Помоги проекту - поделись книгой:
Таскают мужики ящики, а Синявин сел на камень и сидит. Распорядитель подскакивает:
— Чего расселся, дура?
А Синявин в ответ:
— Я нанимался тонкое ремесло свое в пользу употребить, а не затем, чтобы ящики с винищем таскать.
А распорядитель ему:
— Ну смотри, Синявин. Гордость — она большим господам сподручна. А вашему брату за горделивость-то мало плотят.
А один из мастеров был старенький. Рука у него побаливала. Вот он с карбаса ящик-то снес, а до яхты донести не может. На берег поставил и сел, руку потирает. Тут распорядитель на него налетает как петух.
— Что сел как пень?
— Рука болит вот, сил нету ящик-то ташшить.
— Ништо, сичас поташшишь.
Размахнулся распорядитель — бац старику в ухо. Тот так и пал на землю. Распорядитель нагнулся, чтобы еще старику наподдать, и чувствует вдруг, как чья-то рука крепко за ухо его взяла. А это Степан Иванович.
— Ну-ко,— говорит,— не выпрямляйся. Коли выпрямишься, в воду макну.
Взял Степан Иванович ящик с вином, поставил на спину распорядителю и говорит:
— Тащи. Да не урони смотри!
На другой день выгнали Синявина с работы и заплатили за отделку яхты в три раза меньше, чем другим мужикам. С тем он и вернулся в свое Заонежье.
Сколько-то времени прошло, приходит из Питера депеша Степану Ивановичу. Оказалось, что после попойки, глаза продрав, великий князь увидел на стене каюты искусные узоры. Тонкой работы мозаичные цветы были врезаны в черное дерево. Пожелал узнать, кем эти диковинные цветы сделаны.
А депеша такая была. Мол, для великого князя новая яхта строится и называться будет «Африка». И что надобен, мол, он и что будет ему плата особая, великая.
А Синявин человек грамотный был и письмо такое написал: человек он вольный, а потому заставить его ехать в Питер никто не может. А звание и достоинство мастера он весьма чтит и уважает. И видеть не может, как мастеров заставляют ящики с вином таскать да еще и в ухо бьют...
Сказывают, жил в Заонежье, в Шуньге, еще один большой мастер. Семеном Крапивиным звали. С ним такая история вышла. Как-то на ярмарке увидел он часы-луковицу: приказчик в подпитии часами хвастался, крышку открывал. Крапивин долго разглядывал, как там крохотные зубчатые колесики крутятся и пружиночка вздрагивает.
Как-то пришел к Крапивину сосед, удивился:
— Это что за мелкость ты из дерева вырезываешь?
— Часы сделать хочу.
— Часы? Из дерева?
— Ну да. Корпус будет из капа. Кап — он ведь такой материал, что не хуже металла. Он не трескается, не портится, не разбухает от сырости и не коробится в жару. Это мы как слепые мимо такого чудо-материала проходим. А из него надо дивы дивные делать, чтоб весь мир удивился.
— Ну, Крапивин, немало и я из дерева всяких штук вырезал, но деревянных часов не только не видывал, но и не слыхивал. Много ли времени понадобится, чтоб такие часы сделать?
— А хоть десять лет. А хоть и вся жизнь.
— Ну коли так, успеха тебе желаю. Трудись, удивляй мир. Из каких пород дерева механизм-то часовой сделать хочешь?
— Ну корпус часов да футляр — это из капа. Для механизма и циферблата пальмовое дерево достану. Стрелки из жимолости сделаю.
— Ну а пружину из чего? Нешто деревянная пружина металлическую заменит?
— Попробую бамбук.
— Так ведь и бамбук — дерево. Хватит ли упругости?
— Попытка не пытка. Авось получится.
— Однако смел ты. Неужто механике обучен?
— Да- нет, я и грамоты-то не знаю. Принялся мастер за свои труды.
Несколько лет работал. Трудился, трудился, а часы его деревянные никак не желают ходить. Весь огород у него лебедой зарос, а поле — ольшаником. Пошла про мастера худая слава по всему Заонежью.
А лебеда на огороде у Крапивина хорошая уродилась. Стеной стоит. Про бурьян и говорить нечего — в человеческий рост вымахал. Подойдет баба к пряслу, глянет под ладонь на крапивинский огород, головой покачает:
— Не хозяин...
За красивым да редким деревом ездил Крапивин в Петрозаводск, в столярное краснодеревное заведение. Все узнавал, какое дерево хозяин купил да привез. Потому что для механизма часового приходилось ему разное дерево пробовать.
Как-то приехал Крапивин в Петрозаводск, купил несколько кусочков — обрезков хорошего дерева, а у столярного заведения пристав стоит, его дожидается,
— К большому начальнику тебя, Крапивин, велено отвести.
Ну Крапивин приосанился,— вот, думает, какая слава обо мне идет, даже большому начальнику обо мне известно.
А большой начальник на него сгремел:
— Ты что, Крапивин, на устои посягаешь? Часы носит только благородная публика. А ты, небритая морда, тоже часов захотел? Твое дело рыбу ловить, поле пахать, в огороде ковыряться. Устроим тебе маленькую отсидку, а потом возвращайся, хозяйство в порядок приводи, и чтоб никаких там часов!
И отвели Крапивина в больницу для умалишенных. Тихих помешанных, которые слушались, заставляли вкалывать. Ну и Крапивин приспособился в столярной мастерской работать. Свои кусочки-то деревянные он туда за пазухой принес. Норму по табуреткам выполнит, берется за свою часовую работу.
Спросит, бывало, у него надзиратель:
— Ты что это, Крапивин, строишь?
А он отвечает простодушно:
— Часы.
Ну, тут уж все с хохоту покатываются. Все довольны. На то он и сумасшедший, чтобы чудить.
Вот сделал Крапивин свои часы. Дело осталось за малым. Пружинку сделать, чтобы ход был. Вместе с обрезками дерева купил он в тот раз и кусочки бамбука. Один из надзирателей наводил порядок, да и бросил все эти обрезки в печку, в огонь. Тут Крапивин закричал не своим голосом да голыми руками, прямо в огонь и полез. Сильно руки обжег, слезы из глаз, но спас свои кусочки драгоценные. Попросил у надзирателей тряпицу пальцы замотать, а те смеются:
— Коли ты сдвинутый, так зачем тебе заматываться? В печку-то сам полез, никто тебя не толкал.
Долго у Крапивина руки болели. Деревянные кусочки он прятал под мышкой, с ними и спал. Как-то пришел снова в столярную мастерскую, достал кусочек бамбука, смотрит, а одна тонкая полосочка отщепилась и от огня-то съежилась, свернулась, будто пружинка. Крапивин осторожненько ее отрезал, подправил, вставил на место. Хотел было завести часы свои, да раздумал. Сердце бьется, вот-вот из груди выскочит.
Ночью, когда все уснули, Крапивин под одеялом тихонько завел свои часы. Поднес к уху, дыхание затаил... И услышал, как в часах тихонечко, ласково тикает: тики-так, тики-так... И заплакал Крапивин... Потом поцеловал свои часы, положил возле себя на подушку и всю ночь напролет слушал, как они тикают.
Прошла неделя, пристав приходит:
— Ну, Семен Крапивин, ума набрался? Осознал?
— Осознал,— говорит Крапивин.
— Тогда собирайся, велено тебя выпустить. И приказано, чтобы ты хозяйство в порядок привел и чтобы всякой чертовщиной не занимался.
Сказывали, что с дальних концов Заонежья приезжали к мастеру, чтобы глянуть на его деревянное диво. Иные немалые деньги сулили — не продал Крапивин свое детище. Ни копейки за свои труды не заработал. Так вот человек устроен — не копейка единая движет его помыслами.
— А как вы мастером стали? — спросил я у Ефимыча.— Небось и у вас немало интересного было на веку.
— Да как сказать... Выучился я, столярничал. Потом война пришла, из Заонежья на эти годы я уехал. На фронт не попал по причине неважного здоровья, хромой был. Жил на пудожском берегу, работал на Шальском лесозаводе. А в свободное время портсигары делал, инкрустацией украшал и посылал на фронт бойцам. Брат у меня младший был, Саша. Сразило его пулеметной очередью с самолета. Очень я это дело переживал. После того сделал портсигар, украсил его узорами и на крышке инкрустацией одно слово выложил: «Саша». И письмо написал бойцам. Так, мол, и так, передайте мой портсигар бойцу, которого зовут Сашей. И пусть, мол, он за брата моего врагам отомстит. Нашли такого бойца. Он письмо мне написал. За портсигар благодарит, пишет, что очень красивый, и еще пишет, что за моего Сашу он расплатится с врагом сполна. Через всю войну тот боец прошел и писал мне то и дело. И я его пригласил к себе в гости, когда кончится война. Война кончилась. И вот приезжает Саша ко мне в гости. Только боец-то этот был, оказывается, девушкой. Снайпером. И так уж вышло, что мы понравились друг другу, да и осталась она в наших заонежских краях насовсем.
— Ну а с Синявиным что вышло? — перебил я Ефимыча.— Как его дальнейшая жизнь сложилась?
— А что с Синявиным? — вздохнул мой собеседник.— Прошли годы, революция отшумела. Скинули с трудовых шей великих князей да распорядителей. Великий князь, сказывали, за границу сиганул. А с распорядителем судьба обошлась по-своему. Приехал он жить в Петрозаводск, стал и в Великую Губу наезжать. Когда Синявин распорядителя за ухо брал, были они еще оба молодые. А нынь пожилые оба, бороды долгие, морщины на лицах. Ну, Синявин его и не узнал. А было у бывшего распорядителя такое дело: ездил он по разным деревням и скупал у мастеров поделки из дерева: портсигары, шкатулки, рамки резные. Не для себя скупал, конечно, а работа у него была такая. Все потом в казенный магазин шло, где и продавалось.
В те годы попадать в Заонежье было непросто, не в нашенские времена. Случалось, распорядитель и день, и два, и три дневал и ночевал у мастеров. Степан Иванович показал ему как-то отцову работу: портсигар из карельской березы.
— А где твой отец карельскую березу брал? — спрашивает бывший распорядитель.
— Да в окрестных лесах, сказывал.
— Врал небось. Нету в здешних лесах карельской березы.
— Кто знает про карельскую березу, тот помалкивает. Она ведь дорогая. Ее можно срубить под корень, на чурки разделать, а потом за хорошие деньги продать. Мастера заонежские часто пользовались карельской березой. Да только сказывали, что она, мол, привозная. Опасались, что лихие люди нагрянут в леса да повырубят. Вот мастера-то и передавали по наследству от отца к сыну заветные места, где карельская береза росла. А сейчас отошло старое время. Сейчас секреты с карельской березой можно и обнародовать.
— Да нету карельской березы в здешних краях,— подзуживает хитрец.— Могу на спор пойти.
— А чего ж тут спорить? — говорит мастер.— Я тебе и так показать могу.
Повел его в лес. Долго ходили, не одну ночь в лесу ночевали. И показал ему мастер много заветных берез. А в одном месте даже целую рощицу.
— Нешто не боишься, что я кому-нибудь проболтаюсь про твои сокровища, — говорит бывший распорядитель — А вдруг кто вырубит твои березы?
— Не вырубит,— говорит Синявин. — Я тут с другими мастерами толковал, и надумали мы артель мастеров создать. Чтоб работалось весело, дружно, а то сидим, как сычи, по своим избам.
И создал Синявин в Великой Губе артель которую так и назвал — «Карельская береза». Шесть заонежских самолучших мастеров трудились у него, и пятнадцать учеников перенимали редкостное искусство деревянных украс. Сделала артель красивую мебель, отделанную березой, для гостиницы «Северная» и для Петрозаводского Дворца пионеров. Изделия этой артели и в Москве на сельскохозяйственной выставке были представлены, и на международных выставках в Париже и Нью-Йорке. Я был среди тех пятнадцати учеников. Только вот через несколько лет, после того как артель открылась, началась война пришлось нам переехать. Всю жизнь не забуду, как Синявин на дверь избы где мастерская была, замок вешал Слезы на белую бороду капают, руки дрожат. Все верстаки весь инструмент артельный, деревянные заготовки остались. «Авось, судьба милует, ворог минует»,— сказал старый мастер на прощанье и в пояс избе той поклонился.
А вышло то не так. Вернулись мы когда в Великою Губу, изба наша артельная стоит настежь рамы выбиты, а внутри все пусто. Все унес ворог — и инструмент, и заготовки, и даже верстаки. Всю карельскую березу, которая в окрестных лесах росла повырубили и с собой увезли. Кроме как распорядителю бывшему, некому было показать незваным гостям где карельская береза растет. Да с той поры его в наших краях и не видывали.
А годы прошли, и снова выросла карельская береза на тех самых местах. И новые мастера появились.
Рассказав свои истории, Ефимыч помолчал, посмотрел на далекий заонежский берег и добавил задумчиво:
— Надо же, какое оно загадочное дерево, эта карельская береза. До сих пор никто не знает, откуда оно берется ведь семена карельской березы посадишь, а вырастает простая береза. А срубишь хоть под самый корень, непременно снова на том же месте вырастет. Говорят, что, ежели даже пенек выкорчуешь, все равно вырастет. Так вот и мастерство человеческое. Кто знает откуда в человеке талант берется? И семенами его не расплодишь. Великая тайна — талант свое дельного художества. И топором его не вырубить и корни его не выкорчевать Вот так то!
С согласия Эйпо
На карте центральной части гигантского острова, где проходит граница между государством Папуа — Новая Гвинея и индонезийской провинцией Ириан Дэчайя, не нанесены на бумагу ни горные вершины, ни реки, ни деревни.
Первый специалист, который прошел по этим местам с юга на север — француз Пьер Доминик Гэссо,— обнаружил в 1958 году многочисленные пигмейские племена, ни разу в жизни не видевшие европейца и даже не слышавшие никогда о существовании странных светлокожих людей нечеловечески высокого роста.
Гэссо появился — Гэссо ушел, а жизнь в горных долинах не переменилась ни на йоту. Разве что в нескольких хижинах в разных доли чах остались пустые консервные банки.
Следующие чужаки — индонезийская экспедиция, в 1969 году проникшая в долину, нанесла ее на карту.
Этим исчерпались контакты маленьких людей из запутанных гор Маоке с внешним миром. Итак, сохранился обширный район, населенный людьми, чья культура и быт остались неизменными с каменного века.
Это обстоятельство превратило центральную область острова Новая Гвинея в необычайно интересный объект исследований для ученых самых разных специальностей. Систематическое изучение населения и его культуры — задача непосильная для одного человека, тем более что предполагалось не ограничиться лишь этнографическим описанием.
Научную группу основали прогрессивные западногерманские ученые в 1972 году. В нее вошли этнографы, антропологи, врачи, агрономы, зоологи. К концу года был готов проект: «Человек, культура и окружающая среда центрального горного массива Западного Ириана» и определены цели многолетней работы.
Остров Новая Гвинея площадью в 780 тысяч квадратных километров лежит в тропическом поясе. С запада на восток тянется центральный горный массив с максимальной высотой до пяти тысяч метров над уровнем моря. Горные до чины массива настолько узки и глубоки, что там не может приземлиться даже одномоторная «Чессна», легкий самолетик, что может сесть на краю бататового поля. Необходимо изучить условия жизни обитающих в долинах людей, изолированных от внешнего мира (зачастую даже от соседнего племени), определить возможные пути их дальнейшего развития.
Примерно так звучала преамбула проекта. Тогда он еще не назывался «Эйпо».
Естественно, возникает вопрос: а зачем, собственно, надо намечать горцам папуасам какие то пути развития? Тысячи лет жили люди по своему и не обращались ни к кому за помощью. Отчего же им не про должать жить так же?
Опыт, однако, учит: первые контакты никогда не бывают последними. Начнется ли освоение минеральных богатств острова, построят ли дороги, но рано или поздно первобытные люди столкнутся с двадцатым веком. Или двадцать первым, он в конце концов не за горами, даже если эти горы — неприступный хребет Маоке. Столкновение это будет болезненным, и ясно, какая сторона останется про игравшей. Но встречу эту можно подготовить заранее, и тогда, предусмотрев все возможные последствия, смягчить ее.
Это хорошо понимали ученые. Но как отнесутся к ним и к их работе горцы далекой Новой Гвинеи?
В проекте долина, где предполагали вести исследования, называлась условно «долиной X» По отчету экспедиции 1969 года определили, что долина эта тянется на север перпендикулярно к центральному хребту и что горцы настроены миролюбиво. Когда связались с бывшим начальником экспедиционного отряда майором Сурпавоно, он не смог назвать ни племени, ни имени долины: на карте они обозначили ее как «долина № 46». Тем не менее майор дал несколько ценных советов по снаряжению и оборудованию предстоящей экспедиции.
В апреле 1974 года первая группа немецкой экспедиции отправилась на Западный Ириан. С самолета сфотографировали районы «долины X» и, расшифровав аэрофотоснимки, определили пеший путь.
В два приема самолет переправил ученых и снаряжение в долину Биме, прорезающую хребет Маоке на высоте тысячи четырехсот метров над уровнем моря. Оттуда идти можно было только пешком.
То был путь в неизвестное. Восемьдесят один папуас — носильщики — нес на головах снаряжение и припасы.
Дорога лежала через болота, по скользким тропкам, перерезанным гниющими стволами, поросшими мхом. Стремительные потоки ледяной воды сбивали с ног. Спешно наведенные мосты из лиан раскачивались как качели. Осыпи на склонах были еще опаснее узеньких карнизов над самой пропастью.
Через много дней вышли в широкую долину Таним, где можно было передохнуть и залечить раны. Идти дальше большая часть носильщиков отказалась: тяжелые горные тропы были им привычны, но страшила встреча с неведомыми племенами.
Груз пришлось разделить между учеными, дорога стала еще труднее, и конца-краю ей не было видно. А главное, никаких следов человека обнаружить не удавалось. Раз только в одной глубокой долине заметили следы заброшенного огорода и развалины хижины. Люди ушли из долины много лет назад.
Поделиться книгой: