Чаровница для мужа

Вторушин знал, что умрет. Собственно, это знает каждый… Так сказать, все мы, все мы в этом мире тленны. Однако он знал о грядущей смерти не вообще, а конкретно. Был убежден, что сей час придет скоро, настигнет его с неотвратимостью летящей пули. Можно при известном напряжении воображения представить себе это невыносимо надолго растянувшееся мгновение: человек видит, как в него выстрелили, и успевает рассмотреть, как пуля летит, свистя и вспарывая воздух. Такие штуки часто в кино показывают. Вторушин знал, что это на компьютере сляпано, какой-то там монтаж, фиг разберет, но сейчас он видел свою смерть в деталях, видел, как палец человека, который должен его убить, нащупывает курок, потом неспешно сгибается, нажимая на него… Рука чуть дергается от отдачи, но пистолету уже легче, он уже выплюнул пулю, он как бы облегченно вздыхает… и этот вздох сливается с тем самым свистом пули, который слышит человек-жертва… плавится воздух, потому что его прожигает пуля… и сейчас она прожжет и его насквозь, пережжет ту самую нить жизни, которую заботливо спряла одна из небесных прях…

А может, это и не монтаж. Может, такое и в самом деле кто-то видел, а не только представлял, как Вторушин.

Почему он был уверен, что его застрелят? Потому что застрелили Людмилу и того подловатого байкера? Ну да, наверное, поэтому. А может быть, он просто подсознательно выбирал для себя смерть помилосердней, полегче, все-таки пуля стремительна и жадно-безрассудна, она хочет просто убить, она не тратит времени на гнусности и издевательства, не пытает неизвестностью. Вторушин гнал от себя мысли о том, что для него уготовано нечто совершенно иное, покруче, поизощренней… в конце концов, что такое был байкер? Статист, не более того. Что такое была Людмила? Эпизод, эпизод…

Глупец тот, кто решил, будто Евгений Вторушин может потерять голову из-за женщины надолго, на дольше, чем длится желание… теперь он это понимает, хотя, пока Людмила была жива, ему казалось… последняя любовь, все такое…

Креститься надо, если кажется! Все вышибло из его головы и сердца, когда он увидел ее на крыльце, увидел мертвой… Любовь? Она умерла тут же, на том же затоптанном, грязном, залитом кровью крыльце. Его погнал прочь не страх быть замеченным, не страх быть принятым за убийцу, не страх перед могущим разразиться скандалом. Его погнал прочь страх осознания того, что он натворил. Страх, нет, ужас прозрения. Предчувствие смерти, своей смерти. Людмила… Что она?! Мгновение забвения. Такая женщина — до потери разума! — была в его жизни лишь одна, может быть, она сама по себе была единственная, и зря он думал, что может освободиться от нее . В этом смысле судебный процесс ничего не прекратил, ничего не развязал и ничего не развел : напротив, все началось сызнова, узлы запутались крепче, они этим процессом были сведены на такой узкой, что уже некуда, дорожке, они стали на этой дорожке друг против друга, стали близко, ближе, чем были их тела, когда страсть сплетала их… Вторушин знал, что она выстрелит, выстрелит в упор, что она не промахнется, что на его мертвом теле останется ожог от ее выстрела.

И никакая охрана не поможет. Только такие дураки, как Славин, верят в великую силу «коробочки», выстроенной вокруг «объекта». От нее никакая «коробочка» не спасет. И десять, и двадцать коробочек не спасут… Потому что на ее стороне — правда. Ее вывернутая правда.

Вторушину никогда не свойственно было каяться в содеянном, может, он потому и достиг столь многого, однако сам-то про себя он все знал и понимал. Вот и сейчас понимал, что зря это затеял, что его вина была первична. Или все же ее ? На самом деле, кто больше виноват в том, что двое, прежде не мыслившие жизни — существования! — друг без друга, вдруг проникаются таким острым отчуждением, которое граничит с ненавистью, и эта ненависть начинает их убивать?

Они были счастливы и влюблены, пока были бедны. Потом…

Неужели в этом все дело?

«Брось задавать риторические вопросы, — зло сказал он себе. — Ты прекрасно знаешь, что именно в этом!»

Ему не стало легче оттого, что он знал причину, знал, каким будет следствие. Сам на себя обрушил лавину, сам и выбирайся. Да вот не выбраться, это он тоже знал.

А вот она … она сухой выйдет из темной, черной, смертельной воды — когда его уничтожит. У него были свои источники информации в самых неожиданных местах, и он знал, что убийство байкера имеет почти стопроцентный шанс перейти в разряд «висяков». Опытные люди такое видят и понимают сразу. Точно те же шансы у убийства Людмилы.

Вторушин не сомневался в том, кто виновен. Но самое забавное, что у убийцы было на это время безупречное алиби.

Наемник? Нет. Это сделала она, она сама. Сладость мести она не уступит никому. И в то же время у нее есть алиби.

Вторушин не сомневался: его убьет она своей рукой. И опять у нее будет алиби.

Ну что он мог сделать?

Только нанести встречный удар.

Промахнется. То есть попробовать можно, и все же…

Тогда надо сделать все, чтобы эта змеища не смогла насладиться плодами победы. Пусть подергается. Пусть поползает, помучается, захлебнется своим же ядом!

План действий выстроился мгновенно. Это был сложный план, ну что ж… мало разве он осуществил сложных планов? История с байкером тоже была не очень простой, хотя по сравнению с тем, что ему предстоит, семечки, конечно.

Только надо спешить. Очень может быть, что ее палец уже застыл на спусковом крючке. Очень может быть, что пуля уже выпущена и летит, разрезая, расплавляя вокруг себя воздух…

Говорят, у человека, который смотрит в глаза смерти, вся жизнь мелькает перед глазами. Ну, вся не вся… однако перед глазами Вторушина вдруг — внезапно, стремительно, ни с того ни с сего! — промелькнуло вполне достаточно, чтобы он понял, как именно она умудрилась обеспечить себе алиби. Это было так просто, так… хитро! Никто, кроме нее, не додумался бы. Змея, ну воистину — змея!

* * *

– Нет, не старайтесь меня повернуть руками. Я сама повернусь вслед за вашим корпусом. Нет-нет, не плечом, а корпусом.

– А плечо — разве не часть корпуса?

– Часть. Но скрутка происходит на уровне талии. Помните, как мы в начале урока упражнения делали на скрутку? Вот здесь, в этом месте, поворачивайте корпус. Не плечо! Вот так. И видите, я тоже спокойно и неспешно поворачиваюсь. Теперь выводите меня из креста. Не руками, не руками. Просто шагните вправо, и я пойду за вами. Ведь вы меня вправо направили, верно? И хотите, чтобы я пошла следом. Значит, туда и шагайте. Тише, тише, не тащите меня, я и так пойду! Вот, вы дождались, чтобы я стала на ногу, теперь дайте мне возможность повернуться и идите влево, только нормальным шагом, а не прыжком. Держитесь на своей оси, не падайте на спину!..

Раньше здесь помещался кинотеатр. Назывался он «Октябрь». Алена Дмитриева в былые времена иногда хаживала в него. А еще чаще — мимо него, торопясь в книжное издательство, где в ту пору работали Сашечка с Машечкой, — ну вот, навещать подружек она и ходила мимо кинотеатра «Октябрь», выстроенного на улице Джамбула в этаком псевдо-классическом стиле: колонны, непременный бело-желтый колер, высокое крыльцо… Теперь от кинотеатра не осталось и помину. Теперь здесь располагалась самая большая и шикарная в городе танцевальная студия. То есть на втором этаже, в кинопроекторской, находились служебные помещения, раздевалки и все прочее, словом, а на месте прежнего фойе, буфета и зрительного зала был зал танцевальный, при виде которого Алена только ахнула и растерянно похлопала ресницами. Да здесь милонги европейского уровня надо устраивать, а не частные уроки по аргентинскому танго! А между тем сейчас тут должен был пройти именно частный урок. Вела его Алена. Для единственного ученика, которым был Никита Дмитриевич Терехов.

Когда он сказал, что пользуется любой возможностью потанцевать с хорошей партнершей, Алена отнеслась к этому с пониманием. Она сама за любые деньги такие возможности ловила! И она была хорошей партнершей и знала это. К тому же… Терехов с места в карьер предложил сто евро за часовой урок. У Алены дрогнули коленки. Это была цена высшего преподавательского уровня. Аленин уровень был, конечно (мягко говоря!), не таким, как у Брунгильды или Александра Великого. Но она и не запрашивала бы столько, боже сохрани. Половинная стоимость и то была бы за глаза. Однако Терехов предложил сам… ну скажите, какой нормальный человек стал бы тут сучить ножонками и махать ручонками, типа, я этого не стою? Алена точно не стала, только кивнула и спросила:

– А как насчет зала?

– Паркет, зеркала? — уточнил Терехов. — Есть тут один незамысловатый залец…

«Ну, если этот залище для него незамысловатый, ну, ребята, тогда я вообще не понимаю, что такое изыск», — подумала Алена, увидев, где ей предстоит давать урок. Единственному ученику! Ужас.

Терехов предложил Алене подвезти ее от дома, но она отказалась. Хотелось продышаться от домашней пыли, а главное, пройтись по этому чудному городу. На Амуре начал трещать и трогаться лед, и Алене казалось, что запах большой, глубокой воды уже тонко вплетается в ароматы подступающей весны. И солнце, солнце, невероятное солнце! Восходит оно в этих широтах попозднее, чем «в России» (так дальневосточники называют все, что западнее Урала), но и садится позднее. Вечера стояли безоблачные, и горизонт полыхал таким невероятным разноцветьем, какого не увидишь больше нигде. Нет, очень может статься, где-нибудь все же и увидишь, земля-то большая, однако Алена в тех местах не бывала. И не сильно туда стремилась, если честно, ибо ей вполне хватало и колдовских приамурских закатов.

В просторном холле школы танцев сидело несколько женщин. Типичные бальные мамашки, которые привели своих детушек на занятия и теперь терпеливо поджидают их, лелея тайные надежды взрастить, к примеру, второго Алана Торнберга и какую-нибудь его женскую ипостась, а покуда сплетничая и зевая.

И сплетни, и зевки мигом прекратились с появлением Алены. Ее разглядывали откровенно и жадно. Разумеется, даже при своем непомерном самомнении она была далека от мысли, что эти тетки признали в ней известную (широко, но в узких кругах) писательницу. Просто такова уж была наша героиня, что на нее вечно все пялились как ненормальные: и мужчины, и женщины. Мамашки разглядывали Аленины серьги, куртку, сапоги, а главное — черный шелковый мешочек с надписью «Neo tango». Это было название одной из самых лучших аргентинских фирм, производящих танго-туфли. И, само собой, такие туфли в мешочке и лежали. И когда Алена сняла сапоги и надела свои туфли (не могла же она пройти в зал в уличной обуви, это же святотатство!), мамашки упали в столь глубокий коллективный обморок, что даже появление собственных чад не сразу вернуло их к жизни.

Таких туфель ни одни бальник в жизни не нашивал и носить не сможет, ведь это туфли только и исключительно для аргентинского танго!

Наконец тетеньки очухались, занялись детушками, и по их репликам Алена поняла, что занятия нынче закончились на час раньше, потому что зал снял для тренировки «какой-то ненормальный богач». Итак, сие паркетно-зеркальное, непомерно просторное великолепие было снято Тереховым ради часа общения с Аленой Дмитриевой…

– Слушайте, — сказала она почти в ужасе, — да снять на час такой зал — сущее разорение! Вы, что ли, миллионер?!

– Мистер Твистер — миллионер, — кивнул Терехов. — Нет, вы не пугайтесь, я не владелец заводов, газет, пароходов, а просто-напросто золотодобытчик. «По диким степям Забайкалья, где золото моют в горах», — пропел он не без приятности. — Так вот это я его мою. Правда, не по диким степям Забайкалья, а по речкам Амурской области мои драги стоят, поэтому живем — не жалуемся. И этот зал — самое малое, что я могу себе позволить ради общения с… аргентинским танго, скажем так.

Сказать-то можно все что угодно… нет, серьезно: в начале урока Алена еще пребывала в заблуждении, что Терехов алкал исключительно аргентинского танго. Но уже через десять минут стало ясно: это лишь предлог, чтобы потесней прижаться к выпуклостям и вогнутостям писательницы Дмитриевой.

Нет, ну она же прекрасно помнила, как он танцевал на мастерсе Сергея Климова! Это было, конечно, не бог весть что, однако все основные шаги делались грамотно, и стойка была правильная, и рамку держал руками и корпусом. Здесь же он то и дело сам сбивался с баланса или Алену сбивал — так, что они натурально валились друг на друга, и Терехов поддерживал партнершу, хватая ее как бы невзначай за самые разные места. При этом он сверлил ее глазами, а ведь согласно кодигос (особому своду правил для тангерос) такое вообще недопустимо, неприлично, даже непристойно!

Ну, в общем, теперь Терехов кадрил Алену совершенно откровенно, нагло, и у нее возникло подозрение, что сто евро ей пообещали отнюдь не ради правильного исполнения медиа хиро или обыгрывания ритмических удвоений. И все же сама она изо всех сил пыталась соблюдать правила предложенной игры и изображала из себя училку, приняв самое невозмутимое выражение лица и пытаясь сохранять нейтральные интонации.

Не то чтобы она была противницей случайных связей… Происходили в ее жизни эпизоды, когда она бывала их решительной сторонницей! Но не в данной ситуации. Эти чертовы сто евро… Как-то двусмысленно получается. Выходит, Терехов предложил ей такие деньжищи, заранее зная, что в «комплект услуг» будут также включены услуги интимные? Или его вот тут, прямо на паркете, обуяла неистовая страсть, с которой он не может совладать?

Почему-то не верилось в такую страсть Алене. Ишь, павлиньи перья распустил… А этот зал, эти зеркала, паркет были именно что павлиньими перьями, которые Терехов распустил перед Аленой.

Ну понятно, решил поразить ее воображение и быстренько свалить в койку. Но не на такую напал!

Конечно, кто-то скажет, что отвергать богатого любовника — глупо. А то, что Терехов богат, весьма богат, — понятно. То есть просто в голове не укладывается, сколько стоит снять такой зал в самое горячее время, с восьми до девяти вечера, когда во всех студиях разгар занятий!

Но ведь Алене от тереховского богатства ни жарко, ни холодно. Она была по-дурацки щепетильна в любовных делах, никакого спонсорства вообще не воспринимала. Подарки… да на что ей чьи-то подарки, если они подразумевают всплески благодарственной нежности? Ведь нежность запросто всплескивалась в Алениной душе и без материальной стимуляции. Когда же речь заходила о чувстве долга, все у нее, фигурально выражаясь, опускалось. Все чувства «по обязанности» начинали немедленно угасать, переходя в свою полную противоположность. Черт ее знает, то ли привычка жить одной развила в ней чрезмерную независимость, то ли общение с молодыми безденежными любовниками, которые отнюдь не поддерживали ее материально (так же, как она их, кстати), однако при малейшем намеке на пресловутое спонсорство со стороны так называемых «состоятельных людей» Алена мгновенно уходила, вернее, шмыгала в себя, как улитка в свой домик, а поскольку в этом домике не было ни окон, ни дверей, достучаться до нее было весьма затруднительно. А иной раз просто невозможно.

А может, вся штука состоит в том, что рядом с Тереховым в ее душе ничто не звенело? Ну да, она все еще ждет соловьиных трелей на закате и алых парусов на рассвете…

Итак, заковав себя в привычные доспехи сдержанности, Алене все же удалось довести урок до конца. В двери с любопытством заглядывала новая группа танцоров — на сей раз взрослых, хобби-класса, в просторечии хоббитов. Вообще, Алена бальников терпеть не могла (между ними и тангерос существует исторически сложившийся антагонизм), но сейчас обрадовалась им, как родным. И не смогла этого скрыть.

Что характерно, Терехов оказался не таким уж бревном, как она ожидала. И до него наконец-то что-то доехало. Сначала он надулся, но бесконтрольно прижиматься и тискать строгую «училку» перестал. И даже если выглядел в конце урока откровенно растерянным, все же научился не дергать партнершу, выводя ее из креста в очос, и при параде не пинал немилосердно… Но Алена так и не рискнула стать с ним в близкое объятие — держалась открытой стойки и самого индифферентного выражения лица. Это словечко — «индифферентно» — выпало из глубин памяти вместе с незабвенным Михаилом Зощенко и его убойным рассказиком «Аристократка». Про то, как слесарь влюбился в аристократку и повел ее в театр, а потом пригласил пирожных в буфете отведать… буфетчик-то и «держался индифферентно» в презабавнейшей бытовой ситуации, которая внезапно возникла. Вот и Алена «ваньку валяла» — тоже совершенно как тот буфетчик.

С тем же выражением, едва позволив холодно-любезную улыбку, она приняла свой гонорар, сунув его даже не в сумку, а в карман куртки так же небрежно, как если бы это была не хорошенькая зелененькая «евражка», а обесцененная деревянная «канарейка» с перманентно эрегированным Аполлоном. Затем Алена пожелала Терехову успехов в аргентинском танго и «вообще» и ринулась переобуваться, надеясь слинять из раздевалки прежде, чем «просто-напросто золотодобытчик» сменит танцевальные туфли на башмаки. Однако не удалось: входная дверь оказалась заперта, и охранник возился с ней как-то подозрительно долго… может, и не подозрительно, но все же долго. Терехов успел переодеться, спуститься и, конечно, немедленно предложил Алене ее подвезти.

Она, конечно, отказалась. Краски заката в небесах стремительно шли на убыль, но их оставалось еще вполне достаточно, чтобы они могли послужить вполне уважительным предлогом для пешей прогулки.

– Вы правы, — жизнерадостно согласился Терехов. — Закат — это прекрасно. Я так давно не смотрел на закат! Я с вами прогуляюсь, можно?

– А как же ваша машина? — вскинула брови Алена. — Вы что же, ее просто так бросите? Или вас ждет шофер, который будет ехать за нами на приличном расстоянии?

В голосе ее звучало нескрываемое ехидство, и Терехов надулся:

– Нет у меня никакого шофера. А машина… ничего с ней не сделается. Постоит, подождет. Я вас должен проводить. Обстановка в Ха… не самая благоприятная для прогулок красивых женщин в одиночестве.

Алена и бровью не повела в ответ на комплимент, даже дежурной улыбки не скроила. И словом не обмолвилась на тему, что и для брошенных машин обстановка в Ха может быть чреватой неприятностями… Просто пожала плечами и пошла себе по улице, не обращая внимания на тащившегося чуть поодаль Терехова и диву даваясь: что ж в этом человеке такого, что ее отодвигает от него? Она даже себе не решалась признаться в том, как царапнул ее по нервам посреди урока знакомый перепев «Дельфина», донесшийся из дальнего угла зала, где висел пиджак Терехова, и перекрывший скрипичные переливы оркестра Ди Сарли…

Терехов молча брел рядом. Алена вообще-то могла молчать хоть сутками, это ее ничуть не напрягало, так же, как и собственное пожизненное одиночество, но прочие люди — так называемые нормальные — они, как правило, болтливы, их долгое молчание начинает угнетать и пробуждает в них комплекс неполноценности. Она знала, что Терехов сейчас заговорит, и почему-то была уверена, что речь пойдет об успехах частников-золотопромышленников, однако он заговорил о другом:

– Знаете, я видел, как лягушки спать ложатся. Это было в начале ноября, на Хоре. Речка у нас тут есть такая, я дайвингом занимаюсь, причем люблю именно речной. Совсем другие ощущения, чем в жарких южных морях. Экзотичней всякой экзотики! На каракатиц и маргаритан маргаритифер, ну, так раковины жемчужницы называются, — мимоходом пояснил он, а Алена и бровью не повела, потому что она, как и положено эрудитке, отлично знала, что такое маргаритана маргаритифера. — Ну так вот. Погода была отвратительная, началась метель, ветер, я думал, не выеду обратно из полей, но все же полез в воду. Плавал часа два, пока не стемнело. Под водой тишь и благодать, да и прозрачность хрустальная, как будто в воздухе висишь. Кстати, лягушки, в отличие от рыб, не замирают при приближении дайвера, а сразу кидаются наутек. Так вот перед самым ледоставом они меняются, совершенно иначе себя ведут. Уходят в спячку: укладываются на остатки травы на дне и натягивают «одеяло» из опавших в воду и утонувших листьев. И что самое непонятное: они же воздухом дышат. И вот тут они человека подпускают вплотную. Пошевелишь сонную лягуху пальцем — не убегает, только под ковер из листьев глубже забивается.

Алена посмотрела изумленно. Подобные сведения в «обязательный набор эрудитки-интеллектуалки» не входили. Вообще она такого не знала, никогда не слышала и меньше всего ожидала услышать от Терехова.

«А он не дурак, — подумала с усмешкой. — Смекнул, что сильно напряг меня россказнями про свои прииски, и теперь решил подстелить романтической соломки. Надо же, как раскусил мою загадочную душу! Лягушки, кошки, собачки — кратчайший путь к моему оледенелому сердцу!»

Смешно, конечно, но чужой человек, который шел рядом и не знал, как подступиться к нашей настороженной, надменной героине, перестал быть ей чужим.

«Пожалуй, он не так уж плох, — подумала Алена. — И все же… скорее нет, чем да. То есть стопроцентно — нет. Интересно, захочет он еще урока? Как бы половчее отбояриться? Сто евро — хорошие деньги, но… Нет, другого урока не будет. А впрочем, зря я забеспокоилась, может, ему и самому больше не захочется».

Внезапно поднялся ветерок, тучи приволоклись бог весть откуда и закрыли догоравшее в медленном костре небо. Стало темно и неуютно. А Алена с Тереховым едва поднялись на улицу Серышева и перешли на противоположную сторону. До Алениного переулка оставалось минут пятнадцать ходу.

– Кажется, дождь собирается, — сказал Терехов. — Может, вернемся к машине?

Алена покачала головой:

– Да тут идти всего ничего. А вам и правда лучше вернуться, вдруг дождь пойдет — промокнете на обратном пути.

– Такое ощущение, что я вам страшно надоел, — буркнул Терехов. — А ведь я собирался вас уговорить провести со мной еще урок… например, завтра.

Алена растерялась. То есть настолько растерялась, что в голову не лезло никакое вранье. И в эту минуту она услышала жалобный детский плач.

* * *

Панкратов отдавал себе отчет в том, что Бычиха — не самый большой поселок, но и не самый маленький. И где он эту Катю искать будет, не зная ни отчества, ни фамилии ее, ни где она работает? Правда, внешность ее Елизавета Петровна описала очень впечатляюще. Ну и что, в милицию местную идти с этим портретом?

Идти в милицию Панкратову не хотелось. Именно поэтому он сначала проехался по поселку, приглядываясь ко всем высоким женщинам, но что-то никто из них на целую голову над толпой не торчал. Он остановил машину около одного санатория и прошелся по его территории, потом около второго (Бычиха славилась своими оздоровительными комплексами!), зная, что 60 процентов населения поселка работает не в одном, так в другом. Нигде никакой дылды с унылым выражением лица не мелькало. Вопросы, заданные в отделах кадров, не дали результатов. Отчего-то с Екатеринами — носительницами распространеннейшего в России имени! — в санаторной обслуге была напряженка. Их отыскалось только три, но все молодые, незамужние, бездетные, роста отнюдь не модельного. Наводящие вопросы тоже ни к чему не привели, хотя, по-хорошему, в таком маленьком поселке все должны были знать друг друга. Но Панкратов совсем не исключал, что кто-то из кадровичек нужную ему Катю все же знал, но не захотел знакомую (соседку, подругу, родственницу) сдать представителю пресловутых органов.

Тогда он решил идти по простейшему пути. Поехал на автовокзал и пошел в кассу. Опыт жизни не раз убеждал его в том, что билетные кассиры, особенно старой закалки, необычайно приметливый народ. Смотрят, противу расхожего мнения, не только на руки и деньги, но мгновенными взглядами «фотографируют» покупателя. И если кассир работает давно, а Катя ездит в Ха часто, как уверяла Елизавета Петровна, то ее не могли не запомнить. Мало того, ее не могли не знать.

То, что кассирша автовокзала Катю знает, Панкратову стало ясно с полувзгляда. Глаза у нее вдруг сделались на миг острыми, как у рыси, а потом их заволокло тем туманом, которым старательно заволакивают свои взоры люди, нипочем не желающие отвечать на вопросы. Неважно на чьи. Матери, жены, мужа, следователя, директора школы… Сам Панкратов тоже умел такой туман во взгляд напускать — а что, дело житейское! Но сейчас он находился при исполнении, а потому расплывчатое выражение глаз маленькой толстенькой тетеньки, сидевшей за плексигласовым щитком в окружении катушек с билетными лентами, его разозлило. Нашла, понимаешь, кому голову морочить! Самое подходящее время выбрала!

– Видимо, придется вас повесткой вызвать, — сказал он с самым невозмутимым выражением лица. — Возможно, официальная обстановка на вас подействует отрезвляюще. Нежелание помочь следствию — это, знаете…

Кассирша покраснела так, словно ее немедленно должен был хватить апоплексический удар, и глаза ее приняли самое мученическое выражение. Причем она как-то странно двигала ими от Панкратова в сторону, за его плечо, вдобавок шея ее отчетливо удлинялась, как если бы обладала свойствами телескопическими.

Сначала он немножко поудивлялся, потому что наблюдал нечто аналогичное только в кино, да и то в мультяшках. Потом ему показалось, что телескопические свойства этой шеи вдруг проявились неспроста. Потом до него дошло, что глаза кассирши как-то подозрительно скосились. И только тут он сообразил, наконец, оглянуться и посмотреть за свое плечо.

Посмотрел — и повернулся столь резко, что его даже немножко занесло в сторону.

Высокая — очень высокая, вполне подходящая под категорию дылды и версты коломенской — женщина стояла перед ним, придерживая сумку-тележку. Облачена она (женщина, а не тележка, само собой) была в серое, и то был самый унылый оттенок серого, какой только можно вообразить. Однако выражение ее лица было отнюдь не унылым, а очень даже бойким и настороженным. Она еще не понимала, в чем дело, но чувствовала неладное.

– Вас Екатериной зовут? — спросил Панкратов, доставая удостоверение. — Несколько вопросов можно вам задать?

Катя посмотрела на панкратовское фото в удостоверении, потом на самого следователя, затем снова на фото.

Что-то мелькнуло в ее глазах… Ну, однозначно испуг, и все же под ним крылось еще что-то, и Панкратову вдруг представилась дикая утка, которая услышала шорох в камышах и стремительно подбирается, готовясь взлететь, и вот взлетела, и вода еще колышется, взбаламученная ее движением, но в глубине — темный покой, сонливая уверенность…

В глазах Кати под испугом крылась уверенность, что все идет как надо. Непостижимым образом он сообразил, что Катя его ждала. То есть не конкретно его, Александра Панкратова, а какого-то человека, который будет ее искать, найдет и начнет задавать ей вопросы относительно ее звонка в милицию. При этом он был убежден, что Катерина будет сейчас со страшной силой «строить из себя пинжака», как говаривал новоиспеченный панкратовский шурин Венька Москвитин. Ну, это уже само собой!

– Фамилию, имя, отчество назовите, пожалуйста, — вежливо предложил Панкратов.

– А вам зачем? — нахмурилась Катя. — Я вон из-за вас на автобус опоздаю.

– Вы в Ха? — спросил Панкратов, и это был, конечно, риторический вопрос, поскольку никуда более, кроме как в Ха, автобусы с Бычихи не шли. — Автобус через двадцать минут, вон расписание, — кивнул он на табло.

– Место надо занять, — буркнула Катя.

– Серьезный довод, — согласился Панкратов. — Только автобус подается на посадку за пять минут до отправления. Займем очередь — и поговорим.

Катя поджала губы, но больше спорить не стала: согнулась, сунула голову в окошко кассы, подала деньги.

До Панкратова, стоявшего рядом, долетел едва слышный шепот кассирши:

– Ой, Катерина, что ты натворила?!

И Катин столь же тихий ответ:

– Да хрен его знает, вроде ничего.

– А с дочкой все в порядке? — прошептала кассирша, и Панкратов усмехнулся, подумав, что, пожалуй, очень многие усмотрели бы во внезапном визите следователя намек на несчастье, случившееся с близкими, однако Кате это и в голову не пришло. Чует кошка, чье мясо съела! Однако из окошка кассы Катя выдернулась очень поспешно и уставилась на Панкратова с нескрываемым испугом. Доехало, значит, что всякое может быть!

– Все в порядке с вашей дочкой, — успокоил Панкратов, и Катя покраснела. — Вы правильно поняли, речь пойдет о вашем звонке с автовокзала. О звонке в милицию.

– Да не звонила я никуда, что вы тут сочиняете! — сразу начала «строить пинжака» успокоившаяся Катя, однако Панкратов не дал ей разойтись: