Пускай горят, пускай летят пустыни! Сегодня ты, а завтра я помру… Мы позабыли, блудные, о Сыне, Заканчивая нудную игру. Застряли звёзды в рваной стратосфере, Летит Земля в свинцовое ничто, Готовится к отплытью на Цитеру Из Валансьена шёлковый Ватто. Сегодня день святого Всепрощенья. Благоухает колокольный звон, И не нарушат Высшего решенья Какие-то Москва и Вашингтон. «Пусть будет так. Мне ничего не надо…»
Пусть будет так. Мне ничего не надо, — Года прошли, и жизнь берёт своё. От Сены веет лёгкая прохлада, Зовёт с собой, с тобой в небытиё. Пусть будет так. Летят автомобили, Скользят огни вдоль лунных берегов. Пусть будет так, как будто мы любили Друг друга в этом худшем из миров. «Пусть будет так, хоть быть могло иначе…»
Пусть будет так, хоть быть могло иначе. Но одного случиться не могло: Не то, чтоб жизнь была сплошной удачей, Но чтоб хоть раз для смеху повезло… Ложится ночь над сказочным Парижем, Зажглись огни на place de l`Opйra. Что ж — поплетусь: пора к себе под крышу, А может быть, и вообще пора. «Распутин, распутье, распятье…»
Распутин, распутье, распятье… Как чётко пророчат слова! Вы все — во Христе мои братья, Мы все — Колыма и Москва. Мы все — беспризорные дети Когда-то волшебной страны, На этом безрадостном свете Под светом ущербной луны, Струящей сквозь ветви сухие На чёрную Сену огни. Россия, стихи о России… Да разве возможны они? «Робкий вечер, как мальчик влюблённый…»
Робкий вечер, как мальчик влюблённый, Торопился, чтоб не опоздать, Чтобы путник, путём утомлённый, Мог спокойно и радостно спать. И, с блаженной мечтой засыпая, Он наутро, проснувшись, узнал, Что лишь тот удостоится рая, Кто в себе этот рай заключал. «Россия… Стихи о России…»
Россия… Стихи о России… Как встарь, «бубенцами звеня…» «Россия, стихия, мессия, Мессия грядущего дня». Как встарь, без конца, без предела, «Пока загорится восток…» Россия — Есенин и Белый, Ахматова, Анненский, Блок. Люблю ль тебя «странной любовью»? Да я не люблю никакой. Но связан я плотью и кровью С тобой и с твоею судьбой. Россия… Стихи о России… Да разве возможны они? Мелькают сквозь ветки сухие Над чёрною Сеной огни. 1952 «Савойский вечер тих и звёзден…»
Савойский вечер тих и звёзден, Сгорел малиновый закат, И электрические грозди Над спящим озером висят. Дрожит, качаясь, каждый ярус, И, состязаясь с тишиной, Скользят каникулы, как парус, Над отутюженной волной. Так, киноплёнкой на экране, Проходит вереница дней: Всё — предрешённое заране И после снятое на ней. «Сегодня день почти вчерашний…»
Сегодня день почти вчерашний, Почти преодолённый день. С неотвратимостью всегдашней Ложится от калитки тень. И так безжизненно застыла На скошенной траве она, Как будто вечность наступила И не окончилась война. «Сияет над Парижем мгла…»
Сияет над Парижем мгла. Глядит фонарь из-за угла: Мигнёт и покачнётся. Гитара жалобно звенит, За стойкой пьяница бубнит, — Икнёт и улыбнётся. Он только что гулял в Москве По льдами скованной Неве. Он всё ещё гуляет… А ночь парижская светла, Глядит в окно из-за угла И всё благословляет. 12 сентября 1948 «Слава Богу, теплеть начинает…»
Слава Богу, теплеть начинает. Нерешительно как-то. Но все ж По росткам, по костям пробегает Предвесенняя легкая дрожь. Деревенский штампованный вечер: Перекресток, река, огонек… Он ничем неказист, не отмечен, Этот милый земной уголок. Я не помню — была ли такою Невзыскательность русской тоски, Русский вечер над русской рекою, Скажем, где-нибудь возле Оки, Но кому это нужно, простите, Был ли вечер таким или нет. В очистительном ливне событий, В урагане сорвавшихся лет. Это всё унеслось без возврата, Обессилело в царстве теней, В романтических красках заката Навсегда подытоженных дней. «Славословлю тебя, Иоанн…»
Л. Муравьёву
Славословлю тебя, Иоанн, Иоанн изначального Слова! Прославляю тебя, Иордан, В одеянии неба ночного. Лик Отца над тобой наклонён, Хор созвездий тебя осеняет, И об ангельских снах вспоминает Убегающий сумрак времён. «Слова в начале и слова в конце…»
Слова в начале и слова в конце. Слова о временном, слова о вечном. Сердечные слова о бессердечном. Слова о человеческом лице. Бесчеловечные слова о человечном. «Смотрит танк глазницами пустыми…»
Смотрит танк глазницами пустыми… Объясни мне — что такое зло? Почему над добрыми и злыми Солнце одинаково взошло? Милый друг, что мы о солнце знаем? Посмотри: оно глядит на нас. Но тотчас глаза мы закрываем, Чтоб оно не ослепило глаз. «Стихи из солнечного света…»
Стихи из солнечного света, Из красок, из полутонов, Из невозможности ответа На творческую тайну снов. И в этом светопреставленье, Мне кажется, я разгадал Загадку неосуществленья Всего, что так бездарно ждал. «Сумерки… Море… Любовь… Вдохновение…»
Георгию Иванову
Сумерки… Море… Любовь… Вдохновение… Лунный пейзаж восхитительно мил. Только, увы, это всё повторение Старых, избитых, затасканных тем. Все мы любили, страдали бессонницей, Пили вино, толковали о зле… Только с тех пор бронированной конницей Чёрные годы прошли по земле. Сумерки… Море… Вино… Вдохновение… Каждый по-своему жизнь загубил. Каждый по-своему, до отвращения, И ненавидел, и нежно любил. «Сырой рассвет и день потусторонний…»
Сырой рассвет и день потусторонний, Над Сеной подозрительный туман. На площади Согласия сегодня Обломки снов уносит океан. Из-под мостов клошары возникают, И жизнь ползёт, и всё идёт, как шло: Тут морду бьют, а там благословляют, И видит Бог: «Всё хорошо зело». «Так случается: сон очарованный…»
Так случается: сон очарованный, Настоящее прячется вдруг, И является край заколдованный, Семицветный светящийся круг. Торжествующе звуки проносятся — Трибунал обвинительных снов, — И у Слова молитвенно просятся Стать словами смиренных стихов. «Темнеет небо понемногу…»
Темнеет небо понемногу, Ложатся тени на дома: День позади — и слава Богу. Я не сошёл ещё с ума. И не повесился в уборной, Иль, разогнав мотоциклет, Какой-нибудь дорожкой горной Не ахнул через парапет. Напротив, я ещё куражусь: Кому-то льщу, кому-то вру, Чего-то жду. И не отважусь Пресечь позорную игру. Зане я понял непреложно, Всё потеряв и всё сгубя, Что если ненавидеть можно, То только самого себя. «Терпи и жди, и всё осуществится…»
Терпи и жди, и всё осуществится… А если я уже не в силах ждать? Зачем же сердце продолжает биться, Не хочет и не может перестать? Затем, что есть и в неосуществленье Осуществленье предопределенья — Избранничества горькая печать. «Тот же вечер, тот же воздух…»
Тот же вечер, тот же воздух Те же миллионы раз. Всё, как было, всё, как прежде, Всё бессмертно, всё всегда: Загорается надежда, Обрывается звезда. Жизнь плетётся понемногу, Скучно, холодно стареть. Есть, что вспомнить, слава Богу. Значит, можно умереть. 1950-е «Ты говоришь:“поэзия”,“любовь”…»
Ты говоришь: «поэзия», «любовь»… Встаёт луна, на медный таз похожа, И снова в жилах закипает кровь: Опять весна. «Ну, хорошо. И что же?» Всё это, друг, я знаю без тебя И без тебя всё сознаю и вижу, И даже то, что, всё навек сгубя, Я тридцать лет пропьянствовал в Париже. «Ты мне больше не снишься. Наверно…»
Ты мне больше не снишься. Наверно, Мы с тобой рассчитались давно. Всё продумано, всё правомерно, Всё до ужаса предрешено. Подытожены мысли и чувства, Пересмотрены схватки с судьбой: Раньше «так говорил Заратустра», А теперь — океанский прибой. «Тысячелетья не было ответа…»
Завидую тебе: перед тобою дверь Распахнута в восторг развоплощенья! Георгий Иванов
Тысячелетья не было ответа, И задавать вопрос уже смешно… Врывается бездомная ракета В открытое отчаяньем окно. И гаснет мир в лучах чужого света… Но если гибель миру суждена, Как суждено нам всем уничтоженье, Не всё ль равно — весна иль не весна, Не всё ль одно — война иль не война Таят в себе «восторг развоплощенья»? «Ужель не слыша, не дыша…»
Ужель не слыша, не дыша, В каком-то сне оцепенелом Томится сорок дней душа Над разлагающимся телом, И рвётся в этот мир она, Как надоедливый проситель, — О, неужели так страшна Её небесная обитель? 1953 «Уплыву от той развилки…»
Уплыву от той развилки, Где она сошла на берег. Не разбил души-копилки? Не устал в бессмертье верить? Вот и помнить стало трудно Мамы верную заботу: — До сих пор не спишь ты? Утро! Как же встанешь на работу?.. Не вернуть и в мире вечном Незабытых несвершений. Не увижу милой тени В том обличье человечьем. О, наивность детской веры В матерьяльность наказаний! Паруса моей галеры Не наполнит свет мечтаний. Август 1987 «Что, если все — о, все без исключенья…»
Что, если все, о, все без исключенья: Христос, Лао-Цзе, Будда, Магомет, — Не то чтобы поверили виденьям, А просто знали, что исхода нет, Что никогда не будет воздаянья, Там пустота и ледяная тьма, И лгали нам в безумьи состраданья, Чтоб жили мы, а не сошли с ума? «Что смерть? Простая пересадка…»
Что смерть? Простая пересадка Из мира этого в иной, Где мы, хоть это и несладко, Уже стоим одной ногой. «Младенца ль милого ласкаю, Уже я думаю» — дитя, Тебе я место уступаю, Но день придёт и для тебя. Есть тайна страшная в Творенье, Её не разрешить вовек Ни торжеством, ни вдохновеньем, И эта тайна — Человек. 1988 Юбилей
Всё, что жизнь мне обещала, Разлетелось, прахом стало. Всё, что мне судьба дала, Уничтожено дотла. Тридцать лет прожил в Париже. Тридцатью годами ближе… Вот теперь и попляши: Легче будет для души. «Я давно примирился со всем…»
Я давно примирился со всем, Я давно ко всему безразличен, Как лакей, я со всеми приличен, Как послушник, не спорю ни с кем. Никаких доказательств не нужно, И доказывать — просто смешно: Предрассветное небо жемчужно, Потому что жемчужно оно. «Я ем и пью, хожу в редакцию…»
Я ем и пью, хожу в редакцию, Пишу газетные статьи. А между тем живу в абстракции, В нирване, в полузабытьи. Живу в тупом оцепенении, Следя в полуночной тиши За судорожным сердцебиением Моей затравленной души. «Я жду письма, но от другой Марины…»
Я жду письма, но от другой Марины. Я жизнь люблю. Но разве это жизнь? Поют гудки, блаженствуют витрины, Клубится прах покинутых отчизн. Но, может быть, прощенье — как отмщенье: В конце концов — такое же клеймо… И, заблудившись в перевоплощеньях, Я позабыл, что получил письмо? «Я иду вдоль берега морского…»
Я иду вдоль берега морского. Волны спят. Чуть серебрится мгла. Может быть, сегодня для другого Ты письмо на почту отнесла? Может быть, ты обо мне забыла: Мало ли что грезится во сне? Но за то, что ты хоть миг любила, Навсегда останься музой мне. Я иду. Я задыхаюсь морем. Господи, какая синева! Тихо всё, в синеющем просторе Ночь вписала звёздные слова. Милый друг, ты, может быть, далёко, Может быть, ты в стороне чужой… Я иду вдоль моря одиноко. Я иду, и ты идёшь за мной. «Я медленно околеваю…»
Я медленно околеваю, Торжественно схожу с ума И с отвращеньем замечаю, Что жизнь была сплошная тьма, Сплошное светопреставленье, Какой-то чёртов водевиль, Бунтарство, самоопьяненье, Разрыв-трава, бурьян, ковыль. И это было, было, было, И это есть, и есть, и есть. Вот только память позабыла, Кто оказал мне эту честь. «Я на год моложе Брежнева…»
Я на год моложе Брежнева, Старше Рейгана на пять. Значит, выражаясь вежливо, Мне и честь пора бы знать. Раззнакомиться с политикой, Перестать писать стишки И заняться самокритикой, Да замаливать грешки. «Я на старых заезженных клячах…»
Я на старых заезженных клячах Поднимался на русский Парнас. Кто-то ляпнул статью об «удачах», Кто-то тявкнул: «Довольно без вас». Да, ты прав, недовольный читатель: Где там теннис и где твой футбол? Где спортивных наград раздаватель, Где поп-музыка, где рок-н-ролл? Уж такая мне вышла планида — На своих на двоих кочевать, Восхищаться романом Майн-Рида, Афанасьева сказки читать. «Я написал стихи о Рафаэле…»
Я написал стихи о Рафаэле И позабыл. Как будто не писал. Над серым Лувром тучи розовели, Кружились листья, вечер наставал. Глухие сны от Сены поднимались, Качались и ползли по мостовой, И снилось мне: склоняется Новалис Над блюдом с мёртвой головой. «Я наблюдаю человечество…»
Я наблюдаю человечество В кино, на улицах, в метро, И пролетарского отечества — «Миролюбивое добро», Что забивают до истерики Во все журналы и мозги. А здесь — в Европе и в Америке — Всё те же дантовы круги. Но тот же вечер аметистовый, Всё так же окнами горя, Шуршит оранжевыми листьями В последних числах октября. «Я никогда не чтил богатства…»
Я никогда не чтил богатства И славы тоже не искал, Свободу, равенство и братство Великодушно презирал. Они ничто не изменили И никому не помогли, Туманным облаком скользили Над скорбной участью Земли. Как прежде, Ротшильд проплывает В своём «Роллс-Ройсе» по Лоншан, Клошар подвыпивший ныряет В метро на свой ночной диван. И так плетётся всё земное, Звеном цепляясь за звено. А прочее, а остальное… Да нужно ли кому оно? 1988 «Я о любви почти не говорю…»
Я о любви почти не говорю, А тем, кто говорит, не доверяю. За всё, за всё тебя благодарю, За всё, за всё тебя благословляю. За этот вечер в комнате пустой, За эту ветку, что в окно упала, И за мечту, умершую мечтой, Чтоб память о тебе не умирала. 1963 «Я позабыл российские метели…»
Я позабыл российские метели И полюбил бургундское вино… Но годы шли, столетия летели, Мечты, как камни, падали на дно. А звёздный свод по-прежнему недвижен, В прохладный сумрак мчатся поезда, И медленно над сказочным Парижем Ложится ночь, как будто навсегда. 1950-е «Я сослан в самого себя…»
«Я сослан в самого себя», Я заключён в своё сознанье, Я — вся огромность мирозданья В песчинке собственного «я». Я сослан в самого себя. Я — концентрационный лагерь, Я — Бухенвальд и Колыма, Труп, догнивающий в овраге, Я — Божий мир. Я — жизнь сама. «Я так мелко, так скучно старею…»
Я так мелко, так скучно старею, Стал придирчив, упрям и сварлив. Были б деньги — махнул бы в Корею, В Абиджан или в Тананарив. Потому что известно с пелёнок: Хорошо только там, где нас нет. Это скажет вам каждый ребёнок, Каждый русский и каждый поэт. Потому что, — и это известно, — Разбазарив всю жизнь наобум, Нам под старость становится тесно От себя и от собственных дум. «Я устал от бесплодных мечтаний…»
Я устал от бесплодных мечтаний, От людей, от друзей, от всего: От полей и от каменных зданий, — Я устал от себя самого. Неужели за плотной доскою, В вечном свете и в жизни иной, Навсегда я останусь собою, Отвратительно гаденьким мной? «Я хотел бы мальчишкой-ветром…»
Я хочу любви небывалой, Любви не мужской и не женской. З.Гиппиус
Я хотел бы мальчишкой-ветром Заласкать тебя тёплым светом; Налетая волною пенной, Облизать тебя властью пленной. Подарить золотистый вечер, Тенью сосен упасть на плечи. Ночью шарфом обнять за шею… От мечты я уже шалею. Иль… вином хочу впиться в губы. Нет — плодом, чтоб кусали зубы. Обволок бы тебя туманом, Спутал ноги лиан арканом И унёс в голубую келью, Став навеки твоей постелью. 12 апреля 1986 Из цикла «ИТАЛЬЯНСКИЕ НЕГАТИВЫ»
На дорогах Италии
Закат в полнеба занесён. Георгий Иванов
Опять на дорогах Италии: Порывисто дышит мотор. Флоренция, Рим и так далее, Неаполь, миланский Собор… Блаженствует вечер каштановый, Над Лидо в полнеба закат, — Совсем, как в стихах у Иванова, — Сгорает и рвётся назад. Но мне ли теперь до Венеции, До кружев её базилик, Когда, оборвавшись с трапеции В бессмыслицу, в старость, в тупик, Я вижу: в конце траектории, На стыке дорог и орбит, — Огромное небо Истории Последним закатом горит. Рим
На площади, перед Собором, Июльский зной не растворим, — Ложится медленным узором На горизонт вечерний Рим. Не так ли святотканной сетью, Перегоняя ночь и день, Ложилась на тысячелетья Его апостольская сень? Теперь же в бронзовом закате Лишь тени зыбкие дрожат, И о другом апостолате Пророчит медленный закат: О том, что сумраком незримым Горящий Запад озарён, И Первый Рим пред Третьим Римом В священном трепете склонен. В пути
Если лопнет передняя шина Или тормоз на спуске сгорит И слепая стальная машина В побеждённое время влетит, — Пусть застынут в легчайшем виденье Луг зелёный и синяя твердь, Потому что последним мгновеньем Побеждаются время и смерть. Флоренция
