Исповедь «неплноценного» чловека

— Ну, так не пойдет. Тогда все будет «комедией»...

— Ну, ладно... А вот такое слово: «карикатурист». Это уж не «комедия», а?

— «Трагедия»! Великая трагедия!

— Ну, великая — это про тебя.

Как ни печально, такими дешевыми остротами обычно заканчивалась наша игра. Но я гордился своим изобретением, самодовольно полагая, что ни в одном престижном салоне никогда не знали столь изящного развлечения.

Я придумал в то время еще одну игру, похожую, — «в антонимы». Антоним слова «черный» — «белый», но антоним «белого» — «красный», а для «красного» — «черный».

— Антоним к слову «цветок», — предлагал я Хорики.

Он, кривя губы, думал вслух:

— М-мм... Есть такой ресторан: «Цветок и луна»... «Луна», может быть?

— Нет, не пойдет, это синоним. «Звезда» и «фиалка» — тоже синонимы. Что, не согласен? Явно синонимы, никак не антонимы.

— А, нашел! «Пчела»!

— «Пчела»?

— А к слову «пион», например, — «муравей».

— Э, ты уже мыслишь сюжетами. Нечестно.

— Придумал, придумал! «Облака» — вот антоним к «цветку».

— «Облака» — антоним к «луне», а не к «цветку».

— А, ну да, точно. «Цветок сдувается ветром»9. Значит, «ветер» — антоним к «цветку».

— Неинтересно. Это из старинных осакских сказок. Отсюда, кстати, ясно, где ты родился.

— Нет, моя родина — Бива.

— Ну, тем более... Антоним к слову «цветок» — это... Ну, в общем, надо найти то, что дальше всего отстоит от цветка.

— Ну вот, поэтому я и... Стой-ка, погоди...

— А! «Женщина»!

— Ладно. А синоним к «женщине»?

— «Потроха».

— Ну-у, ты, брат, не поэт... Ладно. Антоним к «потрохам»?

— «Коровье молоко».

— Это уже любопытно. Так, давай еще в том же духе. «Позор». Антоним к словам «позор», «стыд»?

— «Бесстыдство». «Модный художник-карикатурист, автор комиксов Дзёси Икита».

— A Macao Хорики — что?

Стоп. Дальше уже не до шуток. Подступил хмель — тот, особый, от дешевого низкосортного сакэ, когда кажется, что голова набита осколками стекла, и на душе противно.

— Болтай, да знай меру. Меня хоть не арестовывали, уж этого позора я, в отличие от тебя, не знаю.

Я обомлел. Значит, в душе Хорики не считал меня за человека, значит, он видит во мне только жалкого самоубийцу, которому не удалось умереть, видит во мне кретина, не знающего, что такое стыд, я в его глазах — живой труп?! И нужен я ему исключительно для его собственных удовольствий? На этом, значит, зиждется наша «дружба»? Само собой разумеется, мысли далеко не радостные... Но ведь в том, каким он видит меня, есть свой резон: всю жизнь я жил, как ребенок, недостойный того, чтобы вырасти в человека, так что презрение Хорики справедливо... Помолчав немного, я невинным тоном спросил:

— А «вина», «преступление», «грех» — какие к этим словам антонимы? Непростая задача...

— Разумеется, «закон», — очень спокойно ответил Хорики.

Я внимательно взглянул на него. Мигавшая на доме напротив неоновая реклама бросала красный отсвет на лицо Хорики, и, может быть, поэтому оно казалось воплощением самоуверенного достоинства; такие лица характерны для сыщиков, милосердием не отличающихся.

В сильном возбуждении я сказал:

— Нет, погоди. Я имею в виду «преступление» в широком смысле.

Общепринято думать, что преступлению противостоит закон. Неужели действительно для всех все так просто? Все верят в свою непричастность к злу и полагают, что преступники кишмя кишат там только, где в лице полиции отсутствует дух законности?

— Ну, ладно, — сказал Хорики. — А вот такое слово: «Бог». И тебе, кстати, есть что-то от распятого... или от монаха...

— Нет, постой. Давай подумаем еще немного над «преступлением». Ведь интересная тема, а? Мне кажется, мнение на этот счет полностью раскрывает человека.

— Ну, скажешь... Антоним к «преступлению» — «добро». «Добропорядочный гражданин». Как я.

— Шутки в сторону. «Добро» — антоним к «злу», а не к преступлению», «прегрешению».

— А что, «зло» и «преступление» — не равноценные понятия?

— Думаю, нет. Понятия добра и зла — выдумка людей. Как н понятие «нравственность».

— Надоел... Тогда... Нет, давай все-таки про Бога теперь. Бог. Все упирается в Бога, и здесь двусмысленностей быть не может. ...Жрать хочется.

— Ёсико внизу готовит конские бобы.

— А, хорошо, я их люблю.

Хорики лежал на спине, положив под голову руки.

— Тебя, видно, тема «преступления» совсем не волнует, — не удержался я.

— Само собой. Я ведь не преступник, как ты. Хоть и развратничаю, но женщин не гублю и денег у них не вымогаю.

Но ведь и я не губил никого! И денег не вымогал!

Слабое и одновременно отчаянное сопротивление начало было разрастаться во мне, но — о мой скверный характер! — я моментально перестроился: да, действительно, я подлый человек.

Почему-то я совершенно лишен способности открыто сопротивляться... Паршивое сакэ подействовало на меня угнетающе, и я ощущал, как с каждым мгновением подавленность растет; тогда, пытаясь совладать с собой, я заговорил, обращаясь больше к самому себе, чем к собеседнику:

— Но ведь быть посаженным в тюрьму — еще не значит быть преступником... Мне кажется, если знаешь антоним к слову «преступник», то сумеешь ухватиться и за сущность самого понятия. Бог... Спасение... Любовь... Свет... Есть «Бог», и к нему есть «сатана», для «спасения» антоним — «мучения», возможны пары: «любовь» — «ненависть», «свет» — «тьма», «добро» — «зло»... Но: «преступление», «прегрешение» — «молитва»; «преступление» — ...Хотя нет... Все это — синонимы. А что же антоним?

— А вот еще пара к слову «преступление»: «мед»10. Ведь оно сладко как мед... Ну, ладно, кончаем. Жрать хочется. Принеси чего-нибудь.

— Можешь и сам пойти принести! — Наверное, впервые в жизни в моем голосе открыто прозвучала злость.

— Ладно, пойду. И совершим внизу вместе с Ёси-тян «преступление». Говорить — хорошо, а действовать лучше. Значит, так, антоним к слову «преступление» — «медовые бобы», ой нет, «конские бобы»...

Хорики был пьян настолько, что языком еле ворочал.

— Делай, что хочешь, только убирайся.

— «Преступление» и «голод», «голод» и... «конские бобы»... А, нет, это синонимы... — Лопоча какую-то белиберду, Хорики пошел вниз.

«Преступление и наказание», Достоевский. Молниеносно в подсознании всплыло название романа. А что, если господин Достоевский поставил эти слова не в синонимическом ряду, а в антонимическом? Это понятия абсолютно разные, они несовместимы как лед и пламень. Скорее всего, Достоевский воспринимал эти слова как антонимы... Словно спутанные зеленые водоросли, словно затянутый тиной пруд, хаотичен он в своей глубине... Да, кажется, я начинаю что-то понимать... А впрочем... Как в калейдоскопе, мелькали в голове какие-то мысли. И вдруг появляется Хорики, взбудораженный, не своим голосом кричит:

— Ну-ка, иди погляди. Погляди на конские бобы! Ну, скорее!

Хорики только что, минуты еще не прошло, спустился вниз,

но тут же прибежал назад.

— Ну, что там? — спросил я.

Мы ошалело бросились с крыши на второй этаж, оттуда вниз, к моей комнате, и по дороге, на лестнице, Хорики приостановился и прошептал, указывая на комнату:

— Гляди туда.

Через открытую форточку просматривалась вся комната. В ней, даже света не погасив, копошились двое... животных.

В глазах почернело, закружилась голова. «Вот они, люди, вот они каковы, люди... Надо ли чему-нибудь удивляться?», — тяжело дыша, без конца повторял я мысленно, не в силах сдвинуться с места, забыв, что должен выручать Ёсико.

Хорики громко кашлянул.

Мне не хотелось никого видеть, я побежал на крышу, бросился на пол, уперся взглядом в дождливое ночное небо; мною овладели не гнев, не отвращение, не тоска даже, а жуткий, невыразимый страх — ужасней, чем тот, что навевают привидения на кладбище; обуявший меня ужас напоминал безрассудный трепет предков, когда перед их глазами под храмовыми криптомериями появлялись синтоистские божества в белом.

С той поры я начал седеть, во мне не осталось ни намека на уверенность в себе, мнительность становилась все более жестокой, какие-либо надежды, радости, сочувствие представлялись несбыточными в этом мире.

Это событие стало роковым. Я был ранен настолько сильно, что отныне каждая встреча с кем бы то ни было отзывалась мучительной болью.

— Я тебе, конечно, сочувствую, но ты получил хороший урок. Все, больше ноги моей здесь не будет. Ад какой-то... Ну а Ёси-тян ты уж прости. Сам-то каков... Ну, пока.

И это — болван Хорики, который имел обыкновение подолгу торчать там, где ему делать нечего?

Я выпил еще, потом заплакал — горько, навзрыд; плакал долго и хотелось плакать бесконечно.

Спустя какое-то время я почувствовал, что сзади стоит Ёсико. Она держала блюдо с бобами, вид у нее был совершенно отрешенный.

— Он говорил, ничего не будет делать со мной...

— Ладно. Молчи. Ты никогда не могла помыслить о ком-либо плохо. Садись, ешь бобы.

Мы сидели рядом и молча ели.

О-о! Неужели и доверчивость — преступление?

Изнасиловавший Ёсико тридцатилетний коротыш уже бывал у нас прежде, заказывал комиксы; несносный коммерсант, с каким высокомерием он кидал мне за работу жалкие гроши!.. Как и следовало ожидать, с того дня он больше не появлялся в нашем доме.

Не могу объяснить почему, но в ту бессонную ночь, да и потом я яростно стонал, будучи зол не столько на этого самца, сколько на Хорики, который не удосужился кашлянуть сразу в тот момент, когда увидел эту гнусную картину, зато не поленился специально подняться за мной на крышу, дабы и мне показать ее.

Прощать, не прощать — какая разница? Ёсико — доверчивый зверек, просто-таки талант в своем роде. Она всегда всем безоговорочно доверялась. И в этом ее трагедия.

Бога вопрошаю: доверие — преступно?!

Долго мою душу терзало не само надругательство над Ёсико, а то, что поругана ее доверчивость, — терзало так, что жить было тошно. Меня, безобразно пугливого, заглядывающего и глаза каждому встречному для того, чтобы уловить его настроение, меня, напрочь потерявшего способность верить людям, — меня незамутненная доверчивость Ёсико освежала, как брызги водопада Вакаба. И вот одна ночь сделала ее настоящей помойкой. С того вечера Ёсико стала как-то болезненно реагировать на мое настроение. Стоило мне окликнуть ее, как она вздрагивала, не знала, куда девать глаза. Я пытался ее рассмешить, паясничал перед ней, но она только трепетала от страха и все старалась быть как можно предупредительней.

Да неужели же светлая доверчивость — источник прегрешений?

Я начал копаться в книгах, повествовавших о надругательствах над замужними женщинами, но нигде не вычитал о происшествии более диком, чем то, что произошло с Ёсико. Если бы хоть какое-то чувство связывало ее и того коммерсанта, что-то вроде любви, — я, как это ни парадоксально, легче перенес бы беду; но была только летняя ночь и была доверчивость Ёсико. И вот — такой удар в самое чувствительное место. Я выплакал голос, поседел; Ёсико отныне всю жизнь была вынуждена бояться меня.

Во всех книгах главное — простит муж измену жены, или нет; мне же эта проблема не казалась столь важной. Ах, как счастливы мужья, обладающие правом прощать или не прощать! Не можешь простить — не велика беда, тихо оставь жену и найди другую; а не хочешь — можно и притерпеться, простить. Во всяком случае, такой муж способен найти кучу вариантов, чтобы все полюбовно уладить. Хотя, безусловно, для любого мужчины это страшный шок, но он не бесконечен, как, скажем, морские приливы и отливы. Муж, имеющий права, какое-то время пребудет в гневе праведном, но в конце концов справится с бедой. Но не так в моем случае: у меня ведь нет никаких прав, ведь как ни рассуждай — виноват прежде всего я сам. Так вправе ли я гневаться на Ёсико? Даже упрека высказать не могу; поругана она лишь потому, что обладает редким прекрасным качеством, о котором я сам всю жизнь страстно мечтал, которого с детских лет жаждал, — кристально чистой доверчивостью к людям...

Так неужели кристальная доверчивость преступна?

Если ценность того единственного, к чему я стремился, сомнительна,— что же я могу понять в этом мире? Чего желать? Или нет ничего, кроме алкоголя? С утра я наливался дешевым сакэ, выглядеть стал жалко, зубы попортились и выпали; работа тоже шла плохо: мои комиксы походили более на непристойные рисунки. А если быть откровеннее — я просто стал делать копии порнографических рисунков и тайком сбывать их: нужны были деньги для сакэ. Когда передо мной оказывалась Ёсико, когда она виновато отводила глаза, мой мозг сверлила одна мысль, которую я не мог прогнать: эта баба ведь совсем не способна за себя постоять, может, коммерсант насиловал ее не однажды? А может, и Хорики тоже? И еще кто-нибудь, кого я совсем не знаю? Одно сомнение рождало другое, но смелости разрешить их, прямо поговорив с Ёсико, тоже не было. Опять беспокойство и страх замучили меня, и я, чтобы забыться, пил. Порой робко, замирая от ужаса, пытался выведать какие-нибудь подробности. В душе одни переживания сменялись другими, но внешне я, как когда-то, дурачился, ласкал Ёсико (то были отвратительные, адовы ласки), после чего погружался в сон, как в грязь.

В конце того же года, вернувшись однажды домой очень поздно и, конечно же, мертвецки пьяным, я захотел попить подслащенной воды и стал искать сахар (Ёсико уже спала). Найдя сахарницу, открыл крышку и обнаружил, что сахара нет, но внутри нашел продолговатый бумажный пакетик. Прочитав этикетку, я оцепенел. Половина ее была оторвана, но на уцелевшей латинскими буквами значилось: DIAL.

Диал — снотворное; я в то время, несмотря на бессонницу, снотворных еще не пил, ограничиваясь алкоголем, но представление о них имел. В этом пакетике находилась смертельная доза, даже больше. Пакет еще не был распечатан, но на всякий случай имелся... Бедная дурочка. Сама она не знала латинских букв и наивно полагала, что, если оторвет надпись по-японски, никто ничего не поймет. (Грех неведом тебе, Ёсико!) Стараясь не шуметь, я тихонько налил в стакан воды, разом отправил все таблетки в рот и спокойно запил их, после чего выключил свет и лег в постель...

Трое суток я был ни жив ни мертв. Доктор, полагая, что я неумышленно выпил много снотворного, сообщить в полицию не торопился. Когда я стал приходить в себя, первое, что я произнес в бреду, было: «Хочу домой». Что за дом я имел в виду, неясно мне самому. Во всяком случае, все слышали именно эти слова, да еще горькие рыдания.

Постепенно пелена спала с глаз, и я увидел сидящего у изголовья Палтуса; лицо у него было очень недоброе.

— И раньше тоже — именно в конце года, когда голова кругом идет от всяких дел, — именно в конце года он устраивает такие фокусы. Сил никаких уже нет... — говорил Палтус сидевшей тут же «мадам» из бара в Кёбаси.

— Мадам! — позвал я.

— А? Ну что, пришел в себя?! — Она радостно засмеялась и прижалась лицом к моим щекам.

Слезы потекли у меня из глаз.

— Дайте мне уйти от Ёсико, — эти слова вырвались у меня неожиданно для меня самого.