого куры корм клевали. Однажды осмелел, на двери вырезал «солнечный цветок» — круг с розетками. Тут отец появился, хвать меня за ухо. «Нос у тебя не дорос, чтобы на таком серьезном деле, как изба, резьбу резать. Сперва вырасти, мастером стань, а потом уж с острым железом к избе подходи». Побежал я весь в слезах к мамке утешения искать. Она меня приласкала, потом шепотом говорит: «На чердаке старая прялка валяется, вот ты ее и разукрась. Только чтоб отец не знал». Я так и сделал. Потом как-то мамка взялась прясть с этой прялицей. Отец покосился: «Кто это такие узоры навел?» А мамка говорит: «Да ты небось подарил мне, когда невестушкой была. Знать, любовь такая была великая, что узоры-то до сих пор свежие да молодые, будто вчера резал». — «Хорошо шутишь, матушка,— говорит отец.— Да я уж помню, что и узоры я не те резал, да и сгорела прялка-то в тот год, когда от молнии великий пожар был на деревне». — «А все равно без нашей любови не появились бы вот эти узоры красивые». Отец на меня покосился и более ничего не сказал. А потом сам сходил к мастеру Синявину, попросил, чтобы он меня в ученье взял.
А со временем приключилась с моим учителем такая история.
...Как-то в Питере задумали построить большую парусную яхту для великого князя Сергея Романова. Собрали для того девяносто девять мастеров. Дерева навезли всякого — и черного и красного, да еще ореха, дуба, бука. Едва только начали строить, великий князь заинтересовался, сколько народу трудится. Распорядитель работ ответил, что девяносто девять. «Безобразие, непорядок,— говорит великий князь.— Почему девяносто девять, а не сто? Немедленно найти еще одного мастера!» Побежали искать Синявина. Он как раз в краснодеревной питерской мастерской работал, на мебель узоры да орнаменты наводил. «Хороший ли ты мастер? — спрашивает распорядитель работ.— Не водится ли у тебя какой-нибудь диковинной штуки, тобой сработанной?» Тут Синявин достает из кармана цепочку, вырезанную из дерева. В цепочке двадцать колец. Распорядитель посмотрел, колечками побрякал. «Как соединял кольца-то? Вроде следов-то и не видать».— «И не увидишь,— отвечает Синявин.— Цепочка-то из единого куска дерева вырезана».— «Да ну?— удивился распорядитель.— А из какого дерева? Вроде бы непонятно: то ли дерево, то ли камень. Будто коричневый малахит»,— «Ну можно деревянным малахитом звать, а можно и карельской березой, потому как необыкновенное это дерево только в карельских краях растет».— «Ладно,— говорит распорядитель,— годишься ты в мастера. Собирай котомку, поедешь со мной на место одной сурьезной работы».
Вот трудятся сто добрых российских мастеров. Вот яхта уже готовая, надо только внутреннюю отделку произвести и корабельную мебель сработать. Тут мастерство Синявина и сгодилось. Все признали, что лучше его никто не может это дело сделать, и все работали по его указу.
Вот закончили мастера работу. Прибегает распорядитель, весь запыхался.
— Сам великий князь приехал! Велит всех собрать.
Всех мастеров в ряд поставил распорядитель на берегу. Мужики пятернями волосы причесали, ждут, что же дальше будет. То ли великий князь работу принимать будет, то ли за усердие наградит.
А великий князь сошел с белого баркаса, к мужикам подошел и говорит:
— Все собрались? Очень хорошо. Вина привезли много. Пусть мужички еще немного поработают.
Оказалось, что великий князь с приятелями приехал сюда, чтобы на новой яхте большую попойку устроить. А на отделку яхты и взглянуть не пожелал. Погнали мужиков ящики с вином таскать. Обидно им было. Всю душу они в эту тонкую работу вложили, а трудов их праведных никто и заметить не пожелал.
Поделиться книгой: