А у нас на Земле (рассказ)

—  А я сто гостей позову... как король.

—  Тогда гости у тебя пообедают, а домашний обед не закажут.

—  А если я сто шуб закажу?

—  Зачем тебе сто? Снимать — надевать, снимать — надевать? Интереснее дел нет?

—  А сестра — девчонка. Ей интересно.

— И сестре надоест. Смеяться будут над ней, как над дурочкой. Скажут: «Не человек, а вешалка для платья».

— А если...— Парень медлит, не зная, что бы еще придумать. В конце концов заключает решительно: — Никто работать не будет. Наедятся от пуза и спать заля­гут в тенечке.

— А у нас на Земле все сыты, одеты, но рабо­тают с охотой. Человек так устроен, что ему скучно без дела, тошно бока отлеживать. И еще, человеку нужно уважение. Если вещь присылают тебе со склада, велика ли заслуга набрать кучу вещей? Вот сделать хорошую вещь — это не каждый сумеет. Честь и почтение мастерству. Один умеет считать мастерски, другой учит мастерски, третий лечит мастерски. Встретились, каждый расскажет о деле: счетчик о счете, учитель об учении, лекарь о лече­нии. А бездельник молчит, язык прикусил. Что он поведает? Сколько съел и выпил? Это каждый сумеет. На него и девушки не посмотрят, девушки стоящих уважают. Еще почетнее, если ты самый лучший работник, самый лучший счетчик. А лучше всего, если умеешь особенное, что никто на свете не умел до тебя. Открыл новую формулу... Ах да, вы же не знаете, что такое формулы. Если, допу­стим, открыл новый способ лечения. Лечишь то, что лечению не поддавалось: старость меняешь на мо­лодость, смерть прогоняешь.

—  Брехня все это,— проворчал мальчишка.— Вот по­мер отец. Зарыли, и все тут. Смерть не прогонишь.

И отошел насупленный, с видом всезнающего превос­ходства.

Дня три я не видел его, но однажды, в сумерки, он подстерег меня в сенях, ухватил за рукав.

—     Гляди, дядя Чародей, я особенное сделал?

И протянул тяжелый отцовский меч. У подслепо­ватого оконца я разглядел свежие надрезы на руко­ятке.

—     Вот видишь, я тут батю вырезал: глаза, нос, боро­ду, все, как было. Когда вырасту, пойду на войну, отец будет со мной. Особенный меч? У вас на Земле есть та­кие?

Беспомощная была резьба, но не в том суть, не в том. Понял я, что не бесследно пропадают мои сказки о пра­вильной Земле.

Не верят мне, ухмыляются, издеваются... а все-таки запоминают.

Вслух помечтать стесняются, а про себя думают: мо­жет быть, возможно и по-хорошему жить, по совести и справедливости?

Так что с той поры я не стыдился рассказывать свои сказки. Всюду говорил о Земле, возможно, и невпопад иногда.

Кажется, невпопад заговорил я о Земле с хозяйской дочкой.

Замуж ее выдавали, только ждали, чтобы кончился траур. Хлопотливое было дело. В вещелюбивом мире си­некровых девушку полагалось обеспечить вещами на всю жизнь, если не на всю, на несколько лет по меньшей мере. С самого рождения наполняли для нее сундуки вещами. Накопили куски шерсти, холста, простыни, подушки, платья. Теперь все это вынималось, пересчитывалось, проветривалось, белилось. Хозяйка, молодея от волнения, примеряла на дочь и на себя свои собственные, проле­жавшие лет двадцать свадебные наряды. И жених при­нимал участие во всех этих хлопотах — плечистый и бо­родатый кожевник из соседней слободы. Лично я не по­шел бы за него замуж. И не только потому, что он был старше невесты лет на двадцать, схоронил первую жену, собственных дочерей повыдавал замуж. Пахло от него неаппетитно. Кожевенное дело — неопрятное занятие при ручной работе. Дело имеешь с гниющим мясом, кожи дубят всякими тошнотворными растворами. Вонь в каж­дом доме, вонь во всей слободе. Кожевника за десять ша­гов чуешь на улице. Да и человек он был расчетливый, чувствовалось по повадкам. Он тоже ворошил и пересчи­тывал наволочки, щуря глаза, что-то прикидывал в уме, словно взвешивал, компенсирует ли свежесть невесты скудость приданого.

Сама же невеста держалась в стороне от этой суеты. Как-то осунулась она, побледнела. Впрочем, с моей точ­ки зрения, бледность синекровых приятнее их сизого ру­мянца. И не замечал я больше манящей, загадочно мно­гозначительной улыбки на ее губах. Даже плакала она частенько. Я не вмешивался, не выспрашивал. Что по­нимает чужепланетный мужчина в переживаниях сине-кровой девушки?

Но однажды она сама подошла ко мне, встала возле стула на колени, взяла меня за руки, заглянула снизу цверх в глаза:

—     Скажи, дядя Чародей, идти мне замуж за коже­мяку? Буду я счастлива?

Что мне было советовать? Я сказал правду, что ду­мал:

—     По-нашему, по-земному, если спрашиваешь, зна­чит, не любишь.

—     А мама говорит: «стерпится-слюбится». Да-да-да. И у нас так было когда-то: «Привычка свы­ше нам дана, замена счастию она».   .

— А у нас на Земле любовь считают великим, может, и величайшим счастьем. И старательно очи­стили ее от расчетов, от связи с вещами. Вещи в стороне, вещи ждут на складе. Кому нужны, тот их и берет: мужчина или женщина. Любые вещи: ме­бель и простыни, сколько понадобится. Запасы на всю жизнь? Смешно. Зачем загромождать собственныйдом вещами, которые понадобятся через двадцать лет?

Их и на складе нет еще. Их изготовят, когда за­каз придет.

Вещи к любви не имеют никакого отношения. Любишь же человека. Да, девушка ищет настояще­го человека, знакомится, встречается. Люди рядом с ней на работе, видно, каковы они в труде, настой­чивы ли, аккуратны ли, последовательны ли, надеж­ные ли сотрудники. Люди рядом с ней на отдыхе, видно, каковы они: веселы, остроумны, содержа­тельны, приятные ли спутники? Любовь прихотлива, разные пути ведут к сердцу. Сердце ценит и силу, и ум, и доброту, и красоту. Дай волю сердцу — вот и будешь счастлива.

...Тут мать меня услышала, раскричалась. В первый раз нарушила местную этику, возвысила голос на мужчину:

— Ах, Чародей Красная Кровь, помолчал бы, если бог тебя умом обидел. Ничего не понимаешь в жизни, не суйся с наставлениями, голову девке не дури. Кого она найдет себе по сердцу, какого-нибудь забулдыгу-подмастерье, ни кола ни двора, зато кудри до плеч. Ну и будет кудри гладить да с голоду чахнуть, детские гро­бики на погост таскать. Можешь понять, что мать пло­хого не насоветует. Отдаю девку самостоятельному мас­теру, проживет за ним как за каменной стеной. Сама будет сыта, дети сыты, одеты, обуты.

Ну и замолчал я. А надо ли было молчать, не знаю до сей поры. Что лучше: жить потихонечку в теплом на­возном хлеву, терпеливо привыкая к навозу, или знать хотя бы, что где-то есть чистый воздух и ясное небо, хотя бы дочкам-внучкам передать мечту о солнце?

Произносил я филиппики против вещей, но если вду­маться, и мы — земные чародеи — сильны вещами, толь­ко не собственными, а общими, всем человечеством изо­бретенными.

Вот остался я без вещей — и исчезла моя сила. Не творю чудес больше. Руками-то ведь не сделаешь лазера.

Впрочем, кое-что есть у меня еще. Уцелело от обще­земного богатства: наши общие знания, самые общие — школьные.

Жалко, что я теоретик-математик, а не инженер. Глядишь, и просветил бы здешний мир, как янки у Мар­ка Твена или жюльверновский Сайрус Смит на таинст­венном острове. Впрочем, может, и не просветил бы. Синекровые не хотят промышленного прогресса. Как-то я обратил внимание, что здешние плотники орудуют только топором: топорами валят лес, топорами рубят дома, сво­ды создают без единого гвоздя, как в наших храмах на Онежском озере. Я решил облагодетельствовать их, по­знакомить с пилой. Самый талантливый из кузнецов вы­ковал пилу (да, ковал на наковальне!) по моему совету. Месяц он огребал медяки как пильщик-монополист. Чем дело кончилось? Кузницу его сожгли. Не кузнецы—плот­ники. Город маленький, работы в обрез, делят между всеми поровну.

Если ты кузнец, делай мечи и подковы, не лезь в чу­жое дело, хлеб не отбивай.

И мне сказали: если ты Чародей, знай свое место, предсказывай судьбу, порчу отводи, зубы заговаривай, исцеляй. А в кузнечное дело не лезь, а то и тебе петуха подпустим.

Исцелять? Нечем. Аварийную аптечку я опустошил в первый год. Уцелели только сведения в голове, самые общие сведения по гигиене. В отличие от синекровых я знаю, что болезни разносят не злые духи, а микробы, а микробов — насекомые. Знаю, что залог здоровья — чистота. Здесь, например, принято засыпать раны пы­лью. Понимаете, как часто это кончается столбняком. Я советую промывать спиртом, бинтовать раны чистыми полотенцами. Мои пациенты выживают чаще, не всегда, к сожалению. Спирт у меня есть, антибиотиков нет все-таки.

Помню я, что чуму разносят блохи, а от черной оспы спасает вакцина. Коровы есть у синекровых, и, честное слово, мне удается прекратить эпидемию оспы. Впрочем, священники уверяют, что помогли их молитвы.

Неожиданно находится применение и моим матема­тическим знаниям. Нет, конечно, интегралы здесь нико­му не нужны. Но у синекровых еще не сложилась ариф­метика. Они худо умножают и совершенно не умеют де­лить. Деление сводят к последовательному вычитанию. Вычитают один раз, два, три раза... девять раз, выписы­вают все промежуточные результаты в столбец, остатки переносят туда-сюда, путают, получают что-то смутное и проверяют столь же длинным умножением. Мое уме­ние разделить на двух-трехзначное число кажется им оче­редным чудом. А ведь я, кроме того, помню еще и про логарифмы. Я могу даже логарифмическую линейку раз­метить, считать, перемещая струганную палочку. Чудо из чудес!

А счет нужен. Необходим, оказывается, во дворце. Надо считать гостей и угощение на гостей, надо считать и делить добычу, считать и делить налоги, считать сокро­вища в царской сокровищнице. И вот меня определяют волшебником-счетоводом к королевскому казначею.

Экий разворот судьбы: я — ненавистник вещей — с утра до заката считаю вещи. Вещи и эквиваленты вещей: кусочки неокисляющихся металлов.

Считаю, хватит ли королю на пиры, и хватит ли на войну, и хватит ли на пиры и войны королевским детям и внукам.

Дни я просиживаю в подвалах возле сундуков с мо­нетами, вечера провожу на пиршественной рутине. Я уже говорил, что пиры здесь — традиционный спектакль. Тра­диция превратила «можно» в «должно». Король самый-самый-самый богатый человек в королевстве. Он может больше всех есть, спать и бездельничать. «Можно» стало обязанностью. Король опух от сна, заплыл от жира, за­мучен своим величием и ко всему равнодушен. К счастью, и ко мне равнодушен. Не пристает.

Зато я имею дело со жрецами (можно называть их и попами, патерами, бонзами, муллами, как угодно). Казначей — жрец, и в казну частенько заглядывает первожрец — глава местной церкви.

В отличие от знати жрецы тощи, мрачны, одеты скромно: завернуты в темно-лиловый плащ. Считается, что они ведают потусторонней жизнью, в миру не на­слаждаются ничем: ни едой, ни питьем, ни любовью, ни почестями.

Но подлинная власть в их руках, подлинная, не ми­шурно-застольная, как у короля.

Первожрец высок, темнолиц, аскетически худ. Види­мо, он действительно соблюдает запреты. Белки синева­тые— это значит налиты кровью, на их фоне расширен­ные черные зрачки. Голова наклонена вперед, словно он напряженно гипнотизирует тебя. Возможно, на самом деле старается гипнотизировать. Меня он только раздра­жает.

Пожалуй, он неглуп. Он даже любознателен. Даже хочет познать мое искусство молниеносного деления с помощью дощечки. Конечно, ошибается, считая. Я гово­рю, что надо упражняться. Но он не верит мне. Считает, что я открыл только половину тайны.

— Слово скажи мне заговорное,— требует он.

Когда-то на земных уроках истории нам рассказыва­ли, что согласно священным книгам бог создал человека по своему образу и подобию. Но на самом-то деле человек создал бога по своему образу и подобию: с глазами, уша­ми, бородой, двумя руками и двумя ногами. Здесь у си­некровых я вижу все это наглядно. Королевством правит единовластно король, на небе водружен единовластный бог. Король могуч, богат, важен и глух к просьбам. Мо­гуч, важен и глуховат бог. Его нужно униженно умолять, стоя на коленях, плача и льстя, чтобы выпросить себе и детям нормальное здоровье. Льстить надо, обращаясь к королю, льстить надо, обращаясь к богу: «Всемилости­вейший, всемогущий, всезнающий, всесильный, мы жал­кие твои рабы, мы черви, мы грязь у твоих ног...» Эта унизительная мольба так и называется молитвой.

Король подавил и подчинил капризных баронов. Бог небесный подчинил и подавил старых капризных бож­ков: водяных, лесных, болотных, пещерных, воздушных, древесных, цветочных, всяких. Те были капризны, но сговорчивы, как люди. Как людей, их полагалось утихо­миривать словом. Главный бог далек, как король, а вещи и духи вещей рядом. И надо к ним обращаться со сло­вом. Слово для воды, слово для леса, слово для лука, слово для топора, и для каждого зверя, и для каждого бревна. Вначале было слово. Без слова и дом не постро­ится, без слова и огонь не загорится.

Слова для цифры, чтобы она разделилась, требовал у меня жрец.

Он был убежден, что для всякого дела должно быть слово. Не верил моим объяснениям. Старался выведать, подслушать, грозил и торговался. Предлагал обмен: мои слова к вещам за его протекцию к богу. Намекал, что мог бы сделать меня даже королем, взамен нынешнего, посадить на самую вершину столовой пирамиды, обещал поделиться властью.

У меня мелькало, что слова я могу и выдумать, пред­ложить труднопроизносимую абракадабру, которая не поможет и не помешает. Но чего ради? Я не хочу взби­раться на верхний стол, жевать и жевать всем напоказ, сбрасывая куски баронам. И зачем мне власть? Конеч­но, хорошо бы мобилизовать весь народ, общими уси­лиями выстроить космический корабль и звездопередачу. Но не сумеют они создать космическую промышленность XXII века — мастера шила и топора. И я не сумею их научить — знаток проблемы трех тел в «-мерном прост­ранстве. Я только трассу мог бы рассчитать, и то не без помощи компьютера.

А главное — обман. Все будет строиться на обмане. Бессмысленные звукосочетания в обмен на мнимую связь жреца с богом. Фальшивый договор о дружбе с первым обманщиком страны. Придется поддерживать веру в его несуществующего бога, вежливо слушать всякие моле­ния. И в этом стоге обмана затеряется моя иголочка правды. Когда обман развеется, мою иголку тоже забу­дут.

— Не существует заговорных слов,— твердил я.— Есть материал, есть руки, есть орудия, есть голова. Ору­дий у меня не хватает, чтобы каждое вещество подчи­нить.

Разговорился я что-то. Нитку израсходовал уже на две трети, а до самого важного не дошел. Самое важ­ное— разобраться: «да» или «нет»? Хотелось бы пра­вильно поступить. Но что правильнее?

Ладно, к делу! С месяц назад пришел ко мне перво-жрец с трагическим видом. Говорит: «Ты все рассужда­ешь о черни, о народе, о благе простого народа. А к про­стому народу идет смерть. Мало кто переживет эту зиму. Разгневался господь, великую сушь послал за наши гре­хи. Хлеб горит на корню, пустая солома стоит торчком. В это лето и на семена не соберет никто. Пожалей ма­лых детей хотя бы. Я буду нашего бога молить, а ты своему богу молви слово. И ветру слово скажи, пусть поднимется, принесет благодатный дождь. Скажи, как на твоей Земле полагается говорить».

— А у нас на Земле все знают, что никакого бога нет. Есть вещество, и вещество подчиняется законам. По закону природы вода течет сверху вниз, а ветер дует из густоты в пустоту (пустота — неточное понятие, но как растолкуешь жрецу про низкое атмосферное давление, да еще про спираль­ное движение циклона?). И у нас бывают засухи, если воздух густой. Тогда собираются люди, сами люди, ученые, умелые, думают своей головой, как воздух сделать пореже. Можно сделать это холо­дом. Обычно ночь делают на Земле, прикрываются от солнца таким зеркалом (как объяснишь, что та­кое искусственная отражающая плоскость в ваку­уме?). Сутки, двое, трое суток стоит темь, становит­ся холоднее, почва остывает, воздух редеет, и сбегаются облака, несут дождь. А раньше, когда не было зеркал, заранее, загодя проводили от ближ­них рек каналы, от каналов канавки и поливали по­ля речной водой. И вам можно сделать такое, но тут труда много с лопатами. Года на два-три. Уже не для этой засухи, для следующей. Начинайте. Я вам покажу, где копать.

— Поздно! — сказал первожрец.— Этой зимы не пе­реживет никто. Говорю: моли своего бога, Красная Кровь.

Моли не моли, толку не будет. Не могу я сделать воздух пореже. Самое большее: могу измерить. Если дождь будет, я узнаю за день.

Вот это жрец сразу уловил. Схватил меня за руку:

—     Да-да, узнай! И мне скажи заранее.

Что я имел в виду? Я подумал, что могу сделать ба­рометр Торричелли. Ртуть я найду. Ртуть и здесь умеют добывать. И на Земле ртуть известна с древнейших вре­мен, считалась одним из четырех основных металлов, символом движения, носителем живости. Стекла, правда, нет, слюду не свернешь в трубочку, но есть в заводях местные камыши с полупрозрачным стеблем. Кончик можно заполнить салом, сверху залить теплым воском. Вот и будет герметический верх, в нем торричеллева пус­тота. Градуировать стебель трудновато, конечно. Но мне же нужны не абсолютные цифры, а сравнение. Сей­час давление высокое. Когда ртуть пойдет книзу, жди дождя.

Вот я и занялся барометром, а жрец — своей борьбой против засухи: созвал святых отцов со всей страны, что­бы инструктировать их насчет молебнов.

И надо же, такое совпадение! Вот утром я сделал ба­рометр, а к вечеру давление упало. Я глянул, закричал в восторге: «Будет дождь, ждите дождя завтра!» Хозяйке сказал, хозяйскому парню, всем соседям, торговкам на рынке. И не догадался, что дипломатичнее и безопаснее было бы тайно и скрытно предупредить одного первожреца. А он ничего не подозревал, он инструктаж назна­чил на утро. Молебны еще не начаты, а дождь идет. И без его ведома. Чужеземный Чародей опередил.

Впрочем, вероятно, даже если бы я и вспомнил о жре­це, все равно не побежал бы к нему. К чему мне при­борами поддерживать его дутый авторитет?

Вот этого он не простил мне.

Конечно, выкрутиться он сумел. Распустил слух, что засуху наслал Чародей, то есть я, а затем, испугавшись молебствий, поспешно снял заклятие. Но все-таки полу­чалось, что я очень уж могуч: могу самолично тучи при­гонять, могу и придерживать. А первожрецу такое недо­ступно. Он может только подавать прошения своему богу, обращаться по инстанции.

Чересчур сильным выглядел я соперником.

И жрец начал действовать. Не без успеха. В резуль­тате я оказался в темнице, стал узником. Слова эти здесь имеют прямой смысл. Я на самом деле узник: железны­ми узами прикован к стене. И темница имеет прямой смысл: каменная клетушка в подвале королевского зам­ка без окошка и без свечки. Черно, ни зги не видать. Сырость промозглая, грязь, вонючие лужи. Крыс, прав­да, нет. Крысы понимают, что здесь поживиться нечем. Два раза в день приоткрывается дверка. Мне подают на совке кусок хлеба и кружку воды.

Говорят, некоторые сидят так десятилетиями, ждут смерти. Зачем ждут? Вероятно, надеются. Авось у короля переменится настроение. Зачем я терплю? Тоже надеюсь, наверное.

Довольно долго меня выдерживают в темноте и во­нючей жиже, выдерживают, как кожу, чтобы размокла и стала податливее для обработки. Потом ведут на суди­лище. Не ведут, волочат. Потому что я падаю. Голова кружится, отвыкла от свежего воздуха. И глаза режет свет. И ноги не держат, подгибаются. Не сразу удается мне разглядеть сводчатое помещение, тоже подвал ве­роятно, зловеще освещенный камином, где палач греет свои клещи.

А перед ним в мечущемся свете семь мрачных фигур в темно-лиловых плащах — судьи. По голосу узнаю я первожреца среди семерых.

Обвиняют меня в колдовстве.

—     Сознайся, Красная Кровь, что чернокнижным сво­им ведовством ты наслал великую сушь на поля с гнус­ным умыслом уморить голодом всех подданных его ве­личества и пустую страну заселить чародеями-черно­книжниками. Сознайся добровольно, или мы прикажем палачу развязать твой гнусный язык.

Честно говоря, я смертельно боюсь пытки. Боюсь не боли. В общем-то, я терпелив, среднетерпеливый чело­век. На Земле даже считался очень терпеливым. Но ведь там боль облегчить стараются, а здесь придумывают, как бы ковырнуть так, чтобы человек взвыл. И я боюсь не выдержать. Боюсь, что меня искалечат и подавят, превратят в жалкого червяка, на все согласного, унижен­ного, противного.

А я ведь человек с гордой планеты Земля, с правиль­ной планеты.

— У нас на Земле судят по справедливости,— говорю я.— И вообще, преступление — редкость. Нет главной причины для преступлений: хватает на всех вещей, домов, садов, делить нечего, отнимать незачем. И с детства нам прививают правило: не вреди другому, помогай другому. Уступить благо­роднее, чем потеснить. Бывает, конечно, вред по ошибке: от неосторожности, необдуманности, по­спешности, неточности. Тогда действительно вызы­вают человека в суд, говорят: «Смотри, что ты наде­лал. Как поступить с тобой по справедливости, по совести?»

—     Врешь! — кричит первожрец.— Человек слаб, че­ловек грешен, человек будет покрывать свой грех. Спра­ведливость на небе.

Он тянет к потолку указующий перст. И тень его ру­ки, изломавшись на ребрах свода, бежит к палачу, от палача ко мне.

—     Един бог справедлив! — кричит он.— А твоей пра­ведной Земли нет. Ты ее выдумал, выдумал!

И постепенно выясняется, что не колдовство мой глав­ный грех, а Земля — правильная и мудрая планета. Я должен признаться, что выдумал Землю. Не может быть на этом свете такого места, где живут по совести, женятся по любви, вещи раздают даром, а трудятся все же с охотой. Не может быть и не должно быть.

Но я твержу свое:

—     Есть на небе Земля.

Суд скорый и неправедный. Ни обвинения, ни защи­ты. Все известно заранее. Судья в маске торжественно зачитывает приговор:

—     «Злодея и злоумышленника, колдуна Красная Кровь — к отсечению головы...»

Почему-то я выслушиваю спокойно. Кажется, чуточку доволен: пытки не будет. А возражать? К чему? Решили убить меня,— значит, убьют.

Но на всякий случай говорю все же: