Исповедь «неплноценного» чловека

«Мадам» приподнялась и чуть слышно вздохнула.

А дальше я... — бог знает, что это было: невольный фарс ли, просто глупость, или что-то другое, не поддающееся определению, — но только с языка сорвалось:

— Хочу туда, где не будет женщин.

Сначала Палтус громко загоготал, потом захихикала «мадам», и, наконец, глотая слезы, конфузливо улыбнулся я сам.

— Это ты молодец! Это лучше всего, — не переставая гоготать, говорил Палтус. — Это прекрасно — отправиться туда, где нет женщин. С женщинами жизнь — не жизнь. Это ты хорошо придумал: «туда, где не будет женщин»!..

Самым чудовищным образом мои глупые слова воплотились вскоре в жизнь.

Ёсико считала, что я пытался отравиться из-за нее, и более, чем прежде, трепетала передо мной, не смела улыбнуться, что бы я ей ни говорил, она вообще боялась рот раскрыть. Валяться в постели было тошно. Наконец я смог выходить на улицу, и опять стал хлестать дешевое сакэ. После истории с диалом я заметно исхудал, чувствовал страшную слабость в руках и ногах, не мог заставить себя прикоснуться к работе. Когда Палтус последний раз приходил ко мне, он оставил деньги. (Он все пытался внушить мне, что принес свои деньги, но, думаю, то были деньги из дома, от братьев. В отличие от того дня, когда я убежал из его дома, теперь-то уж его пышные спектакли не могли меня обмануть, но, будучи сам хитрым, я разыграл доверчивость, смиренно поблагодарил его за деньги. Однако для чего ему это надо было? И понимаю, и не понимаю, во всяком случае, все это мне кажется ужасно странным.) Так вот, на эти деньги я решил поехать в южную часть полуострова Идзу на минеральные источники.

Но разве могли мне чем-нибудь помочь все целебные источники мира? Постоянно вспоминалась Ёсико, и безумная тоска мучила меня. Из окна номера я подолгу глядел на простиравшиеся вокруг горы, но душевное спокойствие не приходило; я так и не надел ни разу ватное кимоно, чтобы побродить в горах, ни разу не искупался в источнике; если и выходил на улицу, то лишь затем, чтобы забежать куда-нибудь и напиться сакэ. Мое состояние только ухудшилось, и я решил вернуться в Токио.

...Ночью шел сильный снег. Я брел по улочке за Гиндзой, расшвыривая снег носком ботинка, и бесконечное число раз пел вполголоса одну и ту же строку из популярной военной песни «Родина за сотни миль отсюда». Неожиданно меня вырвало. Первый раз я харкал кровью. На снегу расползлось красное пятно — ни дать ни взять флаг Японии. Я присел на корточки, отдышался, потом обеими руками стал тереть снегом лицо. И не переставал плакать.

Куда ведет дорога?.. Куда ведет дорога?..

Откуда-то издалека доносится печальный девичий, почти детский голосок. А может, никто и не поет, может, это мне только кажется... Несчастная девочка... Сколько же в этом мире несчастных, по-своему несчастных людей... Хотя нет, можно смело сказать, что все несчастны на этом свете; правда, все могут со своим несчастьем как-то бороться, могут открыто пойти против мнения «общества», и оно, очень может быть, не осудит, может быть, даже посочувствует им; но мое несчастье проистекает от моей собственной греховности, и всякое сопротивление обречено. Попробуй-ка я заговори так, что мое мнение пойдет вразрез с мнением общества, — не только Палтус, но и все люди изумятся: глядите-ка, у него еще язык поворачивается чего-то требовать...

Сам не пойму, то ли очень уж я, как говорится, «своенравный», — а может, наоборот, слабохарактерный, что ли? — но одно несомненно: я — сгусток пороков, и уже в силу одного этого несчастье мое становится все глубже и безысходнее, и ничего с этим не поделаешь...

Я постоял, подумал и решил, что прежде всего надо было бы принять какого-нибудь лекарства; зашел в первую попавшуюся аптеку. Войдя, встретился взглядом с хозяйкой, она буквально остолбенела, вперив в меня широко раскрытые глаза. В них читался не испуг, не враждебность, а что-то похожее на мольбу о спасении, бездонная тоска. «Бог мой, она тоже несчастна, а несчастные люди остро воспринимают чужое горе», — подумал я. Женщина с трудом встала, опираясь на костыль. Подавив в себе порыв подбежать, помочь ей, я стоял, не отрывая от нее взгляда, глаза мои увлажнились. По щекам женщины тоже катились крупные слезы.

Оставаться здесь было невозможно, я вышел из аптеки. Добрел до дома. Ёсико напоила меня подсоленной водой, и я сразу, ничего не говоря, свалился в постель. Провалялся весь следующий день, солгав Ёсико, что, кажется, простыл, а вечером, не в силах отогнать беспокойную мысль о болезни, кровохаркании (это я держал в секрете), поднялся с постели и пошел в ту самую аптеку. Улыбаясь, без утайки рассказал хозяйке о том, что со мной произошло и почему меня беспокоит нынешнее состояние здоровья, попросил совета.

— Вам следует воздерживаться от алкоголя.

Меня не покидало чувство, что нас связывает что-то родственное.

— Наверное, я уже хронический алкоголик. Вот и сейчас тянет выпить.

— Нельзя. Мой муж болел туберкулезом и считал, что надо нить, потому что алкоголь якобы убивает бактерии... Так и пристрастился, сам жизнь свою укоротил...

— Какая-то тревога постоянно гнетет меня, я все время чего-то боюсь... И нет сил вынести эти страдания...

— Хотите, я подберу вам лекарства? Только обещайте бросить пить.

Постукивая костылем, хозяйка аптечной лавки начала снимать с полок коробки, вытаскивать из них разные лекарства. (Она вдова, единственный сын учился в медицинском институте где-то в префектуре Тиба, но вскоре, как и отец, заболел туберкулезом и давно уже находится в больнице; с ней в доме живет разбитый параличом свекор; у нее самой в пятилетнем возрасте был полиомиелит, и с тех пор одна нога совсем не действует.)

— Это кровообразующее средство... Вот для инъекций витамины в ампулах, а вот шприц... Здесь кальций в таблетках... Это диастаза, чтобы желудок не испортить лекарствами...

Она отобрала 5—6 лекарств, объяснила назначение каждого. Меня очень тронула доброта, с которой отнеслась ко мне эта несчастная женщина.

— А здесь, — она поспешно завернула в бумагу маленькую коробочку, — здесь лекарство, которое примете, если уж станет совсем невтерпеж.

В коробочке был морфий. Он, по словам хозяйки, менее вреден для меня, чем алкоголь; так думал и я сам, тем более что состояние опьянения казалось мне тогда нестерпимо противным. И вот, радуясь, что наконец-то смогу избавиться от этого сатанинского наваждения, я вколол себе в руку морфий. Тревога, раздражение, робость — все моментально исчезло, и я почувствовал себя веселым человеком, ощутил прилив сил, способность искусно рассуждать на любые темы... Уколы помогали мне забыть, что здоровье очень подорвано, я с воодушевлением работал над комиксами, причем рождались сюжеты настолько эксцентричные, что я сам, когда рисовал, все время прыскал со смеху.

Я рассчитывал, что вполне достаточно будет впрыскивать по одной ампуле в день, но вскоре дозу пришлось увеличить до двух, а потом и до четырех — иначе работа никак не двигалась.

Хозяйка аптеки забеспокоилась:

— Это очень плохо. Будет ужасно, если привыкнете к морфию.

И тут я понял, что уже пристрастился к наркотикам. (Я очень легко поддаюсь внушению; когда мне говорят, например: эти деньги не трать,— говорят, зная, что наверняка истрачу их, — я начинаю думать, что нехорошо не тратить, иначе обману чьи-то ожидания, короче, возникают какие-то превратные толкования чьих-то слов, и в результате я, конечно, трачу все деньги.) Так вот, опасение стать наркоманом, наоборот, подталкивало меня к тому, что я принимал все больше и больше морфия.

— Ну пожалуйста, только одну упаковку! В конце месяца я за все уплачу.

— Да не в оплате дело, уплатить можно в любое время... А если полиция узнает...

О господи, а и вправду вокруг меня всегда вертелись какие-то подозрительные темные личности.

— Ничего, от полиции как-нибудь отверчусь. Ну, прошу вас, хозяюшка. Дайте я вас поцелую.

Лицо женщины залилось румянцем.

Пользуясь моментом, я повел наступление решительнее:

— Работа без лекарства совсем не идет. Понимаете? Оно действует как стимулирующее.

— Тогда лучше гормональные инъекции.

— Нет-нет, не надо делать из меня дурака. Или сакэ, или то лекарство, иначе работать не могу.

— Сакэ ни в коем случае.

— Ну вот! Кстати, как начал принимать то лекарство — ни капли сакэ в рот не брал. И, слава Богу, чувствую себя отлично. Я, к слову сказать, не собираюсь всю жизнь рисовать дурацкие комиксы. Решил не пить. Вот поправлю здоровье, буду учиться и стану приличным художником. Так что нынче — очень важный период в моей жизни. Уж не отказывайте, дайте лекарство, а я вас за это расцелую.

Хозяйка засмеялась:

 — Ну что с тобой поделаешь... Смотри только, не втягивайся и это дело!

Гремя костылями, она подошла к полке, сняла коробку.

— Целую упаковку не дам, а то сразу все вколешь. Только половину.

— Ну-у... Целую жалко, что ли?.. Ладно, и на том спасибо.

Вернувшись домой, я сразу вколол себе одну ампулу. Ёсико спросила:

— Не больно?

— Больно, конечно. Но приходится терпеть. Ради того, чтобы повысить работоспособность. Кстати, тебе не кажется, что в последнее время я стал гораздо лучше выглядеть? Итак, за работу, ні работу, за работу! — Я был в сильном возбуждении.

Однажды я отправился в эту аптечную лавку глубокой ночью. Стучусь. Вышла хозяйка, как всегда, гремя костылями. Хватаю ее в объятья, целую, делаю вид, что плачу навзрыд.

Она молча протягивает мне коробочку.

Я стал уже законченным наркоманом, когда убедился, что морфий — такая же, как и сакэ, нет, более, чем сакэ, зловещая и грязная штука. В бесстыдстве своем я дошел до предела. Ради морфия опять занялся изготовлением и продажей порнографии, а с калекой-аптекаршей даже вступил в любовную связь.

Хочу умереть. Умереть хочу. Назад пути отрезаны. Теперь уже что ни делай, как ни старайся — все напрасно, только больше стыда. Не до велосипедных прогулок. Не до любования водопадом Вакаба. Впереди только позор да презрение, грязь да мерзость — мучения все более тягостные... Как хочется умереть! Это единственный выход. Надо умереть; жить — только сеять дальше семена греха... Мысли теснились, они доводили меня до безумия.

Работал я и тогда немало, но морфия со временем потреблял все больше и больше; долг за него вырос в огромную сумму. Хозяйка аптеки при моем появлении уже не могла удержаться от слез. Лил слезы и я.

Ад.

Выход из него виделся в том, чтобы написать отцу покаянное подробное письмо (естественно, умолчав о женщинах), изложить в нем все о своем состоянии. Это последний шанс, на карту ставится все: жить или не жить Божьему творению. Если и эта, последняя, попытка окончится ничем — остается только повеситься...

Однако ничего хорошего из этого предприятия не вышло. Ужасно долго ожидая ответ из дома, я только нервничал, места себе не находил, и день ото дня увеличивал дозу морфия.

Вколов однажды ночью сразу десять ампул, я решил завтра же тихо уйти из жизни, бросившись в реку Оогава. Но тут, каким-то сатанинским нюхом учуяв замышляемое, появился Пал туе, да еще привел с собой Хорики.

— Ты, я слышал, кровью стал харкать? — начал, усаживаясь передо мной, Хорики; лицо его сияло невиданной мною доселе доброй улыбкой, заставившей меня растаять, почувствовать нечто вроде благодарности. Глаза наполнились слезами, и я отвернулся. Одна эта добрая улыбка совершенно сломила меня, лишила воли и похоронила.

Меня усадили в машину.

— Сейчас тебе следует лечь в больницу, а дальше — положись на нас,— увещевал меня Палтус. (Он говорил со мной очень мягко — несомненно, он сострадал.) И я, как безвольное и бездумное существо, покорно поддакивая и время от времени всхлипывая, делал, что мне велят.

Вчетвером (Ёсико тоже поехала с нами) мы долго тряслись в машине и, когда начало смеркаться, подъехали к большому зданию больницы, одиноко стоявшему в лесу. «Санаторий»,— вертелось у меня в голове.

Поразительно ласковый молодой врач очень любезно побеседовал со мной и, смущенно улыбаясь, заключил:

— Ну что ж, поживите у нас, отдохните как следует.

Палтус, Хорики и Ёсико собрались возвращаться. И тут Ёсико,

передавая мне сверток с одеждой, молча вытащила из своего широкого пояса шприц, остатки того самого моего «лекарства» и протянула мне. Она наверняка считала, что это не более чем стимулирующий препарат.

— Нет, больше не потребуется, — сказал я.

Потрясающе, правда? Единственный раз в жизни мне предложили морфий, а я отказался. Это при том, что мои несчастья проистекают от неспособности отказываться. Меня всегда мучил страх, что если я откажусь от чего-то, предложенного кем-то, то и у этого человека, и у меня в сердце навсегда останется тень обиды. Но в тот момент я совершенно естественно отказался от морфия, которого с таким нетерпением все время требовал. Вероятно, потрясенный ангельским неведением Ёсико, я перестал быть наркоманом?

Все уехали. Деликатный доктор отвел меня в палату. Щелкнул замок. Вот я и в психбольнице.

Самым удивительным образом осуществилось мое нелепое, высказанное в бреду пожелание — наконец-то я в таком месте, где нет женщин. В этом корпусе больницы только сумасшедшие мужчины, и весь медперсонал тоже исключительно мужской.

Какой я теперь преступник, теперь я сумасшедший... Но нет, с ума я не сошел, я ни на мгновение не терял рассудок. По ведь — о Боже, — так думают о себе все сумасшедшие. Что же получается? Те, кого насильственно поместили в больницу, — все умалишенные, а кто за ее воротами — все нормальные?

К Богу обращаю вопрошающий взор свой: непротивление — греховно?

При виде необычайно доброй, даже красивой улыбки Хорики и прослезился, без слов и всякого сопротивления сел в машину, меня привезли сюда — и поэтому я сумасшедший? Теперь уже, если и выйду отсюда когда-нибудь, на лбу моем всегда будет клеймо: «умалишенный» — нет, «неполноценный».

Я утратил лицо человеческое.

Я уже не человек.

Меня привезли в больницу для душевнобольных в начале лета; в то время цвели кувшинки, и из зарешеченного окна я любовался красными цветами, плавно скользившими по пруду. Через три месяца в больничном дворе зацвели космеи. В это время неожиданно за мной приехали старший брат и Хорики. Они сообщили, что у отца была язва желудка и в прошлом месяце он скончался; уверяли, что не будут вспоминать прошлое, не доставят мне никаких беспокойств, берут на свое попечение, и от меня ничего не требуется, кроме одного: пусть мне будет и тяжело, но я немедленно должен уехать из Токио, жить и деревне; что же касается всех токийских дел, которые я натворил, — об этом, сказали они, позаботится Палтус. Все говорилось рассудительным и сухим тоном.

Перед взором пронеслись родные места — горы, реки, — и я согласно кивнул головой.

«Неполноценный человек»... Воистину так...

Весть о кончине отца подействовала на меня ошеломляюще. Нет отца, не стало того близкого и одновременно очень страшного человека, о котором я в душе своей не мог забыть ни на миг; я ощутил, что сосуд моих страданий внезапно опустел. И такая мысль пришла в голову: не из-за отца ли столь тяжел был этот сосуд страданий? Мною овладела полнейшая апатия. Я потерял способность даже страдать.

Брат аккуратно выполнил все, что обещал: в четырех-пяти часах езды на поезде к югу от городка, где я родился и провел детство, вблизи моря есть минеральные источники, кстати, удивительно горячие для северо-востока страны; там, за деревней, брат купил и передал в мое пользование пятикомнатный старый дом с облупившимися стенами. Столбы, на которых стоит дом, подточили жуки, так что ремонтировать его не имело смысла. Вместе с этой хижиной брат предоставил мне служанку — уродливую рыжеволосую шестидесятилетнюю бабу.

Живу здесь уже три с лишним года. Каким-то неведомым образом несколько раз спал с этой старухой (ее зовут Тэцу); иногда между нами бывают «семейные» ссоры. Болезнь то обостряется, то отпускает меня. Я то худею, то толстею. Порой бывает мокрота с кровью. Вчера послал Тэцу в аптеку за «карумотином» (снотворным), она принесла лекарство, только коробочка была какая-то другая; я не обратил на это внимания и перед сном выпил целых десять таблеток, но глаз так и не сомкнул. Удивился тем более, что почувствовал что-то неладное с желудком, побежал в уборную — оказался страшный понос; бегал еще три раза подряд, потом не вытерпел, посмотрел, что за лекарство принесла мне Тэцу, — слабительное «хэномотин».

Лег, положив на живот грелку с горячей водой. Хотел было всыпать этой Тэцу: чего, мол, вместо «карумотина» купила «хэномотин», да вместо этого засмеялся. «Неполноценный» — это слово, несомненно, комическое. Комедия, не правда ли, — пить слабительное, чтобы заснуть?

Я теперь не бываю ни счастлив, ни несчастен.

Все просто проходит мимо.

В так называемом «человеческом обществе», где я жил до сих пор как в преисподней, если и есть истина, то только одна: все проходит.

В этом году мне исполнится двадцать семь лет. Голова почти белая, и обычно люди считают, что мне за сорок

Послесловие

Я не знаком с безумцем, автором этих тетрадей. Правда, доводилось встречаться с «мадам» из бара в Кёбаси. Она маленького роста, бледная, с очень косым разрезом глаз и довольно крупным носом — в общем, миловидной ее назвать трудно, более похожа на симпатичного юношу, тем более что и характер ее показался мне довольно твердым.

Судя по всему, в этих тетрадях речь идет о Токио в 1930—1931 годах. Друзья несколько раз приводили меня в упоминавшийся в тетрадях маленький бар, но, правда, позднее — в то время, когда разгул милитаризма стал почти откровенным, то есть в 1935—1936 годах; следовательно, автора заметок встретить там лично я не мог.

В феврале этого года я был в гостях у одного приятеля, эвакуировавшегося в Фунабаси (префектура Тиба); это мой друг по университету, в настоящее время преподаватель женского колледжа. Я поехал к нему, чтобы обговорить его брак с моей родственницей, и на всякий случай прихватил большой рюкзак, надеясь, что удастся запастись в Фунабаси свежей рыбой для семьи.

Фунабаси — довольно большой город на берегу Токийского залива. Приятель живет здесь недавно, и найти его было нелегко. Я долго бродил по улицам. Тем временем похолодало, да еще тяжелый рюкзак оттягивал плечи, и, когда я увидел перед собой кафе, услышал скрипку (в кафе крутили пластинку), обрадовался и зашел туда.

Владелицей кафе оказалась та самая «мадам», которая десять лет назад держала в Токио маленький бар, я сразу узнал ее. И она, кажется, вспомнила меня. Мы были рады друг другу, засмеялись и сразу же оживленно заговорили, избегая обычных и то время расспросов о том, кто как пережил бомбежки и пожары.

— Вы совсем не изменились, — сказал я.

— Да что вы! Я уже совсем старуха, хожу, костями гремлю. А вот вы и в самом деле молодой.

— Какой там молодой... Детей трое... Вот, приехал чего-нибудь купить для них.

Обменявшись банальными фразами, обычными, когда собеседники давно не виделись, мы стали вспоминать общих знакомых. И тут, несколько сменив тон, она спросила, не знал ли я человека по имени Ёдзо. Я ответил, что не знал. Она куда-то вышла и через минуту принесла три тетрадки с тремя фотокарточками и протянула мне:

— Может, пригодится для романа.

Я не очень склонен писать на темы, которые мне навязывают, и потому хотел тут же вернуть эти записи, но случайно взглянул на фотографии, о которых писал вначале. Что-то в них поразило меня, я согласился просмотреть тетради и снимки, обещав вернуть их, когда буду уезжать из Фунабаси. На всякий случай поинтересовался, не знает ли она, где живет такой-то, преподаватель колледжа, и — вот что значит слой жителей новоприбывших! — будучи, как и мой приятель, эвакуирована сюда, она оказалась с ним знакома, более того, он иногда заглядывает и это кафе и живет недалеко отсюда.

В тот же вечер, выпив с приятелем, я остался у него ночевать, но не спал ни минуты, поглощенный чтением тетрадей.

Все, о чем в них говорится, — дело прошлое, но, несомненно, и сейчас читатель найдет в дневнике много интересного для себя. Я решил, что лучше будет не прикасаться своей рукой к этим запискам и в неизменном виде опубликовать их в каком-нибудь журнале.

Я попрощался с приятелем и, надев на спину рюкзак с гостинцами для детишек (удалось достать только сушеные продукты), направился в кафе.