Мама

Вечером забежал Саша Бобров. Светлана как раз пе­рекладывала из чемодана в комод малышовое приданое.

— Ух ты, сколько нашила! А Тонька моя ничего не покупает, не шьет.

А Тонька у него курносенькая, длинноногая, с вихра­ми туда и сюда, с переменчивым нравом: и смех близко, и слезы недалеко.

— А Тонька моя утверждает, что ничего не нужно го­товить заранее, будто примета есть такая.

— Если уж говорить о приметах,— с важностью по­яснила Светлана,— чего-то нужно недокупитъ. Мы пока решили не покупать кровать и коляску. Ну, и одеяло, ко­нечно: еще неизвестно, какое потребуется — розовое или голубое.

— Книжек разных умных накупила... Ишь ты! «Мать и дитя»...

Светлана вышла в кухню. Когда вернулась, увидела, что Саша листает страницу за страницей, весь поглощен чтением и совсем не слушает Костю.

— Хорошая книжка. Нужная. Светлана, дашь почи­тать?

— Возьми. Пусть Тоня прочтет.

Он сунул книжку за борт кителя, чтобы не забыть взять с собой.

— Почему Тоня? Я сам прочту. Но где же справед­ливость, Светлана? «Мать и дитя». Почему нет книжки «Отец и дитя»? Ведь у нас равноправие?

— Нет справедливости, Саша. Да и равноправие — по закону-то оно, конечно, существует, а природа его не всегда признает.

Саша встал, угловатым движением протянул Светла­не твердую свою лапищу:

— Ну, я пойду. А то моя Тонька начнет ругаться. На широкой груди из-за борта кителя торчал уголок книги.

Константин спросил:

— Ты так и на улицу выйдешь, мать и дитя?

— Не тревожьтесь, товарищ капитан, все будет по уставу.— Саша приладил книжку поудобнее и застегнул китель.— Вот и порядок.

— А он у тебя хороший все-таки,— сказала Светла­на, когда захлопнулась выходная дверь,— только шалый какой-то.

Тротуары мокрые после дождя, приходится осторож­но обходить лужи.

В такую погоду легче, чем во время жары, можно подольше погулять. Доктор говорит — больше двигать­ся. А двигаться уже трудновато стало, и боишься ухо­дить далеко от дома. Так и ходишь по знакомым улицам: с бульвара в сквер, со сквера, переулком, на площадь.

Как мало ребят в городе! На улице и во дворах не­обычная тишина. Кто в лагере, кто на дачу или в дерев­ню уехал.

Даже у большого светло-серого дома, где живет по­ловина всех школьников этого района, безлюдно и пусто.

Проскакал вприпрыжку мальчуган лет трех или че­тырех и скрылся. Нет, опять выбежал из соседних ворот. Славный такой, темноглазый, в синих штанишках, щеки как две половинки яблока. Навстречу промчался, потом перегнал, опять к воротам... Вот опять навстречу бежит.

Мордочка озорная, лукавая, заглянул в лицо снизу вверх, бросил вдруг на ходу одно только слово:

— Пузятая! — и вприпрыжку к серому дому. Светлана даже приостановилась, посмотрела ему вслед. Ах ты маленький обидчик!

А у соседних ворот — громкий смех. Подошла к воро­там — два больших парня стоят, не видно их было сбоку.

Один, что поменьше ростом, подтолкнул локтем вы­сокого:

— «Хи-хи! — сказала Ригалета».

Высокий наглым взглядом окинул с ног до головы.

Старый знакомый!

Второй — это Толмачев, подголосок новиковский; они ина переменах вместе, и на катке... Значит, в одном до­ме живут.

А темноглазый малыш к ним подбежал, они его по головке погладили: так, мол, умница, чему научили, то и сказал, очень смешно вышло!

И вдруг Светлана увидела у ворот еще одного маль­чика. Володя Шибаев тут же стоял, немного в стороне, встретился с ней глазами, покраснел чуть ли не до слез, сжал кулаки, шагнул к Леониду...

А те двое на него смотрят с вызовом и любопытством.

Что-то нужно сказать, что-то сделать... Что сказать? Что сделать?

Если бы не к тебе, если бы к другой женщине подо­слали этого глупыша, нашла бы нужные слова.

Если бы не беречь себя, глупо же волноваться из-за таких пустяков!.. Ведь они и сами какую-нибудь мерзость могут сказать, они и толкнуть могут — кажется, даже они пьяные оба...

И Володя рядом с ними... В классе он самый большой, а рядом с ними кажется невысоким и еще более узкопле­чим и худым, чем всегда. Володя только один шаг и сде­лал — остановился под взглядом Новикова.

 А Светлана ничего не сказала. Мимо прошла.

XII

Подъехал к воротам автомобиль. Молодой счастли­вый отец принимает из рук молодой счастливой мате­ри нарядный сверток, розовый, с белыми кружевами. Чу­точку в стороне — нянечка в белом халате несет чемодан и улыбается сочувственной улыбкой. В глубине сада, за цветочными клумбами,— приятное светлое здание с над­писью: «Родильный дом».

Это на картине так. А рядом еще картина висит: ре­бята, уже ясельного возраста, кормят кур, с ними ласко­вая тетя в белом халате, куры аккуратные, чистенькие, почти стерильные белые куры...

Если надоест разглядывать, можно пересесть на дру­гую скамью и смотреть на противоположную стену. Там симметрично повешены еще две картины такого же обод­ряющего содержания. Справа — молодой, счастливой, улыбающейся матери белая нянечка подает нежно-голу­бой сверток. Даже маленькое личико видно, розовое, за­бавно плачущее, с распахнутым ротиком: час обеда на­стал. На столике между кроватями — цветок, гортензия. На кроватях заднего плана юные мамочки смотрят и растроганно улыбаются. Кричащий малыш сейчас уте­шится, все очень благополучно.

На картине слева — трое ребятишек младшего ясель­ного возраста лежат в ползунках на столике-манеже, над ними подвешены яркие шарики, неизменная нянечка в белом халате забавляет ребят погремушкой.

Художник или те, кто заказывал ему эти картины, как бы желают вбить в головы и сердца всех присутствующих, всех ожидающих, всех, у кого тревожно замирает сердце и дух захватывает от жалости:

«Потерпите! Эти страдания — не безнадежные, стра­дания жизни, а не страдания смерти, через эго надо пе­реступить, а дальше будет уже только радость».

В вечерние часы всегда больше ожидающих, в основ­ном — молодые мужчины и пожилые женщины: потенци­альные папы и бабушки. Пожилые женщины, конечно, тоже волнуются, но это волнение ветеранов, умудренных опытом. Мужчины — как новички-ополченцы: преувели­чивают опасность, порою недооценивают ее.

В глубине комнаты сидит девушка с длинным носи­ком, в маленькой будочке, над окном которой надпись: «Справки выдаются»... и т. д. В руках девушки — судьбы всех входящих и ожидающих. На нее с надеждой начи­наешь смотреть еще от самой двери. У нее телефон под рукой, и обыкновенный, и внутренний, в самое святая святых,— она знает все.

Но еще раньше, чем спросить девушку в будке, нуж­но посмотреть на таблицу, висящую у самого входа, справа от лестницы: палата № 1, палата № 2... № 15... И в каждой палате — по нескольку кружков, на кружках фамилии... По правую сторону таблицы под каждой фа­милией надпись помельче: «девочка 3200 гр., 48 см.» или «мальчик 4300 гр., 51 см». По левую сторону табли­цы ни мальчиков, ни девочек нет. «Лебедева С.А.» Ни­чего больше не приписано внизу. Так было и вчера, и третьего дня.

Девушка в будке уже знает многих в лицо. Издали, еще не подойдешь, говорит:

— Ничего пока, товарищ капитан. Да вы не волнуй­тесь, все идет нормально.

А разве это нормально — третьи сутки! Когда при­шли со Светланкой, один парень привел свою жену. Так под ее фамилией еще вчера утром появилась целая ком­пания: «Мальчик — 2750 гр.», «Девочка — 2400 гр.».

Мелковатый народ, да и что-то есть в этом несерьез­ное — иметь близнецов. Молодого отца все поздравляют с веселым чувством превосходства: с нами, мол, такое случиться не может. Ничего, радуется себе, доволен. Вче­ра, говорит, двухместную коляску уже купил.

Пускай близнецы, пускай бы все ухмылялись, на тебя глядя, лишь бы поскорее, лишь бы Светланке было хо­рошо.

Вчера она подошла к окну, хоть и не полагается,— бледная, под глазами круги, помахала рукой и вдруг исчезла.

Сегодня было совсем как на картине: подъехала «Победа», вышел из нее счастливый отец, передал нянеч­ке чемодан, подождал совсем немного у двери, все на него с таким интересом смотрели. А он-то сияет, разду­вается прямо от гордости!

И наконец выходит молодая мать с голубым сверт­ком, а сзади нянечка...

На скамейке напротив, как раз под картиной с пол­зунками, девочка лет четырех утешает отца:

— Ты, папка, не вешай нос, это даже лучше, что де­вочка! Мы с ней будем посуду мыть, комнату убирать.

Кому как повезет. Не все желания исполняются. Ве­селая бабушка сидит, рассказывает соседкам:

— Я ему говорю: «Тебе, Вася, мама братишку купи­ла, завтра привезет». А он: «Зачем же братишку? Мы ведь с мамой решили, что мне сестренку нужно купить!» А я ему: «Что ж делать, дорогой, выбора не было!»

Зазвонил телефон, девушка в будке берет трубку. Все настораживаются.

— Николаева?.. Да, да, сын у нее родился, товарищ Николаев!.. Здорова... Да, все хорошо.

Пауза. Снисходительно улыбаясь, девушка говорит с ударением:

— Какая длина? Сорок девять сантиметров. Что же вы длину спрашиваете, а не спрашиваете вес?

Общее оживление в комнате. Все же знают прекрас­но: вес важнее, чем длина: это элементарно! Только рас­терявшийся, неопытный отец может ляпнуть такое!

Счастливый! Николаеву только вчера вечером при­везли!

Пойти, что ли, покурить...

Все знакомо до мелочей около этой двери. Три сту­пеньки, выбоина с краю тротуара. Вон в том окне видел Светланку, второе от угла. Большое дерево — липа, уже начинающая желтеть. Каждый изгиб коры, каждый сучок знаком на этой липе... Сорвался и, плавно вращаясь, слетел на тротуар золотой лист.

А может быть, останутся окна такие же точно, как были, и лист не успеют затоптать прохожие, а Светлан­ка... Нет, об этом думать нельзя!

Константин вдруг нагнулся и поднял упавший лист. Повертел за черешок — до чего же он легкий и нежный! Опять бросить на тротуар? Оглядевшись, будто стес­няясь чего-то, бережно положил на широкий выступ стены.

Иногда мы становимся суеверными. Должно быть, именно в такие минуты напряжения всех душевных сил и страха за близкое существо наши предки давали обеты богу. Построить какую-нибудь там часовню... А ино­гда совсем дикие вещи: обещали не родившегося еще сына сделать служителем церкви, а дочку отдать в мона­стырь...

Сегодня полковник спросил:

— Кого же хочешь, капитан, сына или дочку? В ответ только рукой махнул:

— Все равно! Лишь бы благополучно!

Было еще когда-то: легкий осенний лист долго лежал между страницами записной книжки. Красный сквозной лист рябины. Надя дала на память, уезжая в эвакуацию в сорок первом году... Берег тот листок... Лежал в карма­не гимнастерки. Светланка, не было тебя со мной в боях. Была Надя. И еще долго потом, столько лет потом...

Любовь?.. Нет, любви уже не было. Любить так долго без взаимности — какие-то особенные свойства характера для этого нужны.

Вот Алексей мог... Очкарик добродетельный. Любил Надю молчком... Что-то в нем всегда было эдакое тол­стовское, вегетарианское...

Все равно Надя была в мыслях, как заноза какая-то! А теперь — чудно!— даже забыл вспоминать о ней.

А Светланка казалась девочкой... младшая сестренка, девочка-друг.

Потом неожиданно все повернулось. Бывает любовь с первого взгляда — и это кажется странным. Может быть, еще таинственнее и необъяснимее любовь с сотого и тысячного взгляда, когда этот сотый и тысячный взгляд очень знакомого человека вдруг становится первым взглядом любви.

Как она сахар колола меленько-меленько, когда чи­тал Надино письмо... Сам-то забыл вспоминать, а она не­бось вспоминает часто и думает: а вдруг еще люблю На­дю? А вдруг сравниваю?

Светланка! Если бы только счастливо кончилось! Я тебе никогда никаких огорчений!..

Почему не могут мысли проходить через стены?.. Да­же без мыслей, мысли все-таки — это слова. Почему не­льзя дать почувствовать близкