А у нас на Земле (рассказ)

—     Подумайте. Когда прилетят мои братья с Земли, вас призовут к ответу. Собственный народ призовет. По­думайте!

Первожрец взрывается:

—     Подумать надо тебе, Гнилая Кровь. Тебе дается три дня на размышление. Покайся всенародно, проси прощения за мерзкую ложь о Земле, и мы сохраним твою подлую, никчемную жизнь.

И с тем меня уводят. Три дня на размышление. Отречься или не отречься?

Жить хочется нестерпимо. Хочется пить воду и жевать хлеб, хочется смотреть на небо, голубое или серое, без­различно. Хочется слышать слова и произносить слова, хочется дышать, вдыхать и выдыхать даже этот прокис­ший воздух. Кажется, я соглашусь жить на цепи, в этой вечной тьме. Ведь я думать здесь могу, могу считать, уравнения решать в уме, могу вспоминать свою жизнь, всю перебирать, с младенчества начиная, с черного де­ревянного коня, на котором я сидел не слезая, завтракал, обедал, ужинал... спать пытался верхом. Могу вспоми­нать мать и отца и девушку с тоненькой талией, такой тонкой, что казалось, и желудка у нее нет; колеса на асфальте, крылья в воздухе, приветливые румяные лица, дружелюбное «помочь?».

Земля существует, конечно, есть Земля на небе. Но я жить хочу. И так мала плата за жизнь: небольшое отре­чение, коротенькая ложь. Земли не убудет. Как вертелась вокруг Солнца, так и будет вертеться.

Никто не услышит моей лжи на Земле, никто не узнает о ней.

В эти дни у меня полным-полно посетителей, и все убеждают отречься. Даже тюремщик то и дело просо­вывает лохматую голову в щель:

—     Ну как, Чародей, надумал каяться? Если собе­решься, загреми цепями. Я услышу, я тут рядом.

И даже уговаривает:

—     Чего уперся, ослиная башка? Жить-то хорошо. Сам первожрец снисходит в мой подвал. Сначала угрожает:

—     Отрубим голову, выпустим на песок твою поганую красную кровь.

Но угроза уже не производит впечатления. Голова у меня одна, ее можно отрубить только один раз. Тогда он начинает убеждать:

—     Красная Кровь, ты один против всех. Столько лю­дей вокруг, никто никогда не слыхал о Земле на небе. Возможно, ты сам уверовал в свои видения, но как ты докажешь, что это не видения больной головы? Ты на­верняка больной человек. У тебя гнилая красная кровь, такой нет ни у кого в королевстве. Гнилая кровь уда­ряет в голову и порождает горячечный бред. Мало ли что привидится человеку в горячке. Стоит ли жизнь те­рять, чтобы отстаивать бред? Это больная кровь диктует тебе сказки.

Сказки? Допустим. А барометр мне тоже продикто­ван больной кровью? Но ведь он предсказывает дождь, он действует. «Prove the pudding is the eating»,—гово­рили материалисты («Если пудинг можно съесть, зна­чит, он существует»).

Если тебе снятся конструкции действующих приборов, едва ли это сон.

—     И какая польза от твоих сказок? — подступает жрец снова.— Даже если есть на небе твоя Земля в бо­гом забытом уголке. Может быть, бог туда не заглядывает  на самом деле, но у нас-то есть бог. И ты встре­тишься с ним скорее, чем хочешь. Не веришь? А вдруг ты неправ? Тогда поздно будет каяться. Лучше покайся сейчас, не прогадаешь. И жизнь сохранишь, и на том свете получишь прощение.

По всем правилам логики он доказал, что мне явно выгоднее поверить в их бога и отречься от Земли.

—     Подумай, подумай хорошенько,— повторяет он на прощание.

Ах, думаю я, думаю что есть силы. Очень удобно ду­мать в беззвучной тьме погреба. Только о том ли я ду­маю?

«Почему,— спрашиваю я себя,— столько разговоров, уговоров? Чужую жизнь не так уж берегут у синекро­вых. Так легко можно казнить: нож в спину воткнуть, сбросить в реку, яду подсыпать. Отчего со мной цацка­ются? Значит, не смерть моя нужна жрецам, нужно от­речение, нужна моральная победа надо мной. А зачем? Если здесь XVI век, надо бы и в земной истории поискать истории отречений где-то возле XVI века. Отречения тре­бовали у Джордано Бруно — этот предпочел костер. Тре­бовали у Томаса Мора — положил голову на плаху. Требовали у Галилея. Этот отрекся, сдался, хотя мол­ва приписала ему героическое: «А все-таки она вер­тится».

Не так много примеров. Чаще казнили без разгово­ров.

Видимо, бывает война людей, там важно противника уничтожить.

И бывает война идей, где убийством делу не помо­жешь. Нужно, чтобы противник сдался, сам признал свое поражение, разбить его, не убивая.

Но надо, чтобы противник стоил того. Был знаменит, авторитетен, как Галилей — первый ученый Италии, как Мор — первый ученый Англии, бывший лорд-канцлер, премьер-министр страны.

Выходит, авторитетен я в мире синекровых — чаро­дей без палочки.

И сказки мои опасны, сотрясают пирамиду, на кото­рой обжираются, давясь, король и его присные. Отречься от сказок?

Ну вот Галилей отрекся, вопреки легенде. И прожил еще девять лет, под надзором, но в собственном имении. Успел написать полезную книгу. Она положила начало целой науке — сопротивлению материалов.

А Мор — упрямый британец, твердивший, что закон выше короля, положил на плаху голову, сказал палачу: «Друг, размахнись посильнее, у меня толстая шея».

Сумею я подавить трепет плоти, произнести не дро­жа, не стуча зубами: «Друг, размахнись посильнее...»?

Или по легенде о Галилее: «А все-таки она вертится. Вертится вокруг Солнца наша Земля».

Очень хочется быть мужчиной и умереть мужчиной.

О чем я думаю, о чем я думаю? Разве я уже решил­ся умереть?

Неожиданно приводят ко мне семью. Я имею в виду домохозяйку, ее сына-подростка и дочь. Даже зять, ко­жевник, топчется сзади на лестнице. Женщины плачут, им жалко меня по-женски. Они упрашивают:

—     Не будь упрямым, скажи, что велят. Сила солому ломит.

Дочка целует мне грязные руки, твердит рыдая:

—     Дядя Чародей, скажи им, что это сказки, только хорошие сказки. Они красивы, они сердцу милы, но мы же знаем, что настоящей любви не бывает. Мама меня любит — это любовь. Я дочушку-кровиночку люблю — это любовь. А другой и нет на свете.

И парнишка, когда до него доходит очередь, говорит заученно:

—     Короля надо слушать, дядя Чародей. Бога почи­тать надо. Мы верные слуги короля, мы не самые умные на свете. Нельзя одному против всех. Скажи, что велят, дядя Чародей. Обещаешь?

—     Ты хочешь, чтобы я сказал, что Земли нет? Тогда он придвигается ко мне вплотную, дышит в лицо.

—     Все говорят, что нет Земли. А на самом деле? Мне одному скажи, дядя. Я буду молчать, памятью отца кля­нусь.

И я говорю ему:

—     Есть Земля. Еще добавляю:

—     Вам лучше бежать, уехать отсюда подальше. Едва ли король оставит вас в покое. И торопитесь. Не ждите, когда мне отрубят голову.

Когда отрубят! Разве я решился? Обдумать, обдумать надо, обдумать как следует, по­ка темно и тихо, пока нет никого.

Опять тюремщик просовывает кудлатую голову:

—     Ну как, упрямая башка, согласен покаяться? По­следний раз спрашиваю. Эшафот сколочен, сейчас тебя обряжать начнем.

Тюремщик не зол, он равнодушен, скорее даже доб­родушен. Он чувствует себя сторожем при зверинце. Служба такая: сторожишь зверей, надо усторожить. А может быть, сторожем не зверинца, а бойни. Хоть бы­ки, а жалко: живые существа. С другой стороны, мясо-то нужно.

—     Ну и дурень,—говорит он мне.—Жизнь-то хоро­ша. Носишься со своими сказками. Помогли они тебе, что ли? Вот придумай такую, чтобы легче было на тот свет идти.

Придумать? Придумал я сказку себе в утешение. Та­кую:

Казнят меня, похоронят, забудут. Но однажды, много-много лет спустя, полыхнув пламенем, из-за туч на городскую площадь сядет ракета. И выйдут из нее люди, наши, земные, выйдут и спросят: «Бывал ли здесь человек, похожий на нас, с губами, словно вымазанными красной глиной, и кровью цвета киновари?»

И найдут мою могилу, а в могиле эту нитку, ко­торую я наговариваю сейчас, а потом намотаю на зуб. Найдут и скажут: «Да, это земной человек XXII века. В его времена умели отодвигать смерть, умели омолаживать. Но он не знал еще, что наука найдет способ восстанавливать человека по одной клетке, по одной-единственной клетке с генами. Восстановим этого сказочника!»

И восстановят...

...Ну, пора кончать. Слышу шаги на лестнице. Спокой­ствие, спокойствие! Держи себя в руках, друг человек. Очень хочется умереть мужчиной, крикнуть так, чтобы голос не дребезжал:

— Есть на свете Земля! Вертится вокруг Солнца!

ЭПИЛОГ

Кончилась магнитная нитка. Прошипела и смолкла. И слушатели помолчали. Потом человек в черно-синем закапанном халате поглядел вопросительно на человека в лимонно-желтом, выутюженном и накрахмаленном:

—     Ну, что скажете, доктор?

У обоих были удлиненные лица, похожие на воскли­цательный знак, синеватые губы, сизые пятна на щеках.

—     Поразительно!—сказал желтый халат.— Потря­сающе! Переворачивает все представления. Я с детства был уверен, что этот Чародей Красная Кровь — создан народной фантазией, все сказки о Земле — фольклор, вы­ражение тяги простого народа к справедливой жизни. По-моему, я и в школе писал сочинение на эту тему. Да, я знаю, что во время Революции люди шли в бой под красными знаменами, писали: «Пусть живет Земля!» Но я полагал, что красный цвет —от солнца, а Земля—сим­вол справедливости.

—     Как видите, не символ. Подлинная планета и с подлинным населением. Даже не очень понятно, почему они не добрались до нас. Впрочем, в тексте есть объяс­нение: десять миллиардов солнц в нашем скоплении. Нас могли пропустить.

—     Поразительно! Потрясающе! Даже трудно пове­рить.

—     Ну хорошо, доктор. Мы, астрономы, будем искать эту Землю на небе. А вы? Как полагаете, заслуживает восстановления этот пришелец с красной кровью?

—     Заслуживает. Но вы же знаете возможности ме­дицины. По одной клетке может быть создан клон, но клон — не тот самый человек. Это как бы внук, копия, но физиологическая. У него свой мозг и свое содержание мозга.

—     Ну, а генетическая память?

—     Кое-что. Совсем немного.

—     Ну, а отпечатки молекул на черепе?

—     Мы сделаем все возможное.

—     Сделайте гораздо больше, много больше возмож­ного, доктор. Этот пришелец заслуживает. И хорошо бы, он вспомнил дорогу на Землю. Нам очень нужна эта разумная Земля.