Продолжая использовать наш сайт, вы даете согласие на обработку файлов cookie, которые обеспечивают правильную работу сайта. Благодаря им мы улучшаем сайт!
Принять и закрыть

Читать, слущать книги онлайн бесплатно!

Электронная Литература.

Бесплатная онлайн библиотека.

Читать: Урсула Мируэ - Оноре де Бальзак на бесплатной онлайн библиотеке Э-Лит


Помоги проекту - поделись книгой:

Так, с шести лет сирота Урсула обрела духовного наставника в лице кюре; что же касается Жорди, то он был ее наставником и прежде.

Капитан, преподававший некогда в одной из старинных военных школ, имел вкус к грамматическим штудиям, интересовался различиями европейских языков и исследовал вопросы, связанные с созданием языка универсального. Этот ученый муж, терпеливый, как все старые учителя, почел за счастье выучить Урсулу читать и писать по-французски, а также научить ее счету. В обширной библиотеке доктора нашлись книги, доступные ребенку, поучительные и занимательные разом. Капитан и кюре позволили юному уму Урсулы впитывать знания с той же непринужденностью и свободой, какие доктор предоставлял ее телу. Урсула училась, играя. Религия не позволяла ей задумываться сверх меры. Вверенная божественной власти природы, очищенной тремя осторожными наставниками от всякой скверны, Урсула ставила чувства выше долга и повиновалась более голосу совести, нежели законам общества. Благородство ее чувств и поступков было непроизвольным: рассудок лишь подкреплял сердечный порыв. Она творила добро ради собственного удовольствия, еще не ведая, что его следует творить по обязанности. Таково следствие христианского воспитания. Подобные убеждения, непригодные для мужчин, пристали женщине, доброму гению и совести семьи, тайному источнику прелести домашнего очага, царице дома. Трое стариков действовали сходно. Не отступая перед невинной любознательностью ребенка, они объясняли Урсуле мир и способы его познания, не говоря ничего, кроме правды. Если, рассматривая траву, цветок, звезду, она задумывалась о Боге, преподаватель и врач отвечали, что об этом ей может рассказать только священник. Таким образом, ни один из наставников не вторгался в чужую сферу. Крестный отец заботился о жизненных благах и материальных нуждах, наукам девочка училась у Жорди, о морали, метафизике и божественной премудрости с ней беседовал кюре. В отличие от многих богатых домов, в доме Минора не было неосторожных слуг, способных испортить даже самого умного и воспитанного ребенка. Тетушка Буживаль, получившая на этот счет самые строгие наставления и слишком простодушная и недалекая, чтобы вмешиваться в обучение, не препятствовала троим мудрецам в их трудах. Итак, Урсула, счастливое созданье, росла под опекой трех добрых гениев, чью задачу, впрочем, облегчала природная одаренность девочки. Благодаря мужественной нежности наставников, их серьезности, смягченной улыбками, разумной свободе, которую они предоставляли своей воспитаннице, постоянной заботе о ее душе и теле, Урсула в девять лет была прелестным, идеальным ребенком. К несчастью, вскоре родительская триада распалась. На следующий год капитан Жорди умер, решив самую трудную часть задачи и оставив доктора и кюре трудиться над дальнейшим. На столь хорошо взрыхленной почве цветы взрастают сами собой. Старый дворянин каждый год откладывал по тысяче франков и оставил маленькой Урсуле на память о себе десять тысяч франков. В трогательном завещании он просил свою любимицу тратить те четыреста или пятьсот франков ренты, которые будет приносить ежегодно этот небольшой капитал, только на наряды. Когда мировой судья пришел в дом друга, чтобы наложить печати, то нашел в кабинете, куда Жорди никому не позволял входить, множество старых, наполовину сломанных игрушек, которые бедный капитан благоговейно хранил и которые господину Бонграну, согласно воле покойного, предстояло сжечь. В ту пору Урсула готовилась к первому причастию. Аббат Шапрон целый год занимался с девушкой, чьи ум и сердце, столь развитые, но столь осмотрительно сдерживавшие друг друга, требовали особенной духовной пищи. Это приобщение к высоким материям оставило такой глубокий след в сердце девушки, вступившей в ту пору жизни, когда душа обретает веру, что она сделалась благочестива и склонна к мистике; характер ее был неподвластен обстоятельствам, а сердце презирало невзгоды. Тогда-то и началась между неверующей старостью и набожной юностью подспудная борьба, долгое время скрытая от юного существа, послужившего ее орудием, — борьба, развязка которой ошеломила весь город и навлекла на Урсулу ненависть наследников. Первую половину 1824 года Урсула проводила почти каждое утро в доме священника. Старый доктор разгадал намерение кюре. Священник желал сделать Урсулу неопровержимым доказательством и с ее помощью переубедить безбожника. Девочка любит крестного, как родного отца, думал аббат Шапрон, он поверит ее простодушию, пленится трогательным воздействием религии на душу ребенка, чья любовь походит на те южные деревья, что круглый год усыпаны цветами и плодами, круглый год зелены и благоуханны. Красота жизни убедительнее самого логичного рассуждения. Никто не в силах устоять перед очарованием некоторых образов. Так и доктор, сам не зная отчего, смахнул с глаз слезы, когда увидел, как его возлюбленное дитя отправляется в церковь в белом креповом платье с белыми лентами и в белых атласных башмачках; пышные ее волосы, рассыпавшиеся по плечам, стягивала белая лента с большим бантом, корсаж был обшит рюшем, украшенным атласными лентами, в чистых глазах светилась надежда; взрослая и счастливая, Урсула спешила на свое первое свидание; она еще сильнее любила крестного с тех пор, как душа ее воспарила к Богу. Когда доктор заметил, что мысль о вечности животворит эту душу, до сих пор блуждавшую в потемках младенчества, подобно тому как солнце животворит землю после холодной ночи, то, снова, сам не зная отчего, подосадовал, что остается дома один. Сидя на крыльце, он долго смотрел на калитку, за которой скрылась его крестница, сказав ему на прощанье: «Крестный, отчего ты не идешь со мной? Неужели ты не хочешь разделить со мною мою радость?» Душу старого энциклопедиста раздирали сомнения, но гордость его была еще не сломлена. Тем не менее он пошел навстречу причастникам и различил среди них свою Урсулу, сияющую от восторга под покрывалом. Она бросила на него счастливый взгляд, который разбередил в неприступном уголке его сердца мысль о Боге. Но старый деист твердо стоял на своем; он сказал себе: «Кривлянье! Если даже у мира есть создатель, неужто этому творцу бесконечности есть дело до подобных глупостей!» Он усмехнулся и пошел своим путем; он гулял по холмам вдоль дороги в Гатине, а из города доносился громкий и радостный перезвон колоколов.

Стук костей невыносим для тех, кто не умеет играть в триктрак — одну из самых сложных игр в мире. Чтобы не докучать Урсуле, которая из-за своей чрезвычайной хрупкости и впечатлительности тяготилась и стуком, и непонятными речами игроков, старый Жорди, кюре и доктор брались за кости, только когда девочка уже спала или уходила на прогулку. Однако нередко случалось, что они не успевали закончить партию до ее возвращения; тогда она с неподражаемым изяществом покорно усаживалась у окна с шитьем. Ей был противен триктрак, поначалу кажущийся большинству умных людей столь утомительным и недоступным, что те, кто не сумел преодолеть отвращение и привыкнуть к этой игре с юности, как правило, не способны ей научиться. Меж тем в день своего первого причастия Урсула, вернувшись из церкви домой, достала доску и кости, положила их перед старым доктором, проводившим этот вечер в одиночестве, и спросила:

— Ну, чей ход?

— Урсула, — отвечал доктор, — разве не грешно тебе смеяться над крестным в день первого причастия?

— Я вовсе не смеюсь, — сказал девочка, усаживаясь за стол, — вы всегда стараетесь доставить мне удовольствие, и мой долг — отвечать вам тем же. Когда господин Шапрон бывал мной доволен, он учил меня играть в триктрак, и дал мне столько уроков, что я могу вас обыграть... Теперь я уже не буду мешать вам. Чтобы не лишать вас радости, я одолела все трудности, и звук триктрака начал мне нравиться.

Урсула выиграла. Кюре застал старика и девочку за доской и стал свидетелем ее победы. На следующее утро Миноре, который до тех пор не хотел учить свою воспитанницу музыке, отправился в Париж, купил там фортепьяно, нашел в Фонтенбло учительницу и покорился необходимости выслушивать бесконечные гаммы. Одно из френологических предсказаний[81] покойного Жорди сбылось: девочка стала превосходной музыкантшей. Опекун, гордый своей крестницей, уговорился в Париже со старым немцем по имени Шмуке[82], опытным преподавателем музыки, что тот будет раз в неделю приезжать в Немур, и не жалел денег на обучение Урсулы этому искусству, которое прежде считал совершенно бесполезным. Безбожники не любят музыку — этот небесный язык, усовершенствованный католической религией, которая заимствовала названия нот из одного церковного гимна: ведь семь нот — это первые слоги первых семи стихов гимна на рождение святого Иоанна Крестителя[83]. Впечатление, произведенное на старика первым причастием Урсулы, было сильным, но кратким. Радость и покой, которые вера и молитва вселяли в юную душу, также оставляли его равнодушным. Совесть доктора была чиста, и он не знал тревог. Он полагал, что, творя добрые дела без надежды на небесное вознаграждение, поступает более великодушно, чем правоверные католики, которые, как он утверждал, торгуются с Богом.

