Помоги проекту - поделись книгой:
Но герцога отвлекли другие заботы, и Блуа сохранился. Давайте пройдем немного по замку. Фантазии Леонардо, как утверждают, обязана существованием лестница с двойными маршами — люди могут одновременно спускаться или подниматься по ней, не видя друг друга. Вообще лестницы луарских шато были предметом особых забот. Многие спланированы таким образом, чтобы по ним мог въехать в зал конный рыцарь в полном облачении.
Монументальные печи, потолки с резными балками, бесчисленные коридоры. А вот «кабинет ядов», устроенный королевой интриг Екатериной Медичи, — 137 дивно инкрустированных панелей, скрывающих потайные ящики для отравы. «Бестиарий» — зал с изображениями зверей реальных и фантастических.
Карнизы парадной залы Блуа увиты каменными виноградными лозами, и это отнюдь не прихоть декоратора, а наглядная иллюстрация. Ну хотя бы к Рабле. Великий французский гуманист родился здесь — семейный дом его стоял на берегу Луары. Дольнему краю отведено немало сочных страниц в «Гаргантюа и Пантагрюэле», чьи герои воздавали по заслугам местным винам. Их названия говорят сами за себя — «каберне», «москаде», «божоле». А анэтуйское, излюбленный напиток трех мушкетеров... Да и не только их...
Истоки виноделия в долине Луары теряются во времени. Легенда гласит, что осел доброго святого Мартина в IV веке нашей эры надоумил монахов Вовре усовершенствовать принципы виноградарства: он объел нижние лозы, на месте которых и появились в следующем году наиболее сочные гроздья. С тех пор, мол, стали обрезать лозы повсеместно. Вряд ли дело обстояло именно таким образом, поскольку еще в эпоху могущества Рима отсюда везли в бочонках славное вино.
Местные вина называют «замковыми» («vins de chateaux»). Но делали и делают их, конечно, не в замках, а в окрестных деревнях. Виноградарство — занятие трудоемкое, в сезон тут не считаются с усталостью. Многое зависит от погоды и даже от направления ветров — когда с моря дует соленый ветер, вино теряет в букете, который создал славу здешним сортам. Любой местный житель назовет вам, когда в последние годы шла «большая марка»: 1947, 1957, 1964, 1971-й. Как видим, не так уж часто — примерно раз в десятилетие удается капризный напиток.
Рабле писал: «Меня вскормил сад Франции — Турень». Но Рабле не был бы Рабле, если бы кормился одними цветочными запахами. Французская кухня — это понятие тоже неотделимо от Луарского дола. Из местных деликатесов непременно назовут фаршированные поросячьи ножки, фазанов с трюфелями и козий сыр.
Обо всем этом подробно повествуют путеводители, изданные для туристов. Что касается обитателей луарских деревень, то они редко вспоминают о гастрономических легендах. Их куда более волнуют насущные проблемы. «Общий рынок» открыл ворота для дешевых вин с Апеннинского полуострова... Кустари-сыроделы не в состоянии противостоять фабричному производству... Возле Шинона построена атомная электростанция, сотни семей были вынуждены продать свои земли...
Сейчас Луара мелководна — возле Орлеана обнажилось дно, но гравюры 1856 года показывают, что вода врывалась на улицы Тура. Случись подобное сегодня, и Тур и Орлеан в их нынешних границах окажутся наполовину под водой. Газеты рискуют запестреть заголовками: «300 000 человек остались без крова!»
Единственная защита против возможной катастрофы — строительство плотин в среднем течении. Плотины эти существуют, но все еще в проекте. А проект датирован... концом XIX века. Недавно с трибуны Национального собрания мэр Блуа восклицал: «Минули три республики, но ни одно правительство не пожелало заняться делами Луары!»
Сейчас дело, кажется, сдвинулось с мертвой точки — на места будущих плотин приезжают комиссии, ведутся обследования. Жители дола, правда, резонно замечают, что разговор о плотинах возник в связи с планом постройки серии атомных станций на Луаре: реакторам в большом количестве нужна вода-теплоноситель. Проблемы, проблемы...
Да, облик Луарского дола меняется. Замки, естественно, остаются на своих местах, но их окружение становится иным. Превращаются в шумные промышленные центры описанные Бальзаком маленькие городки, еще недавно застойные мирки французского провинциального буржуа. Это относится и к Шинону, где происходит действие романа «Сельский врач», и к Сомюру, где писатель поселил свою Евгению Гранде, и к Туру, где он родился сам.
Промышленная зона плотно опоясала Тур. Только старинный центр, зажатый в треугольнике между Луарой и Шером, сохранился в прежнем виде.
Частокол башен — таким выглядит Тур сверху (название города в переводе значит «Башни»). Эту точку зрения город, да и все замки Луарского дола «обрели» недавно, когда кинооператор Ламорис начал снимать памятники с вертолета, открывая то, что виделось совсем неявно с земли, снизу. Его фильмы поразительны. Впервые за многовековую историю стало возможным рассматривать фигуры, фризы, окна и шпили так, как их видели только строители.
А орудия мастеров былых времен выставлены в экспозиции турского Музея ремесел. Это редкое собрание средневековых инструментов, знаков различий, гербов цехов, гильдий и прочего, что обставляло труд символикой причастности к делу созидания красоты. Французские изделия всегда были отмечены изяществом, «необщим выражением», и эта традиция наглядным образом передавалась из века в век.
В музее среди прочего мы находим снаряжение верхолазов, ремонтирующих (и поныне!) галльских петушков, сидящих на шпилях соборов и замков.
На видном месте выставлен садовый секатор. С помощью этого инструмента созданы образцы парковой архитектуры, которые можно увидеть в замке Вилландри. Буковые и тисовые поросли, цветники и кусты создают цветовую мозаику — разную в зависимости от сезона. Многие растения были завезены в эпоху Возрождения из Италии.
Партер перед Вилландри покрыт сложнейшим геометрическим рисунком. Растительные аллегории в XVI веке были понятны. Сейчас их, пожалуй, требуется расшифровать. Вот выполненные в живых символах темы знаменитого «Романа о Розе», сказания о короле Рене Анжуйском и принцессе Клевской. Веера и бабочки означают счастливую любовь. Рядом вечнозеленое сердце, чуть дальше ветвистые рога (этот символ не нуждается в расшифровке). Неизбежное последствие — скрестившиеся мечи и щиты рыцарского поединка. И все это соединено в изощренном хитросплетении.
В 1952 году красота Луарского дола обрела новое звучание. Я не оговорился — именно звучание. К этому времени десятилетиями не реставрируемые замки пришли в катастрофический упадок. Частные владельцы не могли, да и не желали отпускать деньги на их содержание. Соответствующая статья государственного бюджета была мизерной. И тогда архитектору Роберу Удену, хранителю памятников департамента Луар и Шер, пришла в голову идея спектакля «Звук и свет».
Замок Шамбор по вечерам осветили искусно расположенными прожекторами, а из громкоговорителей полились музыка и стихи. Родилось целое представление, новый жанр, завоевавший живейший интерес публики. Вскоре спектакли «Звук и свет» были поставлены в Блуа, Монбазоне, Анже, Амбуазе, Шеверни, Шенонсо. Поэтические подборки вылились в целые представления. Деньги, полученные от сборов, позволили привести замки в порядок, вернули их к жизни.
Шамбор стоит на левом берегу Луары, в густом парке, окруженном ажурной решеткой длиной восемь лье.
В «охотничьем домике» Шамбор (по крайней мере, таково было его первоначальное предназначение) 440 комнат, а над крышей застывшим фейерверком взметнулись 365 печных труб — по числу дней в году. Целый лес луковиц, шлемов, башенок, звонниц без колоколов, шпилей и коньков. В дни охоты сюда съезжалось до двух тысяч гостей. Фасад обегает галерея — своего рода трибуна для дам, наблюдавших за верховой свитой и доезжачими.
Шамбор не предназначался для жилья, короли бывали здесь один-два раза за время царствования. Людовик XIV решил переделать кордегардию Шамбора в театр. Велел привезти из Парижа труппу и поставить здесь комедию-балет, которую должен был написать Жан-Батист Мольер.
Автор провел два месяца в холодном гулком замке (никому в голову не пришло топить королевские печи ради какого-то комедианта). К концу назначенного срока комедия была готова. Называлась она «Господин де Пурсоньяк». Королю пьеса не понравилась. Он отбыл из Шамбора, не заплатив Мольеру обещанный гонорар.
Шли столетия. Замок пустовал. Обваливалась черепица, на галерее поселились голуби. Во время оккупации Франции усадьбу занял гитлеровский генерал. В 1944-м, убегая, он в качестве «отвлекающего маневра» поджег Шамбор.
Замок спасли партизаны-маки. Здесь, в долине Луары, воевал и один из старейших коммунистов Франции уроженец Турени писатель Гастон Монмуссо. Герою его романа принадлежат следующие слова:
«Вот замок капиталистов. Капиталисты выводили меня из себя всю жизнь, как и вас всех. Я должен был бы ненавидеть этот замок с его башенками, парадными лестницами, роскошной обивкой стен. Но нет, наоборот, я его люблю, есть в нем что-то мое, вот в чем дело...»
«Мое» — это труд поколений мастеров, каменщиков, резчиков, плотников, художников, кузнецов. Тех, кто создал красоту и очарование, без которых немыслим Луарский дол.
Речные доктора
«— Я пришел проститься, капитан. Я намерен высадиться в Наполеоне.
— Где?
— В Наполеоне...
— Черт возьми, да неужели вы не знаете? Никакого Наполеона больше нет... Река Арканзас прорвалась через него, разбила все на куски и унесла в Миссисипи. — Унесла целый город? Банки; церкви, тюрьмы, редакции газет, театр, пожарное депо, здание суда, извозчичий двор — все?
— Все. За каких-нибудь четверть часа — не больше. Не осталось ни клочка, ни тряпки, только обломки лачуги да кирпичная труба. Наш пароход проходит сейчас как раз там, где был центр города; вот там кирпичная труба — это все, что осталось от Наполеона. Тот густой лес, справа, был когда-то за милю от города. Посмотрите-ка назад, вверх по реке. Ну что, теперь начинаете узнавать местность, а?
— Да, теперь узнаю. Первый раз слышу такую историю! В жизни не слыхал ничего более удивительного — и неожиданного!
...Город, бывший центром обширной и значительной области; город с большим флотским госпиталем; город бесчисленных драк — каждый день шло следствие; город, где я знавал когда-то прелестную девушку... Города больше нет: он проглочен, исчез, пошел в пищу рыбам...»
Так Марк Твен рассказал об уничтожении рекой города Наполеона. Так в XIX веке мог исчезнуть целый город...
* * *
— Хотите сейчас увидеть Ветлугу?
— Здесь, в Горьком, на улице Минина?
— Именно здесь. — Ростислав Данилович Фролов, заведующий кафедрой водных путей Горьковского института водного транспорта, сделал приглашающий жест.
Мы спускаемся в подвал института. Длинный зал, облицованный белой плиткой, пахнет сыростью и влажным песком. На специальной площадке змеится сухое русло реки.
— Это и есть Ветлуга — наш сегодняшний пациент...
— Пациент?
— Да, в своем нижнем течении река намыла большие перекаты, деформировала русло, в результате чего изменились структура потока, его характер. Все это стало серьезно мешать судоходству и лесосплаву. И вот теперь, как видите, есть две Ветлуги. Эта, крохотная, течет здесь точно так же, как и большая. Сейчас увидите.
Мини-Ветлуга производит впечатление чего-то игрушечного. Еле заметные бугорки — перекаты, мели. Серые, покрытые тонкой цементной корочкой дно и берега реки выглядят слишком уж несерьезными. Лишь приборы, закрепленные над площадкой — микровертушки, счетчики импульсов, водослив Томсона, — напоминают, что я вижу не изделие миниатюриста-декоратора, который зачем-то решил уместить на площадке копию всамделишной реки.
Открывается самый обычный водопроводный кран, и вот забурлила, двинулась к своему устью «Ветлуга». Все здесь выверено с необычайной точностью — и рельеф дна, и скорость течения. В воду брошена горсть конфетти. Белоснежные бумажные кружочки постепенно выстраиваются в тонкие ниточки, выявляя структуру потока. Включается микровертушка, щелкает счетчик импульсов — множатся данные для расчетов. Меняется перепад воды — снова щелкают приборы, записываются новые цифры...
Река, начинающаяся из водопроводного крана! Где-то это действительно смахивает на игру. Но при взгляде на тома отчетов, заполненные графиками, формулами, расчетами и выводами, это впечатление пропадает. Месяцы наблюдений, сложные математические расчеты и, наконец, научно обоснованные рекомендации: как вылечить тот или иной недуг реки.
Питаемая от крана река, объясняет поведение своей сестры — той, многосоткилометровой!
Однако река... ведь это все же река! Она способна и менять направление своего русла, и превращаться в необузданный поток, уничтожающий все на своем пути, и мирно нести на своей поверхности пушинку... Да и живет река по своим сложным законам, — это же все-таки не поток из водопроводного крана!
Некоторые гидрологи так и считают: не следует человеку вмешиваться в речной организм, надо закрывать глаза на русловые деформации и прочие капризы реки. Если она их делает, значит, это не случайно.
Другие убеждены, что вмешиваться в живой организм реки необходимо, но делать это надо очень и очень деликатно. Здесь, как говорится, не семь, а много больше раз надо примерить прежде, чем отрезать. Иначе можно испортить реку. Вот, к примеру, печально знаменитый Кайсинский узел под Тобольском. Иртыш в этом месте описывает двенадцатикилометровую петлю, перерезанную в самом узком месте протокой. Густые хвойные леса спускаются к самой воде. «Удавка» — зовут эту петлю речники. И не напрасно. Много неприятностей этот мелководный извилистый фарватер доставил капитанам и штурманам! Местные речники энергично «взялись» за Кайсинский узел. Чтобы повысить глубину, они решили частично перекрыть протоку дамбой из камня. К работам приступили, однако появились сомнения: будет ли достигнут ожидаемый результат? Мнения разделились. Что же делать?
Тогда и обратились к горьковчанам. В гидравлической лаборатории ГИИВТа появился Кайсинский узел. Начались исследования. Изучался режим реки при частичном и полном перекрытии протоки, исследовались варианты улучшения основного русла.
Все было сложным и подчас противоречивым — и традиционные представления о целесообразности перекрытия проток дамбами, и многие кубометры камня, уже отсыпанные в протоку. И только одно — «характер» реки, те скрытые от глаз течения, размывающие берега и создающие новые мели, — могло внести ясность в вопрос.
Когда в Иртышском бассейновом управлении узнали, что протоку надо не перекрывать дамбой, наоборот, следует проложить в ней судовой ход, разгорелись жаркие споры. Чтобы доказать свою правоту, Фролов дважды вылетал в Омск.
— Это нереально, — говорили там. — Что делать с начатой дамбой?
— Очевидно, разобрать. Потери? Они неминуемы. Но лучше потерять тысячи сегодня, чтобы сохранить миллионы завтра.
С рекой не посвоевольничаешь. Она действительно живет по своим законам, вопреки им ничего сделать нельзя.
— А еще о себе настойчиво напоминают экономические и экологические факторы, — Ростислав Данилович задумчиво протирает очки. — Там же, на Иртыше, есть Загваздинские излучины. Река нарисовала в этом месте двадцатикилометровую приплюснутую латинскую букву S, к которой прибавила еще два переката. Теперь, когда по рекам стали ходить крупные секционные караваны, это место стало опасным для плавания. Мы рекомендовали последовательно соединить каналами узкие перешейки, это сократило бы путь между Омском и Тобольском на 15 километров. И вдруг вопрос! После «операции» полуострова превратятся в острова. Что с ними делать? Конечно, это не полевые угодья колхоза — мелкий лес, кустарник, — но они издавна использовались для выпаса скота. Перевозить по воде скот нерентабельно. Сделать землю бросовой — бесхозяйственно. Вот какие порой возникают уравнения...
— Ростислав Данилович, очень хотелось бы увидеть результаты вашей работы на настоящей реке. Это возможно?
Задаю этот вопрос и ловлю в себе не то чтобы недоверие к опыту ученых, но как бы желание все «потрогать своими руками».
— Конечно. Завтра вы можете посмотреть Телячьи перекаты. Это место Волги мы моделировали одним из первых.
Плывем вниз по Волге на маленьком служебном катере. Мимо идут длинные баржи с лесом, щебенкой, песком. Пахнет ивняком и арбузной свежестью речной воды. Остался позади крутой правый берег и город, так красиво и уютно обживший его.
Белые песчаные пляжи еще пустынны — рано! — и на мокром песке хозяйничают кулички. Следы их лапок тут же слизывает зеленоватая волна.
Телячьи перекаты издавна беспокоили волжских капитанов. Старики утверждают, что в начале века телята переходили здесь Волгу вброд. Отсюда и повелось название. Телячий остров, буйно заросший лесом, делит Волгу на два рукава.
Стоп! Мы стали на том месте, где некогда Волга подверглась «хирургической операции», но тщетно я пыталась разглядеть ее след. Берег, под ним глубокая вода.
— Глубокая, — подтверждающе кивает Ростислав Данилович. — А еще двадцать лет назад глубина в этом рукаве едва доходила до 2,3 метра. Мы исследовали, помнится, восемь вариантов улучшения русла. Пробовали разные выправительные сооружения и прорези в русле, прикидывали даже перенос судового хода в левый, более узкий рукав. Наконец, остановились на грунтовой дамбе. Вон она — видите? Теперь глубина Волги здесь, у Телячьих перекатов, доходит до четырех метров. И суда больше не садятся на этой старой волжской мели.
— А как же было в прошлом? Ведь за реками наблюдали и раньше? Вероятно, и об исправлении русла думали?
— Мы очень ценим опыт речников прошлого. И каждый раз, моделируя тот или иной отрезок реки, обязательно пользуемся гидрологическими ежегодниками, паспортами перекатов или излучин. Но документы, к сожалению, дошли до нас не все... Паспорта перекатов Волги, например, велись только с 1870 года. А нам известно, что наблюдение за рекой проводилось с петровских времен. Правда, довольно примитивное. Представьте себе: убогая, населенная волжскими лоцманами и рыбаками деревня. Длинный зимний вечер. Просторная изба, наполненная разместившимися на лавках чинными бородатыми мужиками. Сумеречно. Огонь потушен, чтобы в темноте яснее думалось. По очереди лоцманы подробно описывают фарватер своего плеса, подробно вспоминают, где и как лежит вода, как располагаются пески, косы, какие у них приметы. И хотя память у лоцманов удивительная — они накапливали обширные запасы знаний изо дня в день и никогда ничего не теряли, — только этого недостаточно, нельзя на такой основе браться за «лечение рек». Ни топографических съемок, ни геологических исследований тогда не велось, а они необходимы. Ну а о таких помощниках, — Ростислав Данилович кивает в сторону земснаряда, — старые лоцманы и мечтать не могли. Пятьдесят тысяч кубометров грунта в сутки с речного дна! Но если на таких мощных машинах работать без знания руслового режима, то и эффект от такой дноуглубительной работы окажется ничтожным.
— Если я правильно уяснила ваши вчерашние пояснения, модель Ветлуги доживает в вашей лаборатории последние дни. А дальше?
— Нам поручено сделать генеральную схему улучшения судового состояния Вятки. Завтра один из наших сотрудников выезжает в Киров. Надо почувствовать реку, выявить наиболее затруднительные участки, осмотреть состояние гидросооружений, познакомиться с принципами их строительства. И конечно, собрать все исходные данные для модели — топографические карты, заключения геологов и гидрологов, пожелания специалистов бассейнового управления. На очереди Белая, Вишера.
— И так будет со всеми реками?
— Да, очевидно, со всеми.
...Великий Галилей утверждал, что «гораздо легче разгадать законы движения небесных тел, столь от нас удаленных, чем законы движения воды, протекающей в нескольких шагах от наблюдателя».
Справедливые слова, но время внесло в них существенную поправку.
Последние из манджилджара
Варри и Ятунгку изгнали из племени манджилджара очень давно. Может быть, тридцать лет тому назад, а может быть, и все сорок.
Племя тогда бродило в песках западноавстралийской пустыни Гибсона. Мужчины охотились — для людей, знающих пустыню, дичи в ней достаточно; женщины собирали дикорастущие плоды, выкапывали корни. Жизнь текла размеренно в вечной кочевке — от источника до источника. Отличала жизнь племени от жизни далеких предков лишь необходимость избегать встреч с белыми людьми: время от времени они появлялись в пустыне. Чем они занимались, люди манджилджара не знали и не очень интересовались: известно было лишь то, что лучше от белых держаться подальше. В остальном все оставалось неизменным. И так же неизменны были законы и обычаи племени манджилджара. Никогда женщина не брала в руки копье, никогда мужчина не пользовался корнекопалкой. Женщины на стоянке разжигали костры, ставили заслоны от ветра; мужчины чинили оружие, охраняли стойбище. Старейшины определяли, кто и когда сочетается браком, и следили при этом, чтобы не были нарушены правила. Правила эти у австралийских аборигенов вообще очень строгие, хотя в племенах, попавших под влияние белых, они ослабли. В племени же манджилджара все оставалось по-старому. И наказание было традиционным — изгнание, что означало верную смерть: одиночкам в пустыне не выдержать.
Варри было тогда лет двадцать, Ятунгке значительно меньше. Племя манджилджара делилось на две части-фратрии: кобаррбатунга и нилгакангджара. Молодой человек из одной может жениться только на девушке из другой, иначе придет всему племени конец. Так учили старики, а они научились этому у своих отцов, а тем сообщили эти непреложные правила Древние Люди, пришедшие из-за Великих Песков.
Варри и Ятунгка принадлежали к одной фратрии — кобаррбатунга. И потому их встречи в пустыне, когда Варри как бы случайно отставал от товарищей-охотников, а Ятунгка пряталась от женщин, с которыми искала «тихую пищу» — корни, растения, гусениц, — были большим грехом. Но они ничего не могли поделать с собой. Однажды, когда влюбленные встретились за высокой дюной, их окружили вооруженные копьями мужчины — все из фратрии кобаррбатунга. Избитых, обоих пинками пригнали в стойбище. И тогда старики решили бросить преступников связанными у погасших костров. Сумеют освободиться от пут — их счастье, но племя уйдет. Рядом с ними положили два копья да палку-копалку с обугленным заостренным концом.
Но, даже освободившись от пут, Варри и Ятунгка не имели права приближаться к стоянке племени ближе чем на два дня пути.
Люди манджилджара ушли: впереди вооруженные мужчины, за ними нагруженные женщины и дети, сзади снова мужчины. И никто не оглянулся на проклятых. Когда скрылся последний, Ятунгка с трудом подползла к Варри и, в кровь раздирая губы и десны, стала перетирать зубами твердую шершавую веревку из древесной коры, которой стянуты были за спиной руки мужа. Племя ушло на рассвете, а когда руки Варри наконец были свободны, солнце снова начало подниматься из-за песков. Варри даже не стал отдыхать, а сразу взялся за путы Ятунгки. Ему, конечно, было полегче: он мог орудовать и зубами, и руками, и наконечником копья. А Ятунгка долго еще после этого не могла есть ничего твердого: стерлись зубы и кровоточили десны.
Они двинулись в бесконечный путь по пустыне: нужно было искать пищу и воду.
Каждый австралийский абориген, ведущий традиционный образ жизни, четко знает границы территории своего племени, хоть нет на них ни полосатых столбов, ни часовых. Заходить на чужую землю нельзя, даже если хозяев ее нет поблизости. И хотя Варри и Ятунгка были изгнаны, бродить они могли только по земле людей манджилджара. Но, как ни велика эта земля для маленького племени, несколько раз случалось, что пути их в пустыне пересекались. То выходили люди к следам костра двоих, то изгнанные, после многих дней пути добравшись до источника, заставали там бывших соплеменников. Как бы измучены Варри и Ятунгка ни были, как бы ни страдали от жажды, они поворачивались и убегали.
Шли годы, в племени подросли новые охотники, и однажды Варри, преследовавший добычу, столкнулся с ними. Среди незнакомых ему людей он узнал одного — Муджона, ровесника и товарища. Бывшего товарища. Несколько мгновений стояли они друг против друга, сжимая копья. Не сказав ни слова, оба отвернулись и побежали каждый в свою сторону.
В племени рассказывали в назидание молодым историю об отверженном Варри и его жене, которые живут в пустыне одни, лишенные общества людей. По следам, оставленным изгнанными на своих стоянках, зоркие охотники манджилджара определяли, что те по-прежнему вдвоем: видно, детей у них не было, и это подтверждало мудрость древних установлений. В действительности дети у Варри и Ятунгки рождались несколько раз, но все умирали совсем маленькими. Но при этом ни разу у Варри и Ятунгки не появилось раскаяния за свой поступок. Они любили друг друга, а пустыня давала им все нужное для жизни.
Как ни избегало племя манджилджара общения с белыми, те все чаще приходили на землю племени. В самый первый раз их было пятеро, они появились в стойбище и стали давать людям странные вещи, а потом подносили к глазам какие-то блестящие штуки, через" них глядели на людей и чем-то щелкали. Потом поставили рядом со стойбищем мягкий дом, наверное, хотели поселиться среди манджилджара. Но, когда белые заснули, люди тихо поднялись и ушли, даже не загасив костров.
Поделиться книгой: