Помоги проекту - поделись книгой:
Вот уже подоены коровы в темноте, вскипело и выпито молоко, сварена и съедена мамалыга. И пока маленький Бат выскребает из котла вкусную пригоревшую корочку, старик Базала достает из шалаша спящего щенка. У него мутные глаза, как бы подернутые пленкой, жалкий нежный живот. Когда его ткнули носом в остывающее молоко, он стал крутиться и вырываться бестолково, но после, дрожа и взвизгивая от радости, пил и вылизывал дно пластмассовой чашки.
Пока моют посуду и кормят больших собак, старик сидит у костра и смотрит на огонь. Что он там видит, никто не знает, и его не беспокоят: он старший. Наконец маленький Бат не выдерживает и говорит хриплым шепотом: «Дедушка!» Так тихо вокруг, что шепот его хорошо слышен. Но Базала молчит. Леонтий, сорокалетний пастух, который в шалаше готовит постель, поворачивает к ним лицо и ждет. В темноте видна его улыбка — влажные белые зубы в черной короткой бороде. «Дед, — слышно снова, — ты же обещал...»
Щенок уже заснул на руках у старика и вздрагивает, когда тот опускает его на землю у ног. Базала говорит громко и спокойно:
«Здесь бы нужен ачангур (1 Ачангур, апхярца — трехструнный и двухструнный музыкальные инструменты; ачарпын — пастушья свирель из стебля травы. Смычок и струны апхярцы — из конского волоса.), но мы, теперешние люди, стали так ленивы, что боимся лишний раз развязать вьюк и мешок. Здесь нужна апхярца, но жалко мне наших коней, и так уж они полысели. Или хотя бы ачарпын, но нет здесь такой травы, а мой лежит дома на чердаке, в пыли, забытый. Нужно петь, но нет у меня, старика, голоса...»
Тут он умолкает, как бы прислушиваясь. И не смотрит вокруг, а ведь мог бы и поругать молодых за то, что они ушли со своих мест от стада, где должны спать, завернувшись в бурки.
Но тихо кругом, некого и нечего бояться. И собаки не спят и молчат. Леонтий, стараясь не шуметь, достает из мешка апхярцу и смычок и кладет под руку Базале.
Он закрывает глаза. Все смотрят на него, не мигая. Вроде бы все песни его уже знакомы, но старик поет не так, как все, он вспоминает. И Базала начинает как бы с разбега: «Когда-то, когда вас всех еще не было, а я в люльке спал, приезжал к нам в село старик на белом коне. Мне про то мать рассказывала, когда я сам уже пахал. Отца не было, он погиб, один против ста бился...»
Все молча кивают. Один Бат говорит тихо: «Я знаю...»
Базала сидит у костра, накинув бурку на плечи, молча смотрит на огонь. На коленях у него лежит темная гладкая апхярца. Он касается смычком сразу обеих струн. Жалобный звук, похожий на плач, на жужжание, рождается где-то рядом, между сердцем и огнем. Базала поет, словно на ходу, не раскрывая губ, и думает о доме.
И правда, так было: приезжал тогда к ним человек на белом коне. Все у него было белое: борода, бешмет, усы, кинжал в простых ножнах, потертых до белизны. Подъехал он к большому дому Тарбы и, когда собрались старики, рассказал, что едет с той стороны гор, из Карачая, куда давно переселились его родственники. Едет потому, что поклялся побывать до смерти своей на могиле предков и клятву не может нарушить. Едет в Вордане. Странник говорил, но многие его слова с трудом понимали даже старики. А когда он, переночевав, уехал утром, старик Тарба сказал: «Вы видели последнего садза (1 Садзы — древние жители Приморской Абхазии.). Легче увидеть бога охоты, чем чистокровного садза. Их больше нет».
Впереди спуск. Надо только пройти «трубу» — узкое скользкое горло в скале, где по краям русла еще лежит спрессованный снег и лед.
А дальше совсем легко: тропа в камнях, потом по мягким прошлогодним листьям в буковом лесу, где даже уставшие телята начинают взбрыкивать — несутся, скося глаза и высоко выбрасывая задние ноги. А дальше? Дальше поляна, первая большая поляна за горами. Там деревья грецкого ореха, родник, много валежника и, самое главное, трава.
А дальше? Снова дорога через селение, в другие горы...
Кош в горах — изгородь да балаган из пихтовой драни. Изгородь из ошкуренных тонких стволов, прибитых поперек на редкие столбы. Если место постоянное, балаганы иногда делают рубленые или каменные.
У балагана старого Базалы, который он сделал, когда был помоложе, изгородь каменная, вечная. Кажется, что она стояла здесь всегда. Это «ацангуара» — ограда цанов. О цанах надо сказать особо. Народное предание рассказывает, что цаны — древний исчезнувший народ — были так малы ростом, что по папоротнику лазили, как по деревьям (тогда папоротники были не такие, как теперь), ездили верхом на зайцах, охотники были отменные и удачливые. Цаны являлись соседями и даже родственниками нартов. Как ни велики и славны были нарты, но и цаны были не промах. Рассказывают: сидел какой-то нарт (громадный, сильный, могучий!) у цанов в гостях. И мимоходом пожаловался на крепкую землю на своем поле, которую и киркой-то тяжело бить. А цаны (крошки, гномы по сравнению с нартом) между собой и говорят: «Ох и глуповаты эти верзилы». Нарт все слышал, хотел было рассердиться, но, пока закипал, цан успел сунуть ему в руку «дужку» от горла дикого улара и объяснил на ней в двух словах устройство плуга. До нарта наконец дошло, и он так обрадовался, что тут же уехал домой, не попрощавшись.
Цаны были сильны единством, и держали большие стада, и строили каменные загоны для них и дома из каменных плит. И стоят те дома вечно, и загоны их целы в горах. И еще были эти цаны бессмертны, к старости не старели, а только мудрели; и погибли они лишь потому, что воспитали на беду себе подкидыша. Вырос он, узнал все тайны племени, вернулся к своим, и те, применив колдовство и магию, наслали на цанов сухой горючий снег и сожгли их дотла.
Вот и получается: перегон скота в горы — это путь на пастбища предков. Возвращение к истокам.
«Ну что ж, вот я и вернулся со стадом в «агуара», — говорит Базала, подходя к балагану. Растянувшееся стадо медленно идет по дуге тропы.
И сразу же начинается новая работа. Зимой здесь было почти семь метров снега, и поломало подпорки. Все, и изгородь тоже, надо чинить. Леонтий привозит из скал, из тайников, бочки и большие котлы, гвозди и инструменты, которые оставляли на зиму.
Вечером же начинают делать сыр. Это известный всем сулугуни. Я расскажу, как его делают. Это, правда, было в другом балагане, не у старика Базалы, но это не столь важно. Мы собрали скот в загоны, и пастухи начали доить коров. Молоко мы относили ведрами в балаган и там сливали через большую деревянную цедилку в котел. В узкое горло цедилки укладывают сложенную в несколько слоев марлю, а если ее нет, то пучок чистого мха, травы или папоротника. Молоко коз и коров часто перемешивают. От этого сыр будет вкуснее и мягче.
В балагане тем временем разводят костер, положив дрова наклонно — так веселее горит. Над огнем на крюке подвешивают котел с молоком. В теплое молоко добавляют немного сыворотки, настоянной на сычуге. Сычуг — это приготовленный особым образом (мытый, соленый, высушенный в тени) желудок теленка, ягненка или медведя. Медвежий лучше всего. Молоко в котле быстро закисает.
В каждом коше, в каждом балагане сыр обычно делает один человек, самый опытный. В нашем балагане его готовил или Шюдуди, или Вало. Первый без конца поет и говорит, Вало молчаливее: он сосредоточенно мешает теплое молоко и нащупывает что-то рукой, опустив ее по локоть в котел. Гуща отделяется от сыворотки и оседает, ее бережно собирают в ком и кладут в плетенку или грубое сито, выложенное чистой мешковиной. За сутки сыворотка стекает по наклонной доске в подставленную посуду. Часть ее сольют снова в сычужный настой — закваску, остальное отдадут собакам.
Потом сыр вынимают. Но, если вы назовете это сыром, пастухи лишь снисходительно улыбнутся. Это сырье для приготовления настоящего сыра, который назовут «сулугуни» или «ашвха». Пока этому сыру еще созревать надо. Сколько времени? Не знаю. Тут без опыта не обойдешься.
Вало отрезает от круга маленький кусочек, рассматривает его, пробует на язык. Лицо его сплошное недоверие. Потом подносит новый кусочек на кончике ножа к огню, смотрит, как он плавится. Нет, рано, не готов.
Но когда сыр уже выдержан, тут надо торопиться. Котел с водой на огне. Сыр режут мелкими ломтиками и бросают в кипяток, мешают, пока не получится однородная густая масса. Шюдуди при этом что-то говорит, мешая варево чистой гладкой палкой и проверяя, как оно тянется. Но вот, кажется, все хорошо — тянется, пружинит, палка больше не нужна. Сыр выбирают долгой лентой и наматывают на руку, горячим. Он похож на тянучку, из сгущенного молока или на жевательную резинку. Шюдуди перебрасывает его с руки на руку с таким выражением, с каким прикуривают от уголька или берут из золы печеную картошку. Он улыбается и морщится одновременно — горячо! Бесформенный моток становится в руках сыровара шаром. Его приплюснули, пригладили мокрой рукой. Положили в рассол, в бочку — круг на круг. Потом, бывает, подвесят в плетеной корзине высоко над очагом в балагане, чтобы прокоптился. Такой, копченый, не портится.
Сулугуни очень хорош: упругий, слоистый. Все масло остается внутри, никуда не ушло. Очень вкусен с самодельным легким вином из «изабеллы», горкой мамалыги и миской мацони.
Гроза пришла из-за хребта неожиданно. Кругом грохотало полдня, раскрутило тучи, закрыло все вершины, хлестало по скалам.
За коровами и ходить не пришлось. Прибежали сами, гремя копытами, столпились, дрожащие.
Скоро прибежали и мальчики, уселись, виноватые, что не поспели вовремя: уж очень все получилось неожиданно. Успели загнать самых маленьких телят под навес, и тут началось. Балаган только постанывал под ветром, готовый сорваться и улететь с горы, как бумажный змей.
Потом вся эта сверкающая тьма сдвинулась ниже, зацепившись за вершину, над которой сверкали молнии, а из посветлевшей ночи появились Гудим и Леонтий, мокрые, конечно, до нитки. Их лошади, казалось, тоже промокли насквозь. Они стояли, привязанные к изгороди, отряхиваясь и позванивая стременами и уздечкой, ждали, пока их расседлают.
На следующий день прошли совсем немного. Костер сделали на этот раз далеко от воды. Ее принесли в ведрах из родника, что около дома геологов. Пока варилась мамалыга, Леонтий съездил на лошади в село и скоро вернулся. Сказал, что магазин уже закрыт, но зато сегодня в клубе кино и танцы.
Дети сразу же вскинулись, залопотали от возбуждения. И Базала как бы равнодушно машет рукой: идите, как хотите. Что поделаешь: эти дети выросли среди машин, и кроватки их стоят около телевизоров. Старику не хочется быть несправедливым. Да и что скажешь? Недовольно смотрит он, как мальчики, спеша, не дожидаясь мамалыги, отрезают по куску хлеба и торопливо пьют молоко.
Старшие никак не могут решить, кому оставаться, и тогда Гудим достает из кармана кубик для нард, и они по очереди кидают три раза. У Леонтия — беш, беш, беш. Он выиграл и уходит с детьми, веселый. Оставшись вдвоем, Базала и Гудим почти не разговаривают. Гудим и так-то молчун, да и молод еще. После ужина он моет посуду, обходит стадо, кормит собак. Потом, когда старик ложится и накрывается буркой, Гудим достает из своего рюкзака транзистор и находит музыку. В темноте у костра глухо стучат барабаны...
И все-таки осень наступила. В горах, наверху, это чувствуется сильнее. Ночи холоднее. Дров надо больше. Да и трава уже не та. Лошадям хватает, те не хотят уходить с верхов. А вот скот, особенно молодняк, часто остается ниже балагана, в лесу.
Базала еще хорошо помнит, как раньше в таких случаях старший пастух, узнав, что часть стада не пришла, брал ножницы, связывал их, читал заговор, и после этого все успокаивались, зная, что ноги и пасти зверей в лесу теперь «связаны». Сейчас так, конечно, не делают.
Тише стало в балагане. Детей Леонтий повез в Псху и посадит на самолет, им надо в школу. Знакомый пастух, с другого коша, довезет их до дома. Как там дома? Все ли здоровы? Базала иногда разрешает себе перед темнотой пойти к обрыву, что в стороне от балагана, сесть там на бурку и смотреть. Внизу дорога, село, хутора. Напротив, через темную уже долину, Бзыбский хребет...
Ночью их засыпал снег. Не разжигая костра, они снялись рано утром и ушли. Теперь будут спешить, чтобы завтра уже перейти перевал, иначе снег отрежет их здесь.
Пастухи уже соскучились по дому, да и дела там есть. Кто-нибудь их заменит на время у стада, и они помогут семье: привезут дрова на зиму, поправят изгороди, крыши, разольют вино из больших бочек по маленьким бочонкам.
Из бочонков они перельют вино в большие бутыли. Из стеклянных бутылей нальют в глиняные кувшины, которые отнесут к столу. На столе вино будет разлито в прозрачные стаканы, и обойдет всех рог тура, наполненный, который на стол не поставишь.
Луарский дол
России — Волга, в Польше — Висла, в Венгрии — Дунай, в Испании — Тахо. А во Франции? Есть ли там река, которая являлась бы символом национального духа, поэтической музой и средоточием истории?
Вопрос нелегкий. Вкусы французов крайне разнообразны, равно как и привязанности. Вспомним хотя бы горестное восклицание французского государственного деятеля: «Как можно управлять страной, в которой насчитывается шестьсот сортов сыра!»
Давно не значатся на карте исторические провинции — есть только Париж и «Провинция» (вся остальная Франция), но человеческие корни крепко держатся в месте рождения. Поэтому на вопрос, заданный вначале, можно ожидать множество ответов. Северянин станет рассказывать о Сомме, лотарингец — о Мозеле и Марне, лионец — о Роне, гасконец — о Гаронне, беарнец — об Адуре, парижанин — конечно, о Сене. Это все заметные реки, а есть еще множество мелких, и каждая найдет своих ревнителей.
И все же... Река, без которой нельзя представить Францию, река, являющая собой «сущность французского духа», как назвал ее с редким почтением скептический писатель Жюль Ренар, — есть. Река эта не простое географическое понятие; она движется в плотном обрамлении истории, литературы, музыки, высокой поэзии, и все это отразилось в ее текучем зеркале.
Река — Луара: Лире на анжуйском диалекте, Луэр — в Турени, или Лора, как зовут ее в невысоких горах Севеннах, где она начинается.
Оттуда начнем и мы тысячекилометровый путь по реке: сначала с юга на север, а потом, от Орлеана, где Луара, словно опомнившись, вдруг круто сворачивает к Атлантике, — на запад. Плыть по реке с верховий не удастся: Луара судоходна только в своей нижней трети. Правда, на самом последнем отрезке она настолько глубока, что в Нант заходят морские корабли. В остальной же части река слишком мелководна, и в летнее время русло ее ощетинивается торчащими камнями.
Тем не менее плыть можно, потому что полтора века назад от Роанна до Бриара прорыли канал, который дальше соединяет Луару с Сеной. Канал идет параллельно реке, повторяя все ее изгибы.
А от соседнего с Бриаром Жьена начинается самая знаменитая часть Луары — та, что получила название «Бульвара королей». Пологие берега, заросшие дубравами... А справа и слева — густо, едва ли не на каждом километре — замки. Когда-то здесь помещались королевские охотничьи угодья, и от той поры в Жьене остался богатейший в Европе Музей охоты.
Но не этим славен Луарский дол. Сколько королей было в истории Франции? Академический словарь дает цифру 80. А сколько королевских замков на Луаре? Около пятидесяти. Несколько королевских родов происходят отсюда. Скажем, фамилия Валуа по-русски звучала бы как «Долинины» или «Долинские». Орлеанская ветвь французской монархии тоже пустила здесь пышные корни.
К концу Столетней, губительно затянувшейся для Франции войны в ходу была песенка:
Друг, что осталось у короля? — спроси!
Орлеан, Нотр-Дам-де-Клери, Божанси...
То есть горсточка замков вдоль Луары. Причем Божанси был стратегическим пунктом — там находился единственный мост через Луару, делившую страну пополам.
Замок Шинон, расположенный на стыке провинций Турень, Анжу и Пуату, может и сегодня служить декорацией к фильмам о рыцарской эпохе. Его строили и перестраивали с X по XV век герцоги Анжуйские, короли Англии и Франции. Англичане рассчитывали превратить Шинон в свой форпост на континенте, французы — в редут против захватчиков-британцев.
Именно здесь, на Луаре, началось возрождение Франции, ее восхождение к славе. Неграмотная девушка Жанна д"Арк в январе 1429 года явилась в замок Шинон, где отсиживался дофин Карл. Простолюдинка добилась приема при дворе, сумела не только очаровать, но и убедить слабовольного государя доверить ей отряд, во главе которого она выступила на выручку осажденному Орлеану.
Орлеанская дева вошла в историю воплощением обыкновенного чуда, повторявшегося не раз: когда государство оказывалось доведенным почти до гибели бездарностью правителей, страну спасал народ, простолюдины. Факт этот упорно не умещался в сознании власть имущих. Не случайно Жанну сожгли на костре как еретичку — не могли властители признать за крестьянской девушкой такой убежденности в своей правоте и силе: тут явно не обошлось без дьявола. И колдовское клеймо не сходило с Орлеанской девы несколько веков. Именно так. Жанне поклонялись, ее имя усердно поминали, о ней создавали оды и оперы. В Орлеане каждый май, начиная с 1431 года, отмечают «День Жанны». Но официально церковь признала Жанну д"Арк, то есть причислила ее к лику святых, лишь в 1920 году!
Средневековое сознание, которого не коснулось еще дыхание Возрождения, не отделяло потусторонние силы от реальности. Поэтому замки Луарского дола — Шинон, Менар, Сен-Марс — и все его готические соборы щедро украшены химерами, гарпиями, оскаленными дьяволами.
Охота на колдунов шла не только на фасадах зданий. Соратник Жанны д"Арк маршал Франции Жиль де Ретц после гибели славной девы на костре (он всеми силами старался ее спасти: напал на лагерь англичан, предлагал королю свое состояние за выкуп, все напрасно...) поселился в замке Шантосё на Луаре. Чернокнижник и алхимик Жиль де Ретц пал жертвой политических интриг и тоже сгорел на костре. Перед смертью его объявили колдуном и страшным злодеем. В день казни всех детей Нанта поколотили палками, чтобы не изгладилось у них из памяти это событие.
Два с половиной века спустя Шарль Перро взял замок Шантосе и его владельца в качестве прототипов сказки «Синяя Борода». Вымысел писателя со временем вытеснил историческую истину, и многим посетителям Шантосе представляется сегодня местом, где Синяя Борода действительно убивал своих жен.
Фантазии сказочника было за что ухватиться в Луарском доле. К тому моменту, когда Шарль Перро увидел здешние шато, многие из них были уже необитаемы: в моду вошли дворцы — подобия Версаля, многобашенные строения на Луаре пребывали в запустении. Юссе стал местом действия сказки «Спящая красавица»: замок был поражен сном, казавшимся вечным. То же произошло с замком Моипупон. Окруженный глубоким рвом, выложенный черной черепицей, он вполне подошел Перро для обители Людоеда из «Кота в сапогах»...
Со спокойной величавостью течет Луар, поддерживая равновесие между незыблемым и преходящим, между природой и рукотворными созданиями. Но почему именно здесь, вдоль Луары, выросли так густо эти шато?
Ответ прост: камень. Именно он определил затейливый облик Луарского дола. Река прорыла русло в податливом известняке и туфе. Строительный материал в буквальном смысле лежал под ногами, а это была огромная ценность, потому что в иных местах камень свозили за много лье. Учитывая, что емкость телеги не больше одного кубометра, подсчитайте, сколько потребовалось усилий для возведения хотя бы одного замка?
Кстати, за эволюцией строительного дела в долине можно проследить наглядным образом. Возле Вовре сохранились пещеры, в которых жили люди еще в незапамятные времена. Потом пещеры расширили, выбили в податливом туфе целые залы и галереи (сейчас там винные склады), а материал забрали для построек.
Кто строил Луарские замки? Имена каменщиков до нас не дошли, хотя были эти люди в своей профессии видные: весь замок целиком сооружала одна бригада из десяти человек (цифры сохранились в платежной ведомости, имена — нет).
Зато некоторых архитекторов мы назвать можем. Проект Шамбора делали Дени Сурдо и Боннодор; над Шенонсо трудился Филибер Делорм — он заставил замок переступить через неширокий приток Луары — Шер. Вообще здесь все строения приспособлены к капризам реки, а Сашё так просто «по щиколотку» стоит в Луаре.
Шато в долине вызывают законное восхищение. Но не менее законен и вопрос: откуда брались деньги на все это великолепие. В XIII—XVI веках труд скульптора или камнереза оплачивался не больше, чем труд простого каменотеса: в платежных ведомостях стоят одинаковые цифры. Но деньги все равно требовались огромные.
Ради постройки замков герцоги и бароны облагали поборами крестьян, шли на откровенный разбой, нападали на чужие владения, лишали наследства, изгоняли еретиков.
Здешние замки были свидетелями не одной подобной трагедии. Варфоломеевская ночь осталась в веках позором Парижа, но именно в луарском замке Амбуаз были перебиты первые «заговорщики» — гугеноты. А в Нанте Генрих IV подписал знаменитый эдикт, призванный положить конец смертельной вражде.
Время средневековья очень долго сохраняло эпитет «мрачное». Это верно, если иметь в виду разорительные междоусобицы, чумные нашествия, публичные сожжения. Но из мрака истории проступает и светлое. Расцветало строительное мастерство, утверждалась рыцарская этика, культ прекрасной дамы, барды собирались на поэтические турниры. Дух эпохи и сейчас чувствуется в замках на берегах Луары.
Вот башенка с решетчатыми окнами, откуда «красавица Сюзон, герцогиня Монбазон», как поется в дошедшей до нас балладе, бросила розу своему возлюбленному, собиравшемуся в поход. И можно ясно представить себе, как это было: топот копыт на мощеном дворе Монбазона, чадные султаны факелов, трепетанье флагов и звяканье лат.
Жонглеры и труверы пели о любви, что улетает за море. Но самым громким и ясным голосом, завершившим ту эпоху, остался хриплый баритон «школяра» Франсуа Вийона, самого французского из поэтов Франции, чья нежная насмешливость и земная лирика как нельзя лучше запечатлели характер народа.
Покровителем Вийона был принц Карл Орлеанский, сам писавший неплохие стихи. В своем замке Блуа на берегу Луары он устроил поэтический турнир — излюбленную забаву просвещенной знати. Участникам было предложено написать балладу, начинающуюся словами: «От жажды умираю над ручьем...» (Этот ручей, вернее ключевой колодец, выложенный камнем, стоит во дворе Блуа.)
— У Вийона родились строки, которые теперь заучивают наизусть французские школьники:
От жажды умираю над ручьем.
Смеюсь сквозь слезы и тружусь, играя.
Куда бы ни пошел, везде мой дом,
Чужбина мне — страна моя родная...
Памятных мест в Блуа множество. Его строили и перестраивали с XIII века по начало XVII. Начинали возводить замок для защиты от набегов — крепкий и вместительный, чтобы там выдержало осаду население целого города. (Кстати, с той же целью — вместить всех — делали такими большими и готические соборы. Великие храмы греков не идут в сравнение с постройками средневековья. Парфенон можно было бы разместить под соборными сводами вроде экспоната в выставочном зале.) А заканчивали Блуа как загородную усадьбу.
Блуа — сплетение стилей и эпох. Фасад замка сделан при Франциске I, — короле-реформаторе, воителе и покровителе искусств. При нем французский язык стал языком официальных грамот и документов (до этого они составлялись на латыни).
Именно при Франциске I во Франции расцвело Возрождение. Он пригласил в свою резиденцию на Луаре Леонардо да Винчи , Бенвенуто Челлини, Андреа дель Сарто. Заказал портрет Тициану.
По счастью, творения великих мастеров сохранились. «По счастью»... Дело в том, что один из следующих владельцев Блуа — герцог Гастон Орлеанский — нашел их «безвкусными» и собирался снести громоздкий замок. Был даже заказан проект автору версальских дворцов архитектору Мансару (это от его фамилии Mansard пошла «мансарда» — новинка знаменитого зодчего).
Поделиться книгой: