А у нас на Земле (рассказ)

А У НАС НА ЗЕМЛЕ

ПРОЛОГ

Человек закрыл глаза, открыл глаза... и не поверил своим глазам.

А где космический корабль, где рубка, где каюты, склады, двигатель, машинное отделение? Где капитан, где товарищи: инженер, биолог, физик? Никого! Ничего! Кресло, половина пульта, кусок стены, срезанный наис­кось.

И глобус над головой, и пустота, и звездочки, утоп­ленные в черную смолу.

Шины снашиваются в дороге, машины в работе, лучи преломляются, отражаются, поглощаются или гаснут в пространстве или же в надпространстве, если лучи над-пространственные. Ни аппаратура, ни экипаж помочь тут не могут. Вообще людей в надпространстве нет и ап­паратов нет. Есть только депеши, как бы аккредитив на получателя в чужом мире.

И если аккредитив надорвался, в чужой мир прибы­вает не вся депеша, кусок или уголок: кресло и человек в нем. Хорошо еще, что целый человек, могла быть и по­ловина.

Человек не поверил своим глазам, протер глаза. Ни­кого, ничего. Человек пришел в ужас, побледнел, вспом­нив товарищей. Только сию секунду были рядом, улы­бались, подмигивали из своих скафандров, шутили, под­бадривая. Исчезли, преломились или рассеялись, вечная память! Впрочем, и его положение не лучше. Ненамного лучше. Получил кратковременную отсрочку. Жив, пока скафандр цел, пока не исчерпан воздух в скафандре. Но в физическом пространстве физические предметы не мо­гут висеть неподвижно. Если кресло несет мимо плане­ты— он задохнется через сутки, когда кончится кислород в скафандре. Если же кресло падает на планету, он сго­рит через несколько минут, как метеориты сгорают. Па­дает или проносится? В обоих случаях надо тормозить. Поискал кнопки на ручках кресла, нажал обе. Ни шума, ни света, но полпульта и кусок стены дернулись, отошли вперед, значит, ракетницы действуют. В каком направ­лении замедление, в каком ускорение? Ага, стена крас­неет. Видимо, накаляется, входя в атмосферу. Тормоз, тормоз, тормоз! Тормози, если хочешь жить! Обломки оплавляются, огненные брызги несутся мимо. Кажется, кресло накаляется тоже. Выдержит ли скафандр? Несет вниз головой, несет боком, не поймешь куда. Фу, жарко!

Кажется, и от кресла пошли огненные брызги. Тормози, тормози, пока тормоза не расплавились. Не пора ли вы­бросить парашют? Опасно, как бы стропы не перегорели. Приборов нет, высота неясна, все наугад, все по чутью. Но обломки уже превратились в огненные кометы, а человек в кресле жив... пока. Глобус раздался, сквозь завитки циклонов проглядывают пятна, желтоватые, голубоватые, серые, синие. Не моря ли, не леса ли? Видимо, и жизнь есть в этом мире. Только сам жив ли будешь? Ну, голубчик парашют, на тебя вся надежда! Эх, пан или пропал?

 

НИТКА

Да или нет, да или нет? Решать надо, и решиться окончательно. И так хочется крикнуть: «Нет, нет, нет, нет же!» Или отстаивать «да»? «Да» нужнее, «да» просто необходимо. Спорят между собой «хочется» и «необхо­димо», а я сижу сложа руки, не ведаю, кто победит.

На Земле так не было. С раннего детства не спорили у меня «хочу» и «надо». Маленьким надо кушать как следует, чтобы вырасти; я ел кашу без разговоров, без уговоров: ложку за папу, за маму, за бабушку. Малень­ким надо освоиться в мире взрослых, все узнать, всему выучиться. Я охотно осматривал мир взрослых, гуляя или на экранах. Учился ходить, потом бегать и прыгать, выучился читать и книжки читал с охотой. Мне все бы­ло интересно. И я не сопротивлялся, когда мне говори­ли: «Отложи книжку, пойдем к зверям». Или же: «До­вольно гулять, сядь за книжку». И не ворчал, когда в школе физику сменяла литература, а литературу физ­культура. С удовольствием плавал в соленых волнах, скользил по атласной лыжне под елками, нагруженны­ми снегом, и с удовольствием ломал голову над задача­ми на построение.

А хороши наши леса в морозный день, когда небо си­нее и снега синие и блестят, словно осыпанные толченым стеклом. Впрочем, я отвлекся. Надо экономить время и нитку. Это последняя нитка у меня. И кажется, время последнее.

Короче: все было просто и ясно для меня на Земле. Помню, в выпускном классе, когда юношей одолевают всемирно-исторические проблемы, сосед мой по парте задал вопрос: «А для чего живут на свете люди?» Уж не помню, что отвечал наш милейший, несколько огоро­шенный воспитатель. Что-то он толковал длинно и про­тиворечиво. Я не понял и не запомнил. Но тут же встал и спросил: «Нельзя ли просто так жить?»

Потому что сам я жил просто, жил, как родители жи­ли, и не хотел жить иначе. Отец мой искал минералы, трудился на Земле и на Венере, мать трудилась в дет­ском саду: она очень любила малышей. В школе труди­лись учителя, трудились все соседи, все жители нашего города. Иначе и нельзя было жить. И я сам собирался трудиться, для этого надо было кончить школу и выбрать специальность. И колебался я недолго, потому что склон­ности у меня определились еще в школе. Математику я выбрал. Не могу сказать, чтобы был я особо талантлив, нет. Математика привлекала меня своей ясностью, непо­грешимой определенностью. В сущности, это единствен­ная наука, где ответы точны, непререкаемы и вековечны. Дважды два—четыре, ровно четыре, и всегда четыре, но только в математике. У квадратного уравнения два кор­ня, у кубического — три; и если две величины порознь равны третьей, то они обязательно равны между собой.

Просто, ясно, надежно!

И тут противоречия не было. Мне хотелось занимать­ся математикой, математика была нужна на Земле. Кон­чив институт, я специализировался в астрографии; мате­матика требовалась для составления звездных карт. Приходилось иметь дело с кратными звездами, решать задачи движения трех, четырех, шести связанных тел. Со времен Лагранжа известны были только частные реше­ния. Но и тут, я сказал бы, колебаний не было. Не все­гда я находил изящное решение, но если находил, можно было проверить его и убедиться, что все решено безуп­речно.

Мой отец любил мою мать, мать любила отца, и оба они любили детей, всё твердили, что жизнь не полна без малышей. Я считал, что все это в порядке вещей, семью завести необходимо. И тут противоречия не было: любить полагалось, и девушки волновали меня, особенно одна— тоненькая шатенка, верткая, как змейка. Но вот тут вы­шла осечка: я-то загорелся, а она осталась равнодушной. Возможно, показался ей чересчур простоватым красно­щекий крепыш, пышущий здоровьем и без тени сомне­ний. Другого предпочла она. Совершеннейший антипод был: курчавый поэт с грустными выпуклыми глазами, ав­тор меланхоличных стихов о неразделенной любви. Сти­хи били на жалость, и буквально все девушки рвались его утешить.

У них, у девушек, силен материнский инстинкт, они согласны, чтобы и любимый был ребенком.

Так или иначе, я оказался третьим лишним, оказался в унизительной роли нежелательного гостя. Я понял, что надо уйти, лучше уйти подальше, так чтобы не было соб­лазна снова и снова набирать радиономер. И тут подвер­нулось предложение: нужны были астрографы для экс­педиции на Галактическое Ядро. Там десять миллиар­дов звезд надо картировать, разбираясь в их сложных эволюциях. Я согласился с удовольствием. Ведь жить просто — это не значит легко жить. Космические стран­ствия физически тяжелы, но там все ясно, что надо и что не надо делать.

Я прошел подготовку, всю, которую надо было пройти, в надлежащий момент сел в кресло, закрыл глаза, открыл глаза ...и оказался в пустоте над чужой планетой, неведомо какой.      

...И вот двадцать два года, а может, и двадцать три — здесь трудно придерживаться земного счета,— я рас­сматриваю этих людей. Люди как люди: две ноги, две руки, нос посредине лица. Правда, нос очень длинный, лицо вытянутое, лошадиное, я бы сказал грубо, и очень бледная кожа, нездорового синеватого оттенка, как у малокровных детей, долго лежавших в постели. Даже губы синеватые. Сейчас-то я знаю, что это от крови. У здешних жителей голубая кровь, как у осьминогов, раков... и у благородных дворян будто бы. Атом меди вместо атома железа, гемоцианин вместо гемоглобина, и в жилах аборигенов вместо горячей алой крови течет горячая голубоватая. Но видимо, не материал диктует форму. Очень они похожи на нас. Правда, лицо длинно­ватое, унылое. Сейчас-то я привык. Их пропорции ка­жутся правильными, сам себе кажусь щекастым.

Двадцать два года, а может, и двадцать три. Меня не нашли свои, вероятнее всего, и не найдут. Очевидно, обречен я доживать жизнь в обществе синекровых. В пер­вые-то годы я так надеялся. Ждал напряженно. Вот-вот грянет гром среди бела дня, изрыгая огонь и бурый дым, давя летки и палатки, на городскую площадь сядет ра­кета. И выйдут наши и спросят: «А где тут у вас астро-математик Козлов?» Это моя фамилия — Козлов. Распро­страненная, невыразительная. Здесь-то ее не знают. Меня называют Красная Кровь. Конечно, цвет крови их удив­ляет, все просят выдавить капельку из царапины.

Ждал. Очень ждал я. При каждом грохоте выскаки­вал на улицу, расспрашивал, что гремит, где грохочет. Не дождался. И потерял надежду, припомнил арифме­тику. Расчет простой: в Галактическом Ядре десяток миллиардов солнц. Сколько экспедиций может послать Земля? Ну пять, ну десять в год от силы. Экспедиция может осмотреть одну планетную систему, две-три самое большее. Значит, у меня один шанс из миллиарда. Даже не думая о том, что не так легко найти одного человека на планете.

Выбраться самостоятельно? Но голыми руками не соорудишь звездопередачу через надпространство. Для этого нужна индустрия XXII века, а у меня набор инст­рументов НЗ: парочка фотонных ножей, синтезатор, дез­интегратор. Набор для туристского житья, не для кос­мической стройки. Привлечь к строительству синекровых? Но они люди ручного труда, дровяного теплоснабжения. Пороха еще не выдумали, машин не знают, об электриче­стве не ведают. Объяснял я им принцип паровой маши­ны, даже сделать не могут. Не те кузнецы, не тот металл. Чужую культуру трудно оценить. У них примерно XVI век, а может и XV. Семь веков не перешагнешь, даже с под­сказкой опытного математика из будущего. Да они и не хотят шагать. Зачем им индустрия? На заливных лугах растет себе потихоньку пшеница, даже пахать здесь не надо, зерна кидают в ил. А на холмах пощипывают трав­ку бараны. Поглядывай на них, пощелкивай кнутом.

Так что, повторяю, обречен я доживать жизнь на пла­нете синекровых, в государстве с трудно произносимым именем Хеисаа.

Да, государства у них есть и есть короли (или цари, шахи, негусы, султаны — можно переводить как угодно слово «хасауаа»). Наш король —хасауаа Хеисаа занят вечными войнами с соседями. Голубая мечта его — объ­единить под своей властью всю речную долину от истоков до устья. Может быть, после этого он займется морепла­ванием и откроет местные Америки, которые я видел из космоса. Но пока мечта остается мечтой. О ней говорят, за нее пьют на вечерних пирах в королевском дворце. Я сам слышал, я присутствовал на этих пирах.

Вообразите себе мрачный каменный зал, довольно узкий, но очень высокий, гулкий, как пустая церковь. Се­рые стены из нетесаного песчаника, выщербленного и за­копченного. От них веет холодом, их не согревает даже камин, великанская печь, где тут же жарят целого каба­на или теленка.

В центре зала ступенчатая пирамида. Это стол. Ко­роль— хасауаа — сидит на самом верху, поджав ноги. Еду ставят ему на коврик. На ступеньку ниже сидит ко­ролева, коврик на уровне ее рук. Еще ниже, у ее ног, приближенные: бароны, бояре, ханы — тоже хасауаа, но «а» произносится тут иначе — отрывистее и пискливее. Язык синекровых труден для нашего уха. В нем мало согласных, а гласные различаются по тональности, дли­тельности, прерывистости. Я насчитал 28 слов, которые надо писать буквами «ааа». Все они произносятся по-разному. Так что лучше рассказывать, оперируя неточ­ными земными терминами. Пусть будет хасауаа — король и хасауаа — барон.

Итак, королева доедает то, что отставил король, а свои объедки сбрасывает баронам. Бароны скидывают остатки своей еды на стол пониже — священникам (или жрецами можно их называть). Религия здесь поставле­на (или посажена) ниже феодалов, но это не соответст­вует значению ее в государстве. Как и на Земле в про­шлом тысячелетии, короли, враждуя с соседями, всту­пают в союз с соседями соседей. В споре с чванными и своевольными баронами местный король опирается на церковь. Опирается в мирное время. В войне, ничего не поделаешь, королю необходимы бароны со своими дру­жинами.

Личная королевская дружина — воины-телохраните­ли—заседает на четвертом уровне. Им передаются блю­да со стола церкви. Еще ниже — дворцовые мастера: ювелиры, конюхи, оружейники, звездочеты, шуты, поэты (наука, техника и искусство). Вот здесь —между звез­дочетами и скоморохами — мое место.

Итак, холодный каменный зал, тени мечутся на за­коптелых стенах, пахнет горелым мясом и алкоголем. А в середине пирамида столов: жующая, орущая, хохо­чущая орава, кидающая кости со стола на стол.

Король жует больше всех и дольше всех. Он обжора по призванию и по званию. На этой скудноватой плане­те возможность обжираться —признак благополучия, си­лы, власти, знатности. Король — первое лицо в королев­стве, значит, он может жрать больше всех, не экономя, не думая о запасах, жрать и щедро кидать объедки! Пир —это демонстрация его могущества. Он просто обя­зан жевать и глотать, чтобы все видели, как же он могуч.

Королева же, как первая женщина страны, может и должна одеваться богаче всех. Она первая модница стра­ны по призванию и по званию. У нее больше платьев, чем у любой баронессы, и она должна показывать это. Так что королева каждые полчаса выходит из-за стола, чтобы появиться в новом наряде. Прежнее же платье, уже но­шенное полчаса, тут же сбрасывается на баронский стол.

Баронесса, получившая дар с королевского плеча, тоже переодевается, а свое платье передает ниже. Каждые полчаса разыгрывается спектакль с переодеванием, на мой взгляд, однообразный и скучный. Но пирующих он занимает, каждый выход встречается гулом. Взволнован­но обсуждается, кого одарили, кого обошли, кто в чести сегодня, кто в опале.

Все пьяны, все сыты, а король ест и ест, жует, пока не стошнит его королевское величество. И это сигнал для перерыва. Начинается художественная часть. Скоморо­хи скачут, шуты ведут конферанс, поэты, пощипывая струны, импровизируют оды, поют, как они великолепно ели и пили на королевском пиру. А я сижу в углу, съежившись, как нерадивый школьник, надеюсь, что меня не вызовут сегодня к доске.

Но, увы, жезл церемониймейстера касается моего плеча.

— Встань, чужеземец Красная Кровь. Его величест­во хочет слышать твою сказку. Расскажи, как пируют чародеи в стране Чародеев.

— А у нас на Земле, на планете Чародеев, пи­руют редко. В наше время еда не праздник. Сыты все, все знают, что живот перегружать вредно, про запас наедаться нет смысла. Да и деликатесы не редкость. Позвонил на склад, заказал, через пол­часа посылка по домовой почте. Вообще чародеи не любят услаждать рот, предпочитают глаза усла­ждать красивыми видами и картинами, неподвиж­ными или живыми (как объяснить, что такое кино?). А если ум устал от работы — чародеи чаще работа­ют головой, в комнатах, за столом,— тогда мы идем гулять, даже улетаем гулять. Так приятно в разгар морозов провести денек на морском берегу, в го­рячем песке понежиться; или же летом, в зной, улететь в горы, по блестящему снегу скатиться на стремительных лыжах. Для нас расстояние ничто. У нас есть такие железные драконы (дракон здесь понятнее самолета), они от истока до устья всю вашу реку пролетели бы за полчаса. В брюхе у них кресла, даже кровати, можно подремать в  пути.

А возница в голове у дракона. Нажал гвоздик, и дра­кон заурчал, взревел, крылья расправил и вверх. Все выше, выше. Дома как коробочки, деревья как травинки. Вот и облака. Сами они как туман, светлые струйки, сырость от них на крыльях. А ко­гда пробьешь насквозь, они тугие-тугие, словно подушки, набитые гусиным пухом, словно сугробы, освещенные солнцем. И Солнце над ними в густо­синем небе, синее, чем ваша кровь...

Я говорю, а шуты и воины изощряются в остротах. Все кажется им смешным и нелепым, все они стараются осмеять.

— Еда не праздник? Ха-ха-ха! Эти чародеи нищие. В доме ни крошки, вот и гуляют натощак. Головой ра­ботают за столом? Бьются лбом о стол, что ли? Желез­ный дракон! Ха-ха-ха! Он заржавеет под дождем. Обла­ка — и туман и подушки? Ну и заврался ты, Красная Кровь! Бреши, но помни, что брешешь. Либо туман, ли­бо подушки. Что-нибудь одно бормочи.

Вероятно, не надо бы мне рассказывать о Земле. Но так уж повелось, трудно нарушить традицию. Моя сказ­ка — обязательный аттракцион придворной эстрады. Вообще сказочники здесь в цене. Книг нет, книгопечата­ние не изобрели еще.

А рукописи дороги, да и мало грамотеев разбирать эти рукописи.

Я рассказываю свои сказки во дворце, рассказываю в городе. Всюду рассказываю, где надо и где не надо. Должно быть, мне просто приятно вспоминать о Земле. В сущности, что у меня осталось, кроме воспоминаний?

Все космонавты скучают по родной планете, во всех дневниках у них страницы, посвященные ностальгии. Но интересно, что больше всего они пишут о земной приро­де— мечтают об узорной тени узорных кленов, о ряби в тихой заводи и рыбешках, мечущихся над рябым пес­ком, о лиловом горизонте моря и наивных незабудках возле болота... И конечно, о березах, белых и никогда не белых: нежно-розовых на заре, оранжевых на закате, си­реневых в сумерках, пестрых в старости, палевых в юности.

Но я тоскую не о природе. Природы и здесь хватает. И узорные листья, и суматошные рыбешки, и рябь, и волны, даже березы — все тут есть. Цивилизации нет. Город мне снится. Машины, замершие у светофора. Жур­чание кранов, грохот копров. Геометрические узоры над перекрестками в часы «пик», когда все студенты, все служащие летят на работу на пешелетной высоте 150—300.

Тоскую о толпе, о многолюдий. Вспоминаю эскала­тор метро. Люди, люди, люди... На одной ленте боль­ше, чем в здешнем городе. Тоскую о спешке, о жизни насыщенной, расписанной по минутам, такой непохожей на здешние бессмысленные часы. Тоскую о потоке ин­формации: каждое утро радионовости, газетные новости. И о читальных залах, наполненных бумажным шелестом, о стеллажах с книгами, целые стены спрессованной инфор­мации. Мне томительно жить здесь, не узнавая ничего.

Я тоскую о машинах, о запахе бензина и железа. Тос­кую о поршнях и шатунах, изнываю без электрических прожекторов. Меня гнетет темнота темных здешних но­чей и убогие сальные свечечки и лучинки. И эти черные немощеные улицы с вонючей грязью. И умывание у ко­лодца.

Так хочется влезть в хорошую ванну, с водой горячей и холодной, с душем водяным и ионодушем.

Но больше всего я тоскую о земных людях, о встреч­ных незнакомых людях, которые тоже тебе друзья и бра­тья. Вспоминаю короткое земное приветствие «помочь?», сменившее прежнее «здравствуй», то есть: будь здоров и не болей. Тоскую об этой дружеской земной готовно­сти помочь, отложив свои дела. Тоскую о содержатель­ных земных беседах. У каждого свое, и нет людей неин­тересных.

Здесь люди боятся друг друга. Встретившись в безлюдном месте обходят друг друга сторонкой, даже прячутся, даже убегают сломя голову. Жить опасно. Вы­ходить в темноте опасно. Могут убить только для того, чтобы использовать твою одежду. Все вооружены. В дра­ке хватаются за мечи. Редкие стражники предпочитают не выходить из своей будки: как бы самому не воткнули меч в спину. Сам король прячется от горожан за толщен­ными каменными стенами цитадели. Горожане, в свою очередь, прячутся за городскими стенами, опасаясь на­бегов чужих и своих баронов. И не зря опасаются. На моей памяти город осаждали шесть раз, два раза взяли и разграбили. Естественно, чем короче стены, тем легче их оборонять. Вообще строить длинную стену долго и трудоемко. И огороженная площадь драгоценна, про­улочки узенькие, домишки тесные, не больше трех окон на улицу. Я живу в семействе стражника — на постое и для присмотра. У него одна комната, мы все там тол­чемся: стражник с женой, сын-подросток, дочь — почти взрослая, я пятый. Я рад еще, что у меня свой собствен­ный угол, в нем кровать, сундучок, полка. Вместо водо­провода — бочка с водой, помои и все прочее выливается ночью на улицу. Вонь, грязь, лишаи, гнойники, насеко­мые.

У горожан, и в особенности у горожанок, почти не выходящих из дома, впалая грудь, сутулая спина и ра­хитичный раздутый живот, как у немецких Венер на кар­тинах XVI века.

Шесть раз, говорил я, город осаждали на моей памя­ти. Девять раз горожане сами отправлялись в набег. В десятый раз, совсем недавно было, в набег собрался и мой хозяин. Долго чистил золой щит и боевой топор, важничал, расхаживая по комнате в кольчуге, стучал копьем о пол. Где-то кто-то в пограничных степях угнал сотню баранов из городского стада. Виновных надо было наказать, конечно. Впрочем, правосудие и справедли­вость мало волновали моего хозяина. Он все говорил о том, как неимоверно богаты враги, сколько добра у них можно отнять, сколько колец, монет и монист привезет он из похода.

— А баранов мы отберем всех до единого,— похва­лялся он.— Ни одного не оставим на развод. Пусть себе локти грызут, нахалы пузатые! Пусть с голоду передох­нут и жены и дети их!

— А у нас на Земле войн не бывает вообще. Последнее столкновение было сто лет назад, и то прекратили сразу же. Вообще ссор не бывает. Спо­рят об одном: как лучше обеспечить всех поголов­но? Не хватит баранов на всех? Ну что ж, если пастбища тесны, если на них пасется тысяча бара­нов, а едоков тоже тысяча (нарочно заменяю мил­лиарды тысячами. Миллиард — непонятное и не­ощутимое слово для синекровых), чародеи соби­раются, чтобы рассудить, как делу помочь. Увеличить ли луга за счет лесов или за счет дна морского? Или же (такое выбрали решение в конце концов) растить баранину в чанах? Для чего, собст­венно, нужен баран? Он щиплет травку, перевари­вает ее в своем желудке, переваренное превра­щает в сладкое мясо. Чародеи придумали, как травку превращать в мясо без барана и без его желудка. И есть у нас сколько угодно мяса, всем хватает по аппетиту и по справедливости.

Хохочут:

Барана растить в бочонке. Смех!

Язык без костей у нашего Чародея. Врать здоров.

—     Дядя Чародей, вот тебе солома, сделай нам жар­кое.

А суровый воин самодовольно посмеивается, потря­сая копьем:

—     Вот тебе вертел, вот волшебная палочка. Как на­нижу на нее десяток баранов, это и будет справедли­вость. Справедливо и с подливой.

Хохочут.

Увы, копьеносная справедливость не торжествует на этот раз. Бараны не нанизаны на волшебную палку вои­на. Он возвращается на своем коне, но лежа, положив лицо на гриву. Руки и ноги болтаются безвольно. У стражника поврежден позвоночник. В бою его выбили из седла и затоптали копытами. Он жив, он в сознании, но искалечен.

Боли нестерпимые. Днем он мужественно молчит, стиснув зубы, ночью стонет беспрерывно. Он умирает тяжело и неопрятно. А я... что я могу сделать? Я промы­ваю раны спиртом, но у него повреждены кости и порваны нервы.

—     А что, Чародей, на твоей сказочной Земле меня поставили бы на ноги? Почему же ты не можешь?

—A y нас на Земле у каждого чародея свое дело. Есть и такие, чье дело — срочная помощь. Если где-нибудь несчастье (войн-то у нас не бывает, но могут люди свалиться с высокой горы или с вы­сокого дома и повредить спину, как ты), сейчас эти срочные целители мчатся на помощь в белой ко­ляске с красным крестом, спешат на колесах или на крыльях. Кладут горемыку на носилки и срочно-срочно везут его в лечебный дом. Первым делом на рентген. Впрочем, ты не поймешь, что такое рентген. В общем, смотрят, что у человека испор­чено внутри, просвечивают, как стеклянного. Ах да, стекла у вас тоже нет, слюда в окнах. Как слюдя­ного, просвечивают. Затем усыпляют — и в холо­дильник. В холоде жизнь замирает и смерть то­же — ничто не меняется. А тем временем чародеи берут такие чашечки, стаканчики, кладут в них ку­сочки костей, жилки, нервы, все, что у человека разбито, расколото, раздавлено. И выращивают. Вырастят кость — вставляют, вырастят нерв — встав­ляют. А человек все спит, спит, спит. Проснулся, когда все уже приросло. Ну конечно, болит неко­торое время, упражнения делать надо...

Воин отворачивает голову к стене, плечи его подра­гивают. Он мужественный человек, этот неудачливый гра­битель, но так горько, что жизнь вся позади, что так да­лека чудесная страна всесильных чародеев. Он плачет, отвернувшись к стене, так, чтобы мы не видели его слез.

Хозяйка укоризненно качает головой. У синекровых женщина не может ругать мужчину, даже постороннего. Но сын ее, будущий главный мужчина в доме, говорит ломким голосом:

— Врать ты здоров. К чему расстраиваешь батю?

А в самом деле, к чему я расстраиваю умирающего? Да просто потому, что приучен говорить правду. Мне был задан вопрос, я ответил: «Да, поставили бы на ноги на Земле».

У нас на Земле не принято щадить с помощью лжи. Хозяин умер, и для семейства его настали черные дни.

Невелико было жалованье стражника, да и выплачива­лось оно нерегулярно, но к нему добавлялись подарки и поборы, больше поборы, чем подарки. Хозяйка, увы, не могла стоять в будке с копьем; пришлось ей поды­скать подходящий для женщины заработок. Она решила печь пироги на продажу. И начала печь, заполонив наше жилище жирным чадом. Она пекла, а дети продавали на рынке. Продавали, как в прежние времена у нас, меняя продукт на кусочки металла. И при этом, так полагалось на здешнем рынке, старались покупателю всучить кусок поменьше, а металла получить побольше. Покупатель же выпрашивал кусок побольше, а металла давал помень­ше. При этом кричали, спорили, ругались и бессовестно врали. Дети старались сбыть пироги с тухлым мясом, покупатели обманывали их, совали им железки вместо меди и серебра.

Вопреки всем правилам гигиены, металл пробовали на зуб и хранили за щекой. Я было заикнулся, что этот гряз­ный рынок не место для молоденькой девушки и под­ростка.

Хозяйка только вздохнула:

— Пусть учатся жить. Ты же ничему не научишь пут­ному. Сам хуже ребенка.

Конечно, надо бы мне помогать больше. Прожил столько лет в одной комнате, как бы полноправным чле­ном семьи стал.

Но не приспособился я к их нормам жизни за все два­дцать два года (или двадцать три).

Да, меня называли Чародеем здесь, но я-то знал, что я рядовой математик. Мне ведома была топология, ряды и матрицы, аксиоматика, n-мерная геометрия и приемы частных решений проблемы многих тел для нужд астрографии, совершенно не требующиеся в стране копьенос­цев. В сущности, меня зря называли Чародеем, я был только уроженцем планеты чародеев, владельцев чудо­действенной техники. Кое-какие волшебные палочки бы­ли у меня в кресле и в скафандре. Первый год я творил чудеса, пока не исчерпал НЗ. Я излечивал болезни по­проще лекарствами из аптечки, я пилил дрова и тесал камни фотонным ножом, уничтожал скалы дезинтегра­тором. Но вскоре лекарства кончились, а фотонный нож у меня пропал. Синекровые, смеясь, сообщили, что ножу «приделали ноги». Это означает, что кто-то из них взял нож, когда я отлучился, и спрятал его для себя одного. Я побаивался, что новый владелец нечаянно отожжет себе палец или всю руку, однако слухов о несчастье не было. Позже до меня дошли разговоры о том, что мои вещи не творят чудес без тайного слова. Видимо, нож не резал. Надо полагать, что иссякла батарейка. Похити­тель не знал же, что чудеса нуждаются в энергообеспе­чении.

Меня все это поразило и подавило. В учебниках исто­рии я читал о собственности и о том, что нередко собст­венность— кража. Читал и о том, что кража наказыва­лась жесточайше: в некоторых странах похитителям отрубали руки. Но больше всего подавляло, что синекро­вые сочувствовали вору. Видели в его деянии некую доблесть, меня считали дурачком-раззявой. Раззява утратил ценную вещь, умник «приделал к ней ноги».

Наверное, все дело в том, что вещи здесь дороже лю­дей. Вещи редки, их надо беречь, а людей много, можно и обидеть. Человек ценится по вещам: много вещей — вот ты и король. И вещи надо добывать, добывать как угодно, вещи не пахнут. Высшая доблесть — добыть си­лой: отнять открыто. Средняя доблесть — унести тайком, с некоторым риском, что тебя поймают. Будничная доб­лесть— выманить: например, обменять тухлое мясо на полноценную медь.

Это жизнь. «Пусть дети учатся жить!» — говорит хозяйка.

— А у нас на Земле вещи никто не ценит, скла­ды доверху забиты вещами. Нужен тебе фотонный нож, звонишь на склад, тебе на экран выдают прейс­курант — сотню типов ножей на выбор. Чаще раз­бираться некогда и неохота. Советуешься с кладов­щиком. Объясняешь: нужен нож легкий, малоза­рядный, чтобы карман не оттягивал, был бы под рукой в дороге. Не рабочий, лабораторный или за­водской: там заряд важнее веса. Кладовщик пока­зывает: такая модель вам подойдет? И через пол­часа у тебя посылка в домашней почте.

То же с едой. Вызываешь на экран пищеблок, тебе показывают меню. Кухня абхазская, кухня австрийская, австралийская... разбирайся, если охо­та. Но чаще некогда и недосуг. Заказываешь при­вычное: яичницу с ветчиной, творог с медом. Или говоришь: дежурный завтрак для мужчины тридца­ти лет, среднего роста, труд умственный, напряжен­ный, физической нагрузки мало. И диетолог решит за тебя, что там полезно тридцатилетнему мужчи­не, занятому напряженными размышлениями.

Так с мебелью, так с одеждой. Встал перед экраном: вот моя фигура, пришлите рабочий кос­тюм. А женщины — те не жалеют времени на вы­бор. Им присылают ткани на выбор, и пасту, и клей. Комбинируйте, проявляйте личный вкус. Что вам к лицу: вычурная роскошь или суровая простота?

—     А где деньги на все эти фокусы? — спрашивает хо­зяйка.

—     Даром, я же говорю — даром!

Хозяйка хмыкает неодобрительно. Она не верит ни единому слову, но мужчине не полагается перечить у си­некровых, я уже говорил об этом. И дочка ее молчит, улыбаясь загадочно и многозначительно. Она полагает, что склады — дело второстепенное. Главное, чтобы была любовь. Если Он любит как следует, добудет все: и еду, и наряды, и деньги.

Но брат ее — подросток — не стесняется возражать, нарочно хрипит, чтобы скрыть свой мальчишеский те­нор:

—  Брешешь ты много. А если я захочу сто обедов?

—  Зачем тебе сто? Съешь один, второй, остальные испортятся.