«Конечно, умирать не хочется…»
Конечно, умирать не хочется, Конечно, надоело жить… Но час придёт и не отсрочится — Свечу придётся потушить. И вот предстанет жизнь прошедшая: Земная радость и печаль… О, юность, юность сумасшедшая, Тебя одну мне будет жаль. «Кто вызвал в этот мир меня…»
Кто вызвал в этот мир меня Из пустоты небытия И бросил в нищету и холод, И смысл в страдании нашёл? Я видел всё, я всё прошёл: Надеялся, когда был молод, Потом надеяться устал, Потом и верить перестал. О, страшный мир! Так, леденея, Года последние бегут. Так листья осенью желтеют И, с веток падая, гниют. «Ложится вечер в нежности неясной…»
М.Л.
Ложится вечер в нежности неясной, Двоится память в сумерках времён. И Божий мир, по-новому прекрасный, Как будто заново был сотворён. И нет уже ни радости, ни горя, Прозрачный опускается покой На землю, на утихнувшее море, На память о тебе, на облик твой. «Любая чушь, любое приключенье…»
Любая чушь, любое приключенье Под старость представляются сложней. Всё хочется добраться до корней, Найти всему своё предназначенье. Но только на предельной высоте — В блаженнейшем из снов, в святом смиренье — Все вопрошенья, все недоуменья В божественной сольются простоте. «Люблю перекрёсточный веер…»
Люблю перекрёсточный веер Штурмующих дали дорог — Дорог, уходящих на север, На запад, на юг, на восток. Люблю их графически строгий, Ритмически песенный лад: Дороги, повсюду дороги, Дороги вперёд и назад. Дороги в безвестье, в не знаю, Дороги, как линии рук… Давай, я тебе погадаю, Мой воображаемый друг. Давай, мы с тобой помечтаем, Давай, мы с тобой улетим. В Италию. Хочешь в Италию? В Неаполь, в Милан или в Рим? Давай, превратимся в движенье, В поэзию, в солнечный блик: Ведь ты — моё воображенье. А я — твой послушный двойник. Люблю, приближаясь к итогам, Под жизни стихающий шум В вечернюю мглу по дорогам Бездумно лететь наобум. «Меня уж нет. Меня не существует…»
Меня уж нет. Меня не существует. Остался лишь оптический обман, Забывший вовремя рассеяться туман, Степная пыль, кружащаяся всуе. И вообще — существовал ли я Самой в себе неповторимой тварью Иль только, вспыхнув, растворился гарью В космической тревоге бытия? Всё — прах, всё — тлен: мечты, надежды, сроки… Бесстрастна леденеющая высь, И в чёрный бархат вписанные строки Уже в посмертный пурпур облеклись. «Мне снова снился всевозможный вздор…»
Мне снова снился всевозможный вздор: Что я карабкаюсь на Гималаи, Что разрешён неразрешимый спор О Боге, о бессмертии, о рае. Я видел флорентийские дворцы, Где спят атласно-кружевные дожи И нежатся святые мертвецы, Безликие шагреневые рожи. Мне чудилось шуршание беды В фантасмагории двойного зренья, И я среди всей этой чехарды Не то творец, не то её творенье. «Мне совершенно безразлично…»
Мне совершенно безразлично, — Что неприлично, что прилично, Что тошнотворно, что смешно: Мне совершенно всё равно. Что помню? Вереницу войн И вереницу революций, Глухой аэропланный вой Да невозможных конституций Крушение наперебой. Блажен, кто этой жизни рад, Кто каждый миг благословляет. Но тот блаженнее стократ, Кто цену всем блаженствам знает И чашу смерти, как Сократ, Благоговейно выпивает. «Мы ждали всю жизнь напролёт…»
Я сказал: вы — боги…
Псалом 81, 6
Мы ждали всю жизнь напролёт, Надеялись, верили в Бога, Но время упрямо ползёт, И вечность стоит у порога. И вот разлетелись, как дым, Все чаянья, все ожиданья. Но мы ни о чём не грустим, — Мы боги, мы тихо летим В морозную ночь мирозданья. 1953 «Мы все стареем понемногу…»
Мы все стареем понемногу: Один смешней, другой страшней. Не верим в Бога, зубрим йогу Державной осенью своей. Мы все стареем, как попало, — И кто же мог предположить, Что мало так осталось жить, До ужаса, до смеха мало. «Мокропогодится. Дорога…»
Мокропогодится. Дорога Неузнаваемо пуста. Во рту от выпитого грога Чуть сдавленная тошнота. Так вот оно — существованье: Прогулочки, автомобиль Да неуёмного сознанья Всё разлагающая гниль. «На исходе двадцатого века…»
На исходе двадцатого века В лабиринте космических трасс — Чем пополнили мы картотеку Барабанных, штампованных фраз? Декларации, лозунги, речи… Смена вех и дорог без конца… Чем приблизили лик человечий К лучезарному лику Отца? Лёгкой дымкой небесная слава Поднималась над стойкой бистро, И в Париже Булат Окуджава Что-то пел о московском метро. Вот она, эта малая малость, Чем, воистину, жив человек, Что ещё нам от Света осталась В наш ракетно-реакторный век. Постараемся ж не задохнуться, Добрести, доползти, додышать, Этой малости не помешать, Предпоследнему дню улыбнуться. «На улице качается фонарь…»
На улице качается фонарь, Качается, как он качался встарь, И на камнях маячит жёлтый блик, Как он маячить издавна привык. Я, обернувшись, щурюсь на него, Как будто не случилось ничего И за годами годы не прошли, Меж фонарём и мною не легли. И всё, как прежде: тот же жёлтый блик И улица, ведущая в тупик. «Над снегом в ночи беспредметной…»
Над снегом в ночи беспредметной Натянута тонкая нить. Качаюсь. И вот незаметно Меня начинает тошнить. Тошнить от родных и знакомых, Тошнить от друзей и врагов, От скромных тошнить и нескромных, От умных и от дураков. Тошнить от больших и от малых, От трижды ничтожного «я», Тошнить от газет и журналов, От светом палящего дня. С излишком заполнивши квоту Всего пережитого мной, Теперь превращаюсь я в рвоту, Блестящую на мостовой. «Над чёрной землёю забрезжил рассвет…»
Над чёрной землёю забрезжил рассвет. Сквозь ставни пробился чахоточный свет. А мы всё о том же: «Права и свободы… Вселенская ночь… окаянные годы… Разгул лагерей и застенки тюрьмы… Вот если бы только… вот если бы мы, Готовые к жертвам, готовые к бою…» И как же мы были довольны собою! «Налей чайку, и если можно — крепче…»
Налей чайку, и если можно — крепче. Без сахара. А коньячку подлей. Ты думаешь, с годами будет легче? С годами будет много тяжелей. «Напряжённая скука вокзала…»
Напряжённая скука вокзала, Уходящие вдаль поезда. Этой жизни нам много и мало, Эту жизнь не изжить никогда. Впереди, как всегда, безнадёжность, Позади навсегда тишина, И ложится усталая нежность Сквозь оранжевый сумрак окна. 1950-е «Настанет день иль ночь настанет…»
Настанет день иль ночь настанет, Когда мне будет всё равно — Луна ли в комнату заглянет Иль солнце озарит окно. Тогда, спокойный и свободный, К столу привычно подойду И в книге приходно-расходной Черту большую проведу. Чтоб знать: в моих стихах безвестных Я, странствуя среди живых, Творил ли ангелов небесных Иль «демонов глухонемых». «Начинаются дожди…»
Начинаются дожди. Дождик, дождик, подожди: Мне ещё так много надо Солнца, ласки и тепла. Жизнь цвела, да отцвела. Ну, а всё же сердце радо Золотой оправе сада, Листьям в пурпурном огне, Эмигрантской болтовне О борще, что ели прежде, И о крепнущей надежде, Что и мы одержим верх — После дождичка в четверг. «Не в атомную катастрофу…»
Не в атомную катастрофу, Не в благоденствие людей — Я верю только лишь в Голгофу Бессмертной родины моей. Голгофа значит — Воскресенье. Но прежде — нисхожденье в ад: Сквозь Ленинград и Сталинград, Сквозь тьму и мерзость запустенья Российской сволочи парад. «О Ты, пространством бесконечный», Благослови на крестный путь, Чтоб этот мир бесчеловечный Очеловечить как-нибудь. 1988 «Не гнусавит попик деревенский…»
Не гнусавит попик деревенский «Господи, спаси!» Разгулялся Петька Верховенский По святой Руси. Лютый ветер кружит по дороге, Липкий снег столбом. Смотрит в поле Николай Ставрогин Каменным лицом. Шигалёв подсчитывает трупы, Как игрок — очки; Сузились безжалостно и тупо Тусклые зрачки. Федька силу каторжную мерит: «Ох, как разойдусь!» Помолись, кто в Бога ещё верит, За шальную Русь. «Не Горбачёв страною правит…»
Не Горбачёв страною правит И не Центральный комитет, И «перестройка» не исправит Итог семидесяти лет. И «гласность» делу не поможет, Трубя хоть тысячами труб, Когда над всей страной вельможит Набальзамированный труп. 1988 «Не дай мне, Боже, впасть в отчаянье…»
Не дай мне, Боже, впасть в отчаянье, Но посоветуй — как не впасть, Какому ввериться мычанью, В какую провалиться пасть. А дни летят. Не стало Брежнева, В Париже правит Миттеран, Но всё решительно по-прежнему — Кабул, Варшава, Тегеран И прочие фантасмагории — Мир «без руля и без ветрил»: «Господство разума в истории», Как Гегель некогда сострил. «Не дивно ль в солнечном закате…»
Не дивно ль в солнечном закате, В сиянье или в полумгле Увидеть чёрное распятье Огромной тенью на земле? Увидеть всю судьбу людскую, Где каждый путь есть крестный путь, И эту логику стальную Очеловечить как-нибудь. «Не оттого мне отвратительно…»
Не оттого мне отвратительно, Что жизнь — тупик, тоска, тюрьма, Что это даже удивительно, Как, не сойдя ещё с ума, Я что-то делаю, работаю, Чего-то жду, кому-то вру, Хоть и не верю ни на йоту В осточертевшую игру, Хоть знаю сам неукоснительно — Надежды все свелись к нулю, — Но потому мне отвратительно, Что я и эту жизнь люблю. «Не удалась. Совсем неважно…»
Не удалась. Совсем неважно, По чьей вине не удалась. Лишь первый раз признаться страшно, Что жизнь напрасно пронеслась. И до сих пор напрасно длится. А для того, чтоб умереть, Совсем не стоило родиться И уж тем более, стареть. 1955 «Нет, Михаил Сергеич, нет…»
Нет, Михаил Сергеич, нет, Беда отнюдь не в хулиганстве, Не в разгильдяйстве и не в пьянстве, Но в том, что коммунизм отпет. Отпет всемирно и всеславно, На Красной площади, державно. Но цел ещё его скелет — Итог семидесяти лет. 1988 «Ни на кого не обращать вниманья…»
Ни на кого не обращать вниманья, Ни с кем не спорить и не говорить, Хранить тебе лишь вверенное знанье И за него Творца благодарить. Оно подобно глади океана, Чуть внятному шуршанию травы, Безоблачному торжеству Монблана На фоне первозданной синевы. 1988 «Ну вот, приближаются сроки…»
Ну вот, приближаются сроки, Прошедшее строится в ряд, И жизни «печальные строки» Всё ярче и ярче горят. Они, словно глыбы, нависли: Ни выжечь, ни смыть, ни стереть. Они — неотступные мысли, Державно ведущие в смерть. 1988 «Ну вот. Я никому не нужен…»
Ну вот. Я никому не нужен. Прошла зима, пришла весна, Но не сверкнёт мне «ряд жемчужин Апрельской ночью» у окна И не появятся, как раньше, В уставшей бредить голове Мечты о будущем реванше, О встрече в будущей Москве. Бесчинствует парижский вечер, Сады цветут наперебой… И вот — не за горами встреча Последняя: с самим собой. «О ласкающей грусти, о свете…»
Я спросил старика у стены… А.Блок
О ласкающей грусти, о свете, Притаившемся в утренней мгле… Что вы знаете, взрослые дети, О кружащейся в небе планете, Нам доверенной Богом Земле? Летний зной был прозрачно беспечен. Я спросил золотого юнца: «Чьей безумной мечтой искалечен Нимб открытого солнцу лица?» Но он даже не бросил мне взгляда, Улыбнулся и канул в рассвет, — Тот, откуда неслась канонада, Вой штурмующих небо ракет. «О, сколько их за эти годы…»
О, сколько их за эти годы, Презревших смерть, забывших страх, Дыханье каторжной свободы Смело и превратило в прах. Нас уверяют: это средство Для светлых дней, для дней иных… Но что за страшное наследство Для нас, оставшихся в живых! «О, страшный мир! Не тот, что с содроганьем…»
О, страшный мир! Не тот, что с содроганьем Готовится к неслыханной войне, А тот, иной, что в мёртвой тишине, Как черви, точит тёмное сознанье. А этот мир, чей каждый день и час Пропитан злобой, завистью и мщеньем, — Лишь бледное земное отраженье Того, другого, дремлющего в нас. «О, этот город, этот холод…» О, этот город, этот холод, Осенний ветер, вечер мгла, «Блажен, кто смолоду был молод», Блажен, кто верил в силу зла. И разуверился под старость. И вот не верит ничему; И нежно смотрится усталость В его светлеющую тьму. «Одни надеются на Бога…»
Одни надеются на Бога, Другие слушают Москву. А я в бессмысленной тревоге, В тупом отчаянье живу. Так бьётся в зыбком непокое Пустая лодка. Где причал?.. Любовь? — А что это такое? Друзья? — Простите, не слыхал. «Он в задыхающихся строфах…»
Он в задыхающихся строфах Пророчил о Господнем Дне, О небывалых катастрофах, О третьей мировой волне. Он в ночи дикие, глухие Слова бессвязные шептал, И страшным именем — Россия Грядущий хаос заклинал. «Осенний дождь стучится в окна…»
Осенний дождь стучится в окна. Хочу заснуть и не могу. А мыслей липкие волокна Упрямо клеются в мозгу. Всё те же мысли, всё о том же, На ту же тему, в ту же тьму: «О Боже, Боже — почему? Зачем, о милостивый Боже?» «От пораженья к пораженью…»
От пораженья к пораженью, От униженья к униженью, Из тупика в другой тупик, — И так от самого рожденья, «До тошноты, до отвращенья», До боли, перешедшей в тик, До боли, ставшей монополией, До белены. Чего ж вам более? «От снега поднимается сиянье…»
От снега поднимается сиянье, Как будто звёзды на снегу горят, Как будто розы, затаив дыханье, Чуть слышно меж собою говорят: Проникни в тайну, скрытую от века, Склонись к истокам первозданных рек. Бог человеком был для человека, Чтоб Богом стал для Бога Человек. Памяти Георгия Иванова
Всё в прах превратится, исчезнет, Взорвётся, провалится в сон. И я от такой же болезни, Наверно, умру, как и он. От рака или от простуды, Назначенных нам по судьбе… Почти отвращения к людям И жалости к ним и к себе. 1964 Париж
Осенним вечером парижским, Когда, совсем как наяву, Дома, соборы, обелиски Бесшумно рушатся в Неву, Когда в волшебном «как попало» Плывут туманы и мечты И отражаются в каналах Венецианские мосты… Парижским вечером туманным, Вдоль Сены, у Консьержери, Где расплываются нирванно Неоновые фонари, — И снова веет от лагуны Потусторонним ветерком, И Невский в мареве двулунном Безлюдным стынет двойником, — Люблю под пологом каштановым, По набережной в огоньках Бродя с Георгием Ивановым, Поговорить о пустяках. «Парижская сутолка, вечер…»
Парижская сутолка, вечер, Сердец металлический стук… Я знал лишь случайные встречи, Залог неизбежных разлук. А счастье мне даже не снилось, Да я и не верил ему. И всё-таки как-то прожилось, Но как — до сих пор не пойму. «Парижский штампованный вечер…»
Парижский штампованный вечер, Сердец металлический стук… Я знал лишь случайные встречи — Залог неизбежных разлук. Разлуки, измены, замены, Влюблённость, любовь… Ну так что? Такое ль сходило со сцены, Торжественно канув в ничто. И вот, приближаясь к расчёту, Когда уже поздно шутить, Я слышу: «Платите по счёту». А если мне нечем платить? «Перевёрнут зелёный автобус…»
Перевёрнут зелёный автобус, Тротуары по звёздам пошли, — Это кружится маленький глобус Заблудившейся в небе Земли. Это всё, что от жизни осталось: Та же осень и та же весна… Так когда-то война начиналась, Так окончилась как-то война. Май 1953 Подражание Пушкину
Пора, пора коньки отбросить — Я семь десятков откатал. В Сент-Женевьев давно уносит Мою тачанку третий шквал. «Приходят и уходят сроки…»
Приходят и уходят сроки Волной, сменяющей волну. Но это тщетные уроки: Мы всё равно идём ко дну. Нам дно привычно: мы — подонки, Отбросы века, болтуны. Хоть разговоры наши звонки, Но так же призрачны, как сны. «Провода, паровозы, пути…»
Провода, паровозы, пути — Полустанок железнодорожный… От других ещё можно уйти, От себя убежать невозможно. Поезд мается, время бежит, Ветер сушит, и годы калечат… И труднее становится жить. Не с другими — с собою, конечно. 1977 «Проходят дни. Меняется…»
Проходят дни. Меняется Всё виденное мной, — Иное начинается Под солнцем и луной. Иное, неизвестное, Стирающее в прах Всё, что работой честною Мы строили в веках. 1950-е «Прошла, рассеялась гроза…»
Прошла, рассеялась гроза. Но если ты живым остался И не ослеп, не помешался — То смерти не смотрел в глаза, То смертью не был ты отмечен И не постигнешь до конца Ни ужаса последней встречи, Ни тайны Божьего лица. 1950-е «Пускай горят, пускай летят пустыни!..»