— Но, — возражал аббат Шапрон, — согласитесь, что если бы все люди заключали подобные сделки, общество избавилось бы от пороков; мир не знал бы горя. Благодетельствовать так, как вы, может только большой философ; вы пришли к своим взглядам путем рассуждений, вы — исключение из правила, меж тем благодетельствовать, как мы, способен всякий христианин. Вы совершаете усилие, а мы слушаемся велений сердца.

— Иными словами, кюре, я мыслю, а вы чувствуете, вот и вся разница.

Тем временем Урсуле исполнилось двенадцать лет; и, так как чуткость и сметливость, свойственные ее полу, были у нее особенно развиты благодаря превосходному воспитанию, а ум, и без того острый, обретал опору в религиозном чувстве, самом тонком из всех, она ясно поняла, что ее крестный не верит ни в загробную жизнь, ни в бессмертие души, ни в Провидение, ни в Бога. Вынужденный отвечать на вопросы невинного создания, доктор не мог дольше таить свою роковую тайну. Простодушное огорчение Урсулы поначалу вызвало у него улыбку, но, видя, что грусть ее не проходит, он понял, что грусть эта — следствие глубокой любви. Страстные привязанности страшатся всякого разногласия, даже разногласия, не имеющего отношения к жизни сердца. Порой доводы воспитанницы, высказанные голосом мягким и нежным, проникнутые чувством пылким и чистым, ласкали слух доктора. Однако верующие и безбожники говорят на разных языках и не могут понять друг друга. Славя Господа, Урсула обижала своего крестного, как избалованный ребенок обижает иной раз свою мать. Кюре мягко пожурил Урсулу, сказав ей, что Господь сам берет на себя труд смирять гордые умы. Девушка в ответ напомнила аббату Шапрону о Давиде, победившем Голиафа. Эти споры о религии, эти огорчения ребенка, желавшего обратить крестного в свою веру, были единственным, что омрачало жизнь маленького семейства, скрытую от любопытных взоров немурцев, — жизнь счастливую и насыщенную. Урсула росла, развивалась и наконец стала той скромной и набожной девушкой, которая, выходя из церкви, пленила Дезире.

Часы, дни, месяцы текли тихо и покойно; Урсула разводила цветы в саду, играла на фортепьяно и с помощью тетушки Буживаль окружала заботой своего опекуна. Впрочем, год назад некоторые перемены в поведении Урсулы[84] встревожили доктора; конечно, источник этих перемен был так хорошо известен заранее, что беспокоиться следовало лишь о том, как справится с ними организм девушки. Однако мудрый наблюдатель и опытный врач боялся, как бы перемены эти не нарушили духовного покоя Урсулы. Он стал по-матерински внимательно следить за своей приемной дочерью, однако не увидел поблизости никого, кто мог бы внушить ей любовь, и успокоился.

Меж тем за месяц до описываемого нами дня духовную жизнь самого доктора потрясло одно из тех событий, которые не оставляют камня на камне от наших убеждений; впрочем, прежде чем рассказать о нем, следует коротко остановиться на некоторых эпизодах врачебной карьеры Миноре, тем более что это придаст нашей истории дополнительный интерес.

В конце XVIII столетия Месмер[85] произвел в науке еще больший раскол, чем Глюк в искусстве[86]. Открыв феномен магнетизма, Месмер приехал во Францию, куда с незапамятных времен являются все изобретатели, желающие, чтобы их открытия получили права гражданства во всем мире. Благодаря своему ясному языку Франция — своего рода всемирный глашатай.

— Если гомеопатию признают в Париже, она спасена, — сказал недавно Ганнеман[87].

— Отправляйтесь во Францию, — посоветовал господин Меттерних[88] Галлю, — если там посмеются над вашими шишками, вы прославитесь.

Итак, у Месмера появились пылкие сторонники и непримиримые противники, сражавшиеся меж собой так же яростно, как пиччиннисты с глюкистами. Ученая Франция всколыхнулась и принялась обсуждать новое учение. Еще до окончания дискуссии медицинский факультет постановил[89] раз и навсегда, что Месмер с его чаном, проводами и теориями — шарлатан. Впрочем, этот немец имел несчастье сам погубить свое замечательное изобретение, выказав необузданное корыстолюбие[90]. Месмер потерпел неудачу из-за недостоверности своих выкладок, из-за незнания роли, которую играют в природе невесомые флюиды, в ту пору остававшиеся вовсе неизвестными науке, из-за неспособности объять разные стороны своего многоликого учения. Магнетизм может иметь самые различные применения; в руках Месмера он был, сравнительно с тем, на что способен, все равно что теория сравнительно с ее практическими следствиями. Изобретателю не хватило гения, но это ничуть не оправдывает человеческий разум и французов XVIII столетия, которые, как это ни прискорбно, обошлись с учением, возникшим одновременно с человеческим обществом, учением, известным египтянам и халдеям, грекам и индусам, так же, как обошлись в XVI столетии с провозвестником истины Галилеем; хуже того, магнетизм принял на себя двойной удар: на него ополчились и правоверные католики, и философы-материалисты. Магнетизм, искусство, которому был привержен Иисус и которым волею небес овладели апостолы, оказался равно чужд как соратникам Жан-Жака и Вольтера, Локка[91] и Кондильяка[92], так и церкви. Ни энциклопедисты, ни духовенство не признали этого дара, — древнего, но выглядевшего столь новым. Церковь замалчивала чудеса на могиле дьякона Париса[93], ученые, несмотря на драгоценные сочинения советника Карре де Монжерона[94], не проявляли к ним никакого интереса, а ведь чудеса эти впервые указали человечеству на необходимость исследовать флюиды, позволяющие внутренним силам организма противостоять боли, идущей извне. Но для того чтобы произвести подобные исследования, пришлось бы признать существование неосязаемых, невидимых, невесомых флюидов, а тогдашняя наука считала все это признаками пустоты. Меж тем для современной философии пустоты не существует. Десяти футов пустоты достаточно, чтобы потрясти основы мироздания! Особенно тесен мир в представлении материалистов: здесь все взаимосвязано, все взаимозависимо, все подстроено нарочно. «Легче вообразить, что мир был создан случайно, чем что он был сотворен Богом. Возникновение его объясняется множеством обстоятельств и их случайных совпадений. Дайте мне все буквы, составляющие текст «Энеиды», время и место — и, складывая буквы, взятые наугад, я рано или поздно создам «Энеиду»[95]. Эти несчастные, готовые обожествить что угодно, лишь бы не признать существование Бога, не верили и в бесконечную делимость материи, вытекающую из существования невесомых флюидов. Локк и Кондильяк на полстолетия задержали развитие естественных наук, ныне стремительно движущихся вперед благодаря учению о единстве живой природы, которым мы обязаны великому Жоффруа Сент-Илеру[96]. Некоторые стойкие и беспристрастные люди, добросовестно изучившие факты, хранили верность доктрине Месмера, признававшего наличие у человека всепроникающей силы, приводимой в действие волей и дающей власть над всем живым, силы целительной, вмешивающейся в поединок между болезнью и желанием выздороветь. Изучением сомнамбулизма, о котором Месмер имел лишь самые смутные представления, мы обязаны господам Пюисегюру[97] и Делезу[98]; однако революция прервала их исследования, и последнее слово осталось за учеными мужами и зубоскалами. Впрочем, горстка упрямцев, и среди них несколько врачей, хранила верность новому учению. Эти инакомыслящие до самой смерти подвергались преследованиям своих собратьев. Почтенный цех парижских врачей начал против месмеристов настоящий крестовый поход, и был настолько жесток в своей ненависти, насколько позволяла тогдашняя терпимость на вольтерьянский лад[99]. Правоверные врачи отказывались сотрудничать с врачами, исповедовавшими Месмерову ересь. В 1820 году эти еретики все еще подвергались негласной проскрипции. Несчастья и бури Революции не погасили эту научную вражду. Только священники, судьи и врачи умеют ненавидеть так сильно. Люди в мантии не ведают жалости. Не оттого ли, что борьба идей беспощаднее всех прочих? Доктор Бувар[100], друг юности Миноре, был одним из тех, кого Месмер обратил в свою веру, и до конца дней оставался предан учению, навлекшему на него лютую ненависть парижского медицинского факультета. Миноре, один из самых рьяных поборников Энциклопедии и самых грозных противников Делона[101], гонитель Месмера, человек, чье слово имело в этом споре огромный вес, навсегда поссорился со своим товарищем и, более того, стал его преследовать. Мысль о Буваре была едва ли не единственной, которая могла вызвать у Миноре раскаяние и омрачить его спокойную старость. С тех пор как доктор переселился в Немур, учение о невесомых флюидах — так следовало бы именовать магнетизм, по природе своей тесно связанный со светом и электричеством, — стремительно развивалось, несмотря на постоянное глумление парижских умников. Френология и физиогномика — учения Галля и Лафатера, похожие, как близнецы, и связанные одно с другим, как причина и следствие, — открыли не одному физиологу следы существования неуловимых флюидов — источника человеческой воли, определяющего страсти и привычки, форму черепа и черты лица. Магнетические явления, чудеса сомнамбулизма, пророческие видения, позволяющие проникнуть в тайну мира духовного, множились с каждым днем. Странная история фермера Мартена[102], который поведал королю о своих беседах с ангелами, бесспорно имевших место; известия о сношениях Сведенборга с умершими, столь серьезно обоснованные немецкими авторами; рассказы Вальтера Скотта о сбывшихся пророчествах; удивительные прозрения некоторых ведунов, владеющих секретами хиромантии, карточных гаданий[103] и составления гороскопов; случаи каталепсии и возвращения к жизни с помощью неких болезненных ощущений — все эти явления, по меньшей мере любопытные и проистекавшие из одного и того же источника, рассеивали множество сомнений и увлекали самых равнодушных на путь опытных исследований. Миноре ничего не знал об этом брожении умов, столь сильном на севере Европы и столь слабом во Франции, где, однако, также случались происшествия, которые поверхностные наблюдатели именуют чудесами и которые исчезают в водовороте парижской жизни, как камень в море.

В начале того года, когда Урсуле исполнилось пятнадцать лет, покой гонителя месмеристов смутило следующее письмо:

«Старый товарищ!

Всякая дружба, даже утраченная, дает права, не теряющие силу за давностью лет. Я знаю, что вы еще живы, и лучше, чем нашу вражду, помню счастливые дни в берлоге на улице Святого Юлиана Христарадника. Перед тем как покинуть этот мир, я непременно хочу доказать вам, что магнетизм рано или поздно будет признан одной из главных наук — если, конечно, науке не суждено быть единой и неделимой. Я располагаю неопровержимыми доказательствами, способными истребить ваше неверие. Быть может, вашему любопытству я буду обязан счастьем еще раз пожать вашу руку, как пожимал ее до появления Месмера.

Всегда ваш Бувар».

Взвившись, словно лев от укуса слепня, противник месмеризма без промедления выехал в Париж и оставил свою карточку у старика Бувара, жившего на улице Феру, возле собора Святого Сульпиция. Бувар прислал ему в гостиницу записку: «Завтра в девять, на улице Сент-Оноре, против церкви Успения Богоматери». Миноре, к которому возвратилась молодость, не мог заснуть. Он отправился к знакомым врачам, чтобы выяснить, не перевернулся ли мир, не прекратила ли свое существование Медицинская школа и на месте ли четыре факультета[104]. Старые знакомые успокоили его, заверив, что древний дух сопротивления не угас, но академики сменили оружие и, прибегая вместо травли к насмешкам, ставят явления магнетизма на одну доску с трюками Комуса[105], Конта[106] и Боско[107], с фиглярством, фокусами и так называемой занимательной физикой. Эти речи не помешали старому Миноре пойти на свидание со старым Буваром. После сорока четырех лет вражды противники встретились на улице Сент-Оноре. Французы — люди слишком легкомысленные, чтобы быть способными на долгую ненависть. К тому же в столице Франции политическая, литературная и научная деятельность столь обширна и многообразна, что всякий может отыскать себе здесь поприще и царить на нем в свое удовольствие. Ненависть отнимает много сил, и тот, кто не ищет примирения, непременно обзаводится единомышленниками. Поэтому о своей розни помнят лишь целые сословия. Робеспьер и Дантон обнялись бы по прошествии сорока четырех лет, что же до наших врачей, то ни один из них не подал другому руки, Бувар первым нарушил молчание:

— Ты выглядишь великолепно!

— Да, я чувствую себя неплохо, а как ты? — ответил Миноре, раз уж лед был сломан.

— Как видишь.

— Неужели магнетизм не помогает избежать смерти? — беззлобно пошутил Миноре.

— Нет, порой он ее даже приближает.

— Так ты не богат? — спросил Миноре.

— С какой стати?

— А я вот богат!

— Меня интересуют не твои деньги, а твои убеждения. Пойдем, — сказал Бувар.

— Упрямец! — воскликнул Миноре.

Месмерист повел скептика по довольно темной лестнице; со всевозможными предосторожностями они поднялись на пятый этаж.

В эту пору в Париже заявил о себе необыкновенный человек[108], которому Господь даровал необъятное могущество и магнетические способности во всем их многообразии. Как некогда спаситель рода человеческого, великий незнакомец, здравствующий и поныне, мгновенно и окончательно излечивал на расстоянии самые тяжкие, самые застарелые недуги; более того, он в мгновение ока смирял самую непокорную волю и превращал обычных людей в сомнамбул. Лицо незнакомца, который утверждает, что подчиняется одному лишь Господу и, подобно Сведенборгу, сообщается с ангелами, являет собой сгусток энергии и выражает безграничную, львиную мощь. Причудливые, неправильные черты этого лица страшны и грозны; голос, исходящий из недр существа незнакомца, словно пропитан магнетическими флюидами; он проникает в слушающего через все поры. Излечив тысячи больных и не получив признания в обществе, незнакомец удалился от света и добровольно обрек себя на безвестность и полное одиночество. Его всемогущая длань, которая возвращала умирающих дочерей матерям, отцов рыдающим детям, обожаемых любовниц упоенным страстью любовникам, которая исцеляла больных, приговоренных врачами к смерти, и облегчала последние часы жизни тем, кого уже невозможно было спасти, длань, благодаря которой в синагогах, католических храмах и протестантских кирхах служители разных культов, сплоченные одним чудом, служили благодарственные молебны единому Богу, — эта верховная длань, излучавшая свет жизни, который слепил закрытые глаза сомнамбул, не поднялась бы ныне даже для того, чтобы возвратить королеве наследного принца. Укрывшись воспоминаниями о своих благодеяниях, словно светозарным саваном, он покинул дольний мир ради мира горнего. Но на заре своего царствования, едва ли не удивляясь собственному всесилию, человек этот, столь же бескорыстный, сколь и могущественный, позволял иным любознательным людям быть свидетелями его чудес. Вести о его славе, которая некогда была огромной и, быть может, завтра вновь сделается таковой, достигли ушей престарелого доктора Бувара. Гонимый месмерист узрел самые блистательные свершения той науки, которую берег в своем сердце, как сокровище. Несчастья Бувара тронули сердце великого незнакомца и расположили его к старцу. Поэтому, поднимаясь по лестнице, Бувар слушал шутки своего давнего противника с лукавой улыбкой. На все колкости он отвечал только одно: «Посмотрим! Посмотрим!» и легонько покачивал головой, как человек, уверенный в своей правоте.

Квартира, куда попали двое врачей, была более чем скромной. Бувар ненадолго зашел в спальню, смежную с гостиной, оставив Миноре в одиночестве и тем усилив его недоверие. Однако очень скоро Бувар вернулся и пригласил старого друга в соседнюю комнату, где их ожидали таинственный последователь Сведенборга и сидевшая в кресле женщина. Она не шелохнулась и, кажется, даже не заметила вошедших.

— А где же чаны? — с улыбкой спросил Миноре.

— Нам не нужно ничего, кроме Господней воли, — серьезно ответил последователь Сведенборга. На вид ему было лет пятьдесят.

Мужчины сели, и незнакомец начал беседу. К великому удивлению старого Миноре, хозяин дома заговорил о погоде. Затем он расспросил гостя о его научных взглядах; очевидно было, что он тянет время, чтобы получше узнать доктора.

— Вы пришли сюда из чистого любопытства, сударь, — произнес он, наконец. — Я не имею привычки торговать силой, которая, по моему убеждению, дана мне от Бога; воспользуйся я ею в целях дурных или легкомысленных, я, вероятно, лишился бы ее. Однако, по словам господина Бувара, дело идет о том, чтобы просветить добросовестного ученого и убедить его отказаться от взглядов, противоположных нашим, — поэтому я удовлетворю ваше любопытство. Женщина, которую вы видите, — он указал на незнакомку, сидевшую в кресле, — спит сомнамбулическим сном. Судя по рассказам и поведению всех сомнамбул, состояние это служит для них источником блаженства, ибо внутреннее их существо, освободившись от всех препон, какие ставит перед ним видимая природа, пребывает в мире, который мы ошибочно именуем невидимым. Зрение и слух в этом состоянии гораздо острее, чем при так называемом бодрствовании, и, быть может, обходятся без помощи глаз и ушей, являющихся всего лишь ножнами для светоносных мечей, что зовутся зрением и слухом! Для человека, спящего сомнамбулическим сном, не существует ни расстояний, ни препятствий; он преодолевает их с помощью жизненной силы, для которой наше тело — сосуд, точка опоры, оболочка. Для этих недавно открытых явлений еще не придуманы названия, ибо слова «невесомый», «неосязаемый», «невидимый» неприложимы к тем флюидам, о существовании которых свидетельствует магнетизм. Свет обладает весом, ибо он рождает тепло, а при нагревании тела расширяются; что же до осязания, то электричество более чем осязаемо. Мы осудили явления вместо того, чтобы осудить несовершенство наших орудий познания.

— Она спит! — сказал Миноре, внимательно осмотрев женщину, принадлежавшую, как ему показалась, к низкому сословию.

— Ее тело сейчас как бы не существует, — ответил последователь Сведенборга. — Невежды принимают это состояние за сон. Но с ее помощью вы убедитесь, что есть мир невещественный, и в этом мире дух не признает над собой власти материи. Я отправлю ее туда, куда вы пожелаете. Она расскажет вам, что происходит в любой точке земного шара, безразлично — в двадцати лье отсюда или в Китае.

— Отправьте ее для начала ко мне домой, в Немур, — попросил Миноре.

— Все будет происходить без моего участия, — отвечал загадочный незнакомец. — Дайте мне руку, и вы станете одновременно действующим лицом и зрителем, следствием и причиной.

Миноре протянул незнакомцу руку, и тот взял ее; мгновение он держал ее в своей руке, как бы сосредоточиваясь; другой рукой он схватил за руку женщину и знаком показал старому скептику, что ему следует сесть подле этой пророчицы без треножника. По безмятежному лицу ясновидицы пробежала легкая дрожь, когда последователь Сведенборга вложил руку доктора в ее руку, однако, как ни чудесны оказались последствия этого жеста, все происходило крайне просто.

— Повинуйтесь этому господину, — сказал незнакомец, возложив руку на голову женщины, которая, казалось, черпала у него свет и жизнь, — и помните: все, что вы сделаете для него, доставит удовольствие мне. Теперь вы можете говорить с ней, — сказал он Миноре.

— Ступайте в Немур, на улицу Буржуа, ко мне домой, — сказал доктор.

— Не торопите ее, не отнимайте у нее руки, пока не убедитесь, что она прибыла на место, — сказал Бувар своему старому другу.

— Я вижу реку, — слабым голосом произнесла женщина; хотя глаза ее были закрыты, она, казалось, с величайшим вниманием вглядывалась в самое себя. — Я вижу красивый сад...

— Почему вы начинаете с реки и сада?

— Потому что они там.

— Кто?

— Юная особа и кормилица, о которых вы думаете.

— Как выглядит сад?

— Если подняться по маленькой лесенке с берега реки, справа видна длинная кирпичная галерея, там внутри стоят книги, а в конце — каморочница[109], разукрашенная деревянными колокольчиками и пасхальными яичками. Слева — стена, увитая зеленью: диким виноградом, виргинским жасмином. В центре — небольшие солнечные часы. Кругом много горшков с цветами. Ваша воспитанница рассматривает цветы, показывает их кормилице, делает в земле ямки и бросает туда семена... Кормилица подметает дорожки... Хотя эта девушка чиста, как ангел, в ее груди дремлет росток любви, нежный, как утренняя дымка.

— К кому? — спросил доктор, поскольку все предшествующее вполне мог рассказать человек, не имеющий ничего общего с сомнамбулами; доктор по-прежнему считал, что имеет дело с мошенниками.

— Вы об этом ничего не знаете, хотя недавно, когда она стала взрослой, очень тревожились, — сказала спящая с улыбкой. — Сердце ее пробудилось вслед за естеством...

— И это говорит женщина из простонародья? — вскричал старый доктор.

— В этом состоянии все они изъясняются отменно чисто, — ответил Бувар.

— Но в кого же влюблена Урсула?

— Урсула не знает, что влюблена, — женщина легонько покачала головой, — она слишком целомудренна, чтобы испытывать желание или что-либо подобное, но она занята своим избранником, она думает о нем и упрекает себя за это, но сколько ни гонит эти мысли, они возвращаются вновь и вновь... Она сидит за фортепьяно...

— Но кто же он?

— Сын дамы, живущей напротив..

— Госпожи де Портандюэр?

— Вы говорите Портандюэр, — повторила сомнамбула, — пусть будет так. Но не тревожьтесь, он теперь в отъезде.

— Они говорили друг с другом? — спросил доктор.

— Ни разу. Они смотрели друг на друга. Он ее очаровал. Он в самом деле хорош собой, у него доброе сердце. Она видела его из окна, потом они виделись в церкви; но юноша уже забыл о ней.

— Как его зовут?

— О, чтобы сказать вам имя, я должна его прочесть или услышать. Его зовут Савиньен, она только что произнесла его имя; ей кажется, что оно звучит восхитительно; она уже нашла в календаре день его ангела и поставила рядом маленькую точку красными чернилами... — ребячество! Она будет любить по-настоящему, и любовь ее будет столь же чиста, сколь и сильна; такая девушка, если полюбит, то на всю жизнь; любовь переполнит ее душу и проникнет так глубоко, что не оставит места для других чувств

— Откуда вы это знаете?

— Я прочла это в ее сердце. Она умеет переносить страдания; это неудивительно: ведь ее отец и мать много страдали!

Последняя фраза ошеломила доктора, который до сих пор был скорее удивлен, нежели поколеблен в своих убеждениях. Нелишне будет отметить, что после каждой фразы женщина замолкала минут на десять — пятнадцать, все сильнее и сильнее напрягая внимание. Можно было увидеть, как она видит! Лицо ее менялось причудливым образом: оно выражало внутреннюю сосредоточенность, черты его то светлели, то содрогались под действием силы, которую Миноре прежде встречал лишь у умирающих, обретавших в последние мгновения жизни дар пророчества. Несколько раз сомнамбула повторила жесты Урсулы.

— Расспросите ее, расспросите, — сказал таинственный незнакомец доктору, — вы увидите, что она знает тайны, которых вы никому не раскрывали.

— Любит меня Урсула? — спросил доктор.

— Почти так же сильно, как Господа, — отвечала ясновидица с улыбкой. — Поэтому ее так огорчает ваше безбожие. Вы не верите в Бога — но разве это мешает ему существовать! Слово его владычествует во вселенной! Ваше неверие — единственное, что омрачает жизнь бедной девочки. Послушайте! она принялась за гаммы; она хочет играть еще лучше, она недовольна собой. Вот что она думает: «Как бы мне хотелось иметь красивый голос и научиться хорошо петь; тогда в следующий свой приезд домой он обязательно услышал бы мое пение».

Доктор Миноре вынул лист бумаги и записал точное время.

— Можете вы мне сказать, какие семена она посеяла?

— Резеду, душистый горошек, бальзамин...

— А в последний горшок?

— Живокость.

— Где хранятся мои деньги?

— У вашего нотариуса, но вы регулярно вкладываете доходы в казну, чтобы не лишиться процентов.

— Верно; но где я храню деньги на текущие расходы у себя в Немуре?

— В большой книге в красном переплете; на ней написано «Пандекты Юстиниана»; деньги лежат во втором томе, между последней и предпоследней страницами; книга стоит над застекленным буфетом, там целая полка таких фолиантов. Нужный том находится с краю, около двери в гостиную. Смотрите-ка: третий том стоит перед вторым. Только это не серебро, это...

— Тысячефранковые банковские билеты? — спросил доктор.

— Я плохо вижу, они сложены. Нет, там два билета по пятьсот франков.

— Вы их видите?

— Да.

— Как они выглядят?

— Один очень старый, пожелтевший, другой беленький, почти совсем новый.

Конец беседы сразил Миноре. Он тупо уставился на Бувара, но Бувар и последователь Сведенборга, привыкшие к изумлению маловеров, беседовали вполголоса, не выказывая ни удивления, ни интереса; Миноре попросил у них позволения удалиться и вернуться после обеда. Противник Месмерова учения хотел отдохнуть, оправиться от глубочайшего ужаса, прежде чем снова ощутить на себе действие этой великой силы и подвергнуть ее окончательному испытанию, задав ясновидице такие вопросы, ответы на которые рассеяли бы его последние сомнения.

— Приходите в девять вечера, — сказал незнакомец, — я вернусь сюда ради вас.

Доктор Миноре был настолько потрясен, что вышел не попрощавшись; за ним последовал Бувар, крича вдогонку: «Ну что? Ну что?»

— Мне кажется, что я схожу с ума, — ответил Миноре, остановившись у ворот. — Если эта колдунья говорит правду об Урсуле, а того, что она мне открыла, не знает в целом свете никто, кроме Урсулы, тогда, выходит, ты прав. Мне хотелось бы на крыльях перелететь в Немур, чтобы проверить, правдив ли ее рассказ. Но я найму карету и уеду в десять вечера. О! я теряю голову.

— А что сталось бы с тобой, если бы твой давний знакомый, многие годы страдавший неизлечимой болезнью, на твоих глазах был исцелен в несколько секунд?! А если бы ты увидел, как по воле этого великого магнетизера с человека, покрытого лишаями, ручьями льется пот[110], а разбитая параличом куртизанка вновь начинает ходить?

— Пообедаем вместе, Бувар, я не хочу расставаться с тобой. Мне нужно окончательное, неопровержимое доказательство.

— Согласен, — отвечал месмерист.

Примирившиеся противники отправились обедать в Па-ле-Руаяль. В конце оживленной беседы, с помощью которой Миноре пытался заглушить лихорадочную работу мысли, Бувар сказал ему: «Если ты признаёшь за этой женщиной способность уничтожать или преодолевать пространство, если ты веришь, что, находясь возле церкви Успения Богоматери, она видит и слышит все, что делается и говорится в Немуре, ты обязан признать и другие проявления магнетизма, столь же невероятные с точки зрения скептика. Так потребуй же от нее доказательство, которое убедит тебя окончательно; все прочие сведения мы могли раздобыть сами, но мы не можем знать заранее, например, что будет происходить сегодня в девять вечера у тебя дома, в комнате твоей воспитанницы; запомни или запиши все, что расскажет тебе сомнамбула, и поскорее возвращайся в Немур. Маленькая Урсула, о существовании которой я, кстати, даже не подозревал, не может быть нашей сообщницей, и если окажется, что она говорила и делала то, что у тебя записано, — тогда смирись, гордый сикамбр![111]»

Друзья вернулись в ту же комнату; сомнамбула по-прежнему сидела в кресле и не узнала доктора Миноре. Когда последователь Сведенборга, не дотрагиваясь до нее, простер руку над ее головой, глаза ее медленно закрылись и она вновь пришла в то состояние, в каком находилась до обеда. Когда руки женщины и доктора соединились, доктор попросил ее рассказать, что происходит сейчас в Немуре, у него дома.

— Что делает Урсула? — спросил он

— Она разделась, накрутила волосы на папильотки и стоит на коленях перед распятием из слоновой кости, висящим на красном бархате.

— Что она говорит?

— Она молится на ночь, вверяет себя Господу, просит избавить ее душу от дурных помыслов; она прислушивается к голосу своей совести и вспоминает, не погрешила ли за прошедший день против велений долга и церкви. Словом, она выискивает в себе недостатки, бедный ангелочек! — глаза сомнамбулы наполнились слезами. — Она не совершила ничего греховного, но упрекает себя в том, что слишком много думала о господине Савиньене. Она отвлекается, пытаясь угадать, что господин Савиньен делает в Париже, а потом молит Бога даровать ему счастье. Под конец она молится вслух — за вас.

— Можете вы повторить ее молитву?



Поделиться книгой:

На главную
Назад