Урсула Мируэ

— Да.

Миноре взял карандаш и под диктовку сомнамбулы записал следующую молитву, сочиненную скорее всего аббатом Шапроном:

«Господи, если ты доволен своей рабой, которая поклоняется тебе и молит тебя с любовью и рвением, которая старается чтить твои святые заповеди, которая с радостью умерла бы, подобно Сыну твоему, во славу имени твоего и желала бы жить под сенью твоею — Господи, ты, что читаешь в сердцах, окажи мне милость и раскрой глаза моего крестного, направь его на путь спасения, осени своею благодатью, дабы на закате жизни он уверовал в тебя; сохрани его от всякого зла и дозволь мне пострадать за него! Милосердная святая Урсула, моя заступница, и ты, богоматерь, царица небесная, и вы, архангелы и святые в раю, услышьте меня, помогите мне и смилуйтесь над нами».

Сомнамбула так верно воспроизвела простодушный и благочестивый порыв девочки, что у доктора Миноре навернулись на глаза слезы.

— Говорит она еще что-нибудь? — спросил Миноре.

— Да.

— Что именно?

— «Милый мой крестный! с кем же он играет в триктрак там, в Париже?» Она задувает свечу, опускает голову на подушку и засыпает. Уже заснула. Такая хорошенькая в ночном чепчике.

Миноре откланялся, пожал на прощанье руку Бувару, быстро спустился по лестнице, бросился к стоянке городских кабриолетов, располагавшейся возле гостиницы (ныне ее уже не существует), на том месте, где теперь проложили Алжирскую улицу, и отыскал возницу, который согласился немедленно отправиться в Фонтенбло. Условившись о цене, старик, забывший о своих преклонных летах, тотчас двинулся в путь. В Эссоне они нагнали немурский дилижанс, доктор, как и было уговорено, пересел в него, и около пяти утра был уже дома. Он лег спать и проспал до девяти — так сильно он устал; все его прежние представления о физиологии, природе и метафизике были разбиты в пух и прах.

Уверенный, что с тех пор, как он вернулся, никто не переступал порога его дома, он сразу по пробуждении с замиранием сердца приступил к проверке. Он сам не помнил, в каком порядке стоят у него тома «Пандектов» и чем отличаются один от другого вложенные туда банковские билеты. Сомнамбула оказалась права. Доктор позвонил; явилась тетушка Буживаль.

— Скажите Урсуле, что я хочу поговорить с ней, — сказал он.

Урсула, войдя в библиотеку, бросилась к крестному и обняла его; доктор усадил ее к себе на колени, и прекрасные золотистые кудри девочки смешались с седыми волосами старца.

— Вы что-то хотели сказать мне, крестный?

— Да, но поклянись мне своим спасением отвечать на все вопросы честно, без утайки.

Урсула покраснела до корней волос

— О! я не стану спрашивать у тебя ничего такого, о чем бы ты не могла мне рассказать, — добавил он, заметив в прекрасных, чистых глазах Урсулы смятение первой любви.

— Говорите, крестный.

— Чем ты окончила вчерашнюю вечернюю молитву и в котором часу это было?

— В четверть или в полдесятого.

— Хорошо; можешь ты повторить последние слова этой молитвы?

Надеясь, что ей удастся поколебать безбожника, девочка опустилась на колени и молитвенно сложила руки; лицо ее озарилось внутренним светом, она взглянула на старика и сказала: «Вчера я просила Господа о том же, о чем просила сегодня утром и о чем буду просить до тех пор, пока он не исполнит мою просьбу».

Она начала молиться, и голос ее звучал теперь с новой силой, но, к ее изумлению, крестный не дал ей договорить и сам докончил ее молитву.

— Спасибо, Урсула! — сказал он, снова сажая ее к себе на колени. — Теперь скажи: уже в постели, перед тем как заснуть, не подумала ли ты: «Милый крестный! С кем же он играет в триктрак там, в Париже?»

Урсула вскочила, словно при звуке трубы архангела, возвещающей начало Страшного суда; вскрикнув, она впилась в старика круглыми от ужаса глазами.

— Кто вы, крестный? Откуда у вас такое могущество? — спросила она; зная, что доктор не верит в Бога, она решила, что он вступил в сговор с посланцем ада.

— Что ты посеяла вчера в саду?

— Резеду, душистый горошек, бальзамины.

— А в последний горшок живокость?

Девочка упала на колени.

— Не пугайте меня, крестный; признайтесь — вы были здесь?

— Разве я не всегда с тобой? — спросил доктор шутливо, чтобы не смущать разум невинного ребенка. — Поднимемся к тебе.

Он дал ей руку, и они вместе поднялись на второй этаж.

— Друг мой, у вас дрожат ноги, — сказала Урсула.

— Да, я пережил большое потрясение.

— Так вы теперь верите в Бога? — воскликнула девочка с простодушной радостью, и на глазах у нее показались слезы.

Старик обвел взглядом комнату Урсулы, которую он обставил просто, но изящно. Пол был устлан недорогим зеленым ковром, на котором не было ни пылинки; стены оклеены серо-голубыми обоями в мелкий цветочек, на окнах, выходящих во двор, висели ситцевые занавески с розовой каймой, между двумя оконными проемами, под высоким зеркалом на позолоченной деревянной консоли стояла голубая ваза сервского фарфора; напротив камина помещался небольшой комод с прелестным набором маркетри; крышка его была из алеппского мрамора. Кровать под балдахином, обитая старым кретоном и под покрывалом из такого же кретона с розовым подбоем, была сделана по моде XVIII столетия: четыре небольшие колонны с каннелюрами, возвышавшиеся по углам, завершались капителями в виде пучка перьев. Камин, облицованный мрамором, украшавшие его канделябры и зеркало в раме, расписанной гризайлью, отличались единством манеры и цветовой гаммы. На камине красовались старинные часы — настоящий черепаховый дворец, инкрустированный арабесками из слоновой кости. Большой шкаф, створки которого были украшены пейзажами, выложенными из разных пород дерева — здесь попадались даже зеленоватые оттенки, каких ныне уже не встретишь, — предназначался, без сомнения, для белья и платьев девочки. Комната благоухала неземными ароматами. Царивший в ней порядок свидетельствовал о том, что ее обитательница наделена аккуратностью и чувством гармонии, которое заметил бы даже такой грубый человек, как Миноре-Левро. Особенно бросалось в глаза, что Урсуле дороги окружающие ее вещи и что она любит свою комнату, где, можно сказать, прошло ее детство и отрочество. Подойдя к окну, опекун убедился, что из комнаты его воспитанницы в самом деле можно увидеть, что происходит в доме госпожи де Портандюэр. Ночью он долго думал о том, как следует ему держать себя с Урсулой теперь, когда он оказался посвящен в тайну ее первой любви. Прямые расспросы уронили бы его в глазах девушки. Одобрил бы он ее чувство или осудил бы его — в любом случае он поставил бы себя в ложное положение. Поэтому он решил вначале понаблюдать за молодыми людьми и лишь затем попытаться, буде в том появится нужда, побороть эту склонность прежде, чем она сделается неодолимой. Только старый человек мог принять столь мудрое решение. Изнемогая под тяжестью истин, открывшихся ему во время магнетического сеанса, доктор ходил по комнате Урсулы из угла в угол, всматриваясь в разные мелочи; ему необходимо было взглянуть на календарь, висевший сбоку на камине.

«Эти мерзкие канделябры слишком тяжелы для твоих прелестных лапок», — сказал он, взяв в руки мраморные, с медной отделкой, подсвечники и прикинув их вес. Затем он посмотрел на календарь, снял его с камина и сказал: «Эта штука тоже довольно безобразна. К чему в твоей уютной комнатке этот почтарский календарь?»

— О, не забирайте его, крестный! — взмолилась Урсула.

— Нет, я завтра подарю тебе другой.

Старик ушел, унося с собой вещественное доказательство, заперся в своем кабинете, нашел 19 октября — день Святого Савиньена — и увидел рядом с этой датой маленькую красную точку, о которой говорила сомнамбула; такая же точка стояла рядом с днем Святого Дени — патрона доктора, и днем Святого Иоанна — патрона кюре. Эту точку величиной с булавочную головку спящая женщина разглядела, презрев расстояния и преграды. До самого вечера старик размышлял о событиях, свидетелем которых стал, — для него они значили гораздо больше, чем для любого другого человека. Приходилось смириться с очевидностью. Душа Миноре уподобилась разрушенной крепости — ведь существование его покоилось прежде на двух столпах: неверии и отрицании магнетизма. Доказав, что, хотя органы чувств подчиняются физическим законам, возможности их в некотором роде беспредельны, магнетизм разрушил — так, во всяком случае, казалось доктору Миноре — вескую аргументацию Спинозы[112]: конечное и бесконечное, две субстанции, которые этот великий мыслитель полагал взаимоисключающими, слились воедино. Как ни безоглядно верил доктор в делимость и подвижность материи, он не мог признать за ней свойств едва ли не божественных. Наконец, он был слишком стар, чтобы связать эти явления в систему, сопоставить их с такими феноменами, как сны, видения, озарения. Вся премудрость доктора, зиждившаяся на положениях школы Локка и Кондильяка, рассыпалась в прах. Убедившись в том, что его кумиры — дутые величины, безбожник усомнился в справедливости своих убеждений. Итак, все преимущества в этой борьбе юной католички со старым вольтерьянцем оказались на стороне Урсулы. Над развалинами крепости воссиял свет. Из-под обломков донеслись слова молитвы! Тем не менее упрямый старец гнал сомнения прочь. Уязвленный в самое сердце, он, однако, не желал смириться и по-прежнему боролся с Богом. Все же дух его дрогнул. Доктор был уже не тот, что прежде, он впал в задумчивость и принялся читать «Мысли» Паскаля и величественную «Историю протестантских ересей» Боссюэ, книги Бональда и Блаженного Августина; захотелось ему заглянуть и в сочинения Сведенборга и покойного Сен-Мартена[113], о которых говорил ему таинственный незнакомец. Здание, воздвигнутое доктором на основе материализма, трещало по всем швам, достаточно было лишь небольшого толчка, чтобы оно рухнуло, и когда сердце бывшего атеиста созрело для Господа, он пал на небесную пажить, как падает спелое зерно. Не раз, играя в триктрак с аббатом Шапроном и Урсулой, он задавал вопросы, удивлявшие кюре, — ведь старый священник знал убеждения доктора и еще не подозревал о совершавшейся в его душе работе, посредством которой Господь наставлял этот прекрасный ум на путь истинный.

— Верите ли вы в привидения? — спросил безбожник у пастыря, прервав игру.

— Кардано[114], великий философ XVI столетия, утверждал, что они существуют.

— То, что говорят ученые, мне известно, я только что перечел Плотина[115]. Я спрашиваю вас как католика, я хочу знать, верите ли вы сами, что покойник может явиться живым людям.

— Но ведь Иисус явился апостолам после смерти, — отвечал кюре. — Церковь обязана верить в явления нашего Спасителя. Что же до чудес, то у нас нет в них недостатка, — продолжал аббат Шапрон с улыбкой. — Хотите, я расскажу вам об одном, совсем недавнем? Оно случилось в прошлом столетии.

— Неужто?

— Да, блаженный Альфонс Мария де Лигуори[116], находясь вдали от Рима, узнал о кончине папы в ту самую минуту, когда Святой отец испустил дух, и тому есть много свидетелей. На епископа снизошла благодать, он услышал последние слова папы и повторил их в присутствии нескольких очевидцев. Гонец с известием о кончине Климента XIV[117] прибыл лишь тридцать часов спустя...

— Иезуит! — улыбнулся старый Миноре. — Я не прошу у вас доказательств, я прошу вас сказать, верите ли в это вы сами.

— Я полагаю, что привидения во многом зависят от тех, кому они являются, — сказал кюре, продолжая подтрунивать над безбожником.

— Друг мой, не бойтесь меня, ответьте откровенно: вы в это верите?

— Я верю в то, что могущество Господне безгранично.

— Если я вернусь в лоно церкви, то, когда умру, попрошу у Господа позволения явиться вам, — засмеялся доктор.

— Точно о том же уговорился Кардано с одним своим другом.

— Урсула, — сказал Миноре, — если тебе будет грозить опасность, позови меня — и я приду.

— Вы пересказали в двух словах трогательную элегию Андре Шенье «Неера»[118], — отвечал кюре. — Величие поэтов в том и состоит, что они умеют запечатлеть события и чувства в вечно живых образах.

— Зачем вы говорите о смерти, дорогой крестный? — жалобно сказала Урсула. — Мы, христиане, не умираем, могила — колыбель нашей души.

— Однако, — сказал доктор, улыбаясь, — рано или поздно каждому приходит черед покинуть этот мир, и когда меня не станет, ты будешь на удивление богатой.

— Когда вас не станет, мой добрый друг, единственным моим утешением будет служение вам.

— Мне, мертвому?

— Да. Все добрые дела, которые будут мне по силам, я совершу ради вас — ради того, чтобы искупить ваши грехи. Я буду денно и нощно молить Бога, чтобы он в бесконечном милосердии своем не карал вечными муками краткодневные заблуждения и поместил подле себя, среди блаженных душ, вашу душу — такую прекрасную и чистую.

Ответ этот, исполненный ангельского простодушия и произнесенный без тени сомнения, одолел заблуждение, и Дени Миноре прозрел, подобно апостолу Павлу. Луч света, озаривший его душу, ослепил его и, вкупе с нежной заботой о его загробном существовании, исторг у него слезы. Внезапно снизошедшая благодать была подобна электрической искре. Кюре молитвенно сложил руки и поднялся, охваченный волнением. Девочка, пораженная своей победой, заплакала. Старец встал, словно услышав чей-то зов, посмотрел вдаль, словно там загоралась новая заря, потом преклонил колено на кресло, сложил руки для молитвы и с видом глубокого смирения опустил очи долу. Затем он поднял голову и взволнованно произнес:

— Господи! только этому непорочному созданию под силу вымолить мне прощение и возвратить меня к Тебе! Прости раскаявшемуся грешнику, которого приводит пред очи твои это благороднее дитя!

Мысленно он обратил к Богу молитву, прося теперь, когда на него снизошла благодать божья, довершить начатое и вслед за душою просветить его ум, а затем повернулся к кюре и протянул ему руку со словами:

— Дорогой пастырь, я теперь как дитя малое; отныне я ваш и вверяю вам свою душу.

Урсула, плача от радости, осыпала руку крестного поцелуями. Старик посадил девочку к себе на колени и шутливо заметил, что теперь ее следует называть его крестною. Вконец растроганный кюре в порыве религиозного воодушевления пропел «Veni creator»[119], и гимн этот стал вечерней молитвой трех коленопреклоненных христиан.

— Что случилось? — в изумлении спросила тетушка Буживаль.

— Крестный наконец-то уверовал в Бога, — отвечала Урсула.

— Ах, право слово, так-то лучше, ему этого одного и не хватало для полного совершенства, — воскликнула старая служанка, с простодушной серьезностью осенив себя крестным знамением.

— Дорогой доктор, — сказал добрый священник, — скоро вы осознаете величие религии и необходимость соблюдать ее обряды, поймете, что ее философия в своей человечности гораздо более возвышенна, чем идеи самых дерзких мечтателей.

Кюре, радовавшийся как дитя, тотчас дал согласие дважды в неделю учить старика катехизису. Так что обращение доктора Миноре, которое немурцы приписывали влиянию Урсулы и корыстолюбию священника, произошло само собой. Четырнадцать лет кюре остерегался бередить душевные раны своего друга, хотя искренне скорбел о его участи, ныне же старый Миноре сам обратился к священнику за помощью, как обращается больной к хирургу. С тех пор Урсула и ее крестный вместе читали вечернюю молитву. С каждым днем старец все яснее ощущал, как на его смятенную душу нисходит покой. С тех пор как он, по его словам, возложил ответственность за все необъяснимое на Бога, ничто более не тревожило его ум. Возлюбленная его крестница видела в этом верное доказательство приближения к Господу. Во время обедни, с рассказа о которой мы начали наше повествование, он прочел молитвы и постиг их смысл, ибо уже в первой духовной беседе возвысился до понимания божественной идеи причащения всех верующих. Престарелый неофит понял вечное символическое значение этой небесной пищи, необходимой всякому, кто проник в ее глубинный светозарный смысл. Если после обедни он едва ли не бегом бросился домой, то лишь оттого, что ему хотелось поскорее поблагодарить свою дорогую крестницу за то, что она, как прекрасно говорили в старину, вернула его в лоно церкви. Поэтому дома он усадил ее к себе на колени и благоговейно поцеловал в лоб в ту самую минуту, когда его родственники и наследники осыпали девушку грубой бранью и делились друг с другом подлыми подозрениями на ее счет. Поспешный уход старика с площади, его мнимое презрение к ближним, его резкие ответы родственникам — все это наследники приписывали ненависти, которую якобы разжигала в его душе Урсула.

Пока крестница играла своему крестному вариации на тему «Последней мысли» Вебера[120], в столовой почтмейстера созревал самый настоящий заговор, которому суждено было вывести на сцену одного из главных героев начинающейся драмы. Завтрак, шумный, как все провинциальные завтраки, и оживленный присутствием на столе превосходных вин, которые прибывают в Немур водным путем либо из Бургундии, либо из Турени, продолжался более двух часов. В честь приезда Дезире Зелия выписала устрицы, морскую рыбу и другие деликатесы. Столовая, посреди которой ломился от еды круглый стол, походила на залу в трактире. Располагалась она в просторном флигеле, который Зелия, любительница хозяйственных построек, возвела между широким двором и фруктовым садом, где у нее был также разбит и огород. Зелия ценила чистоту и прочность, не гонясь за красотой. Пример Левро-Левро подействовал на немурцев устрашающе. Поэтому почтмейстерша велела подрядчику строить «без глупостей». Столовая у нее была оклеена глянцевыми обоями, стулья и буфеты были из орехового дерева, а все украшения сводились к изразцовой печи, стенным часам и барометру[121]. Сервиз был самый заурядный, без росписи, зато приборы — серебряные, а столовое белье сверкало чистотой. Когда Зелия, державшая из прислуги одну только кухарку и сновавшая туда-сюда, как пузырек в бутылке шампанского, подала кофе, когда будущий адвокат Дезире был посвящен в утреннее происшествие и его возможные последствия, Зелия заперла дверь и слово было дано Дионису. По внезапно наступившему молчанию и по взглядам наследников, впившихся глазами в уверенное лицо нотариуса, нетрудно было понять, какую власть над семьями забирают такого рода люди.

— Дети мои, — сказал он, — ваш дядюшка родился в 1746 году, сейчас ему восемьдесят три года; между тем старики нередко выживают из ума, и эта...

— Змея подколодная, — воскликнула госпожа Массен.

— Мерзавка! — крикнула Зелия.

— Давайте будем называть ее по имени, — возразил Дионис.

— Имя ей — воровка, — сказала госпожа Кремьер.

— Очень хорошенькая воровка, — вставил Дезире Миноре.

— Эта маленькая Урсула, — продолжал Дионис, — обворожила его. Все вы — мои клиенты, и, действуя в ваших интересах, я уже давно навел справки; вот что мне удалось выяснить об этой юной...

— Хищнице! — воскликнул сборщик налогов.

— Похитительнице наследства! — сказал секретарь мирового суда.

— Спокойнее, друзья мои, — сказал нотариус, — не то я возьму шляпу и откланяюсь.

— Ладно, старина, — сказал Миноре, подавая ему стаканчик, — выпейте рома... он прямиком из Рима. И вперед! — плачу двойные прогоны.

— Урсула, конечно, законная дочь Жозефа Мируэ, но отец ее — побочный сын Валентина Мируэ, тестя вашего дяди. Следовательно, Урсула приходится доктору Дени Миноре побочной племянницей. А раз она побочная племянница, то завещание, которое составит в ее пользу доктор, может быть опротестовано, и если он откажет ей свое состояние, вы сможете подать на нее в суд; процесс для вас очень невыгоден, поскольку Урсула может утверждать, что вовсе не состоит с доктором в родстве, однако беззащитную девушку такой процесс испугает, и вы сможете добиться полюбовного соглашения.

— Закон о побочных детях так строг, — вставил свежеиспеченный правовед, сгоравший от желания блеснуть своими познаниями, — что, по постановлению кассационного суда от 7 июля 1817 года, побочный ребенок не вправе требовать от своего побочного родителя даже пропитания. Из чего следует, что понятие родства применительно к незаконнорожденному ребенку трактуется законом очень широко. Закон преследует даже законных потомков незаконнорожденных детей, ибо исходит из того, что, получая наследство, внуки выступают посредниками своих незаконнорожденных отцов. Это следует из статей 757, 908 и 911 Гражданского кодекса, рассмотренных совокупно. Поэтому Парижский королевский суд 26 декабря прошлого года ограничил право завещателей отказывать имущество законным детям их побочных сыновей; меж тем завещатели эти — не родители, а всего лишь дедушки своим побочным внукам, и, следовательно, являются по отношению к ним такими же посторонними лицами, как доктор по отношению к Урсуле.

— Все это, — возразил Гупиль, — касается, по-моему, только прав побочных внуков на имущество их дедов и вовсе не касается дядьев, которые, на мой взгляд, не связаны никакими узами родства с законными детьми своих побочных шуринов. Урсула не родственница доктору Миноре. Я вспоминаю решение Кольмарского королевского суда, принятое в 1825 году, как раз когда я кончал курс права; суд постановил тогда, что если побочный ребенок умер, его потомки не могут считаться посредниками в отношении наследства. А ведь отца Урсулы нет в живых.

Доводы Гупиля произвели то, что в отчетах о заседаниях Палаты журналисты именуют глубоким потрясением.

— И что это означает? — воскликнул Дионис. — Только одно: что суду еще никогда не доводилось решать дело о завещании, написанном дядей в пользу побочной племянницы, но стоит ему заняться таким делом, и строгость французского законодательства о побочных детях сослужит нам добрую службу — тем более что судьи нынче — люди богобоязненные. Поэтому я ручаюсь, что Урсула очень скоро согласится на выгодное для вас полюбовное соглашение, особенно если пригрозить ей кассационным судом.

Ощутив себя владельцами кучи золота, наследники заулыбались, зашевелились, замахали руками и не заметили, что Гупиль неодобрительно качает головой. Однако стоило Дионису произнести страшное слово «Но!..» — и встревоженные наследники замолчали, как по команде. Словно марионетки, послушные воле дергающего за нитки комедианта, все они обернулись и впились глазами в нотариуса.

— Но никакой закон не может помешать вашему дядюшке удочерить Урсулу или жениться на ней, — продолжал Дионис. — Удочерение вы можете опротестовать и, я думаю, выиграете дело: королевский суд не любит шутить с удочерениями и примет вашу сторону. Конечно, доктор — кавалер ордена Святого Михаила, офицер Почетного легиона и бывший лейб-медик, но все это ему не поможет. Другое дело женитьба, которую к тому же нетрудно утаить от чужих глаз. Старикан достаточно хитер, чтобы уехать в Париж, прожить там год и обвенчаться, указав в брачном контракте, что за невестой получен миллион приданого. Итак, единственное, чего вам следует опасаться, — это женитьбы доктора.

Тут нотариус сделал паузу.

— Есть и другая опасность, — снова вмешался Гупиль с видом знатока, — доктор может отказать все свое состояние третьему лицу, например папаше Бонграну, подписав фидеикомисс[122] в пользу мадемуазель Урсулы Мируэ.

— Если вы будете докучать дядюшке, — перебил Дионис своего первого клерка, — если вы не будете отменно ласковы с его Урсулой, то он женится либо прибегнет к фидеикомиссу, о котором толкует Гупиль; не думаю, впрочем, что он на это пойдет: фидеикомисс — штука опасная. Что до женитьбы, то ее легко предотвратить. Стоит только Дезире самую малость приударить за девчонкой, и она уже, конечно, предпочтет старику очаровательного юношу, гордость всего Немура.

— Матушка, — шепнул Зелии ее сын, прельщенный столько же суммой приданого, сколько и красотой Урсулы, — если я женюсь на ней, все деньги будут наши.

— Ты что, спятил? Ты, у которого будет пятьдесят тысяч ливров годового дохода, ты, который должен стать депутатом! Пока я жива, я не дам тебе связаться с кем попало и загубить свою карьеру! Семьсот тысяч франков?.. Было б о чем говорить. Единственная дочь господина мэра будет иметь пятьдесят тысяч в год, а он ко мне уже подъезжал насчет свадьбы...

Слова матери, впервые в жизни говорившей с ним резко, лишили Дезире всякой надежды на брак с прекрасной Эстер[123] — он знал, что ни ему, ни отцу не под силу нарушить волю Зелии, читавшуюся в ее страшных голубых глазах.

— Но скажите-ка, господин Дионис, — воскликнул Кремьер, которого жена толкала локтем в бок, — а если доктор примет все за чистую монету и выдаст свою воспитанницу за Дезире, дав ей в приданое все свое состояние, — тогда прощай наше наследство?! А ведь у дядюшки, если он проживет еще пять лет, будет целый миллион.

— Никогда, — закричала Зелия, — никогда и ни за что я не потерплю, чтобы Дезире женился на дочери ублюдка, на девчонке, взятой в дом из милости, подобранной на улице! Черт подери! После смерти дяди мой сын будет главой рода Миноре, а Миноре принадлежат к пятисотлетней буржуазии. Это стоит дворянства. Будьте покойны: Дезире женится только после того, как мы выясним, какая карьера светит ему в Палате депутатов.

Эта надменная речь встретила поддержку Гупиля, который сказал: «С двадцатью четырьмя тысячами ливров дохода Дезире сделается либо председателем Королевского суда, либо главным прокурором; а там, глядишь, и пэром; неравный брак его погубит».

Тут наследники так загалдели, что Миноре пришлось стукнуть кулаком по столу, чтобы они замолчали и нотариус смог продолжать.

— Дядюшка ваш человек честный и порядочный, — сказал Дионис. — Он мнит себя бессмертным и, как все ученые, умрет, не оставив завещания. Итак, самое важное сейчас, по-моему, вынудить доктора поместить капитал так, чтобы он не уплыл от вас после его смерти. Такая возможность имеется. Молодой Портандюэр сидит в Сент-Пелажи — у него сто с чем-то тысяч франков долга. Старуха мать знает, что он в тюрьме, плачет горючими слезами и сегодня ждет к обеду аббата Шапрона — конечно, для того, чтобы поделиться с ним своей бедой. Так вот, сегодня вечером я попытаюсь уговорить вашего дядюшку продать консолидированную пятипроцентную ренту[124], которая сейчас идет по сто восемнадцать франков, и одолжить госпоже де Портандюэр под залог ее дома и Бордьерской фермы сумму, необходимую для спасения блудного сына. В том, что я ходатайствую за этого юного шалопая Портандюэра, нет ничего подозрительного: если дело выгорит, я могу заработать на совершении купчих, на закладных и прочих документах. Я постараюсь войти в доверие к доктору и убедить его приобрести на оставшиеся деньги земли — у меня есть на примете прекрасные участки. Состоянием, вложенным в земли или отданным взаймы под залог недвижимого имущества, не так-то легко распорядиться. Между желанием обратить его в деньги и осуществлением этого желания можно воздвигнуть множество препятствий.

Пораженные справедливостью этих умозаключений, достойных господина Жосса[125], наследники одобрительно перешептывались.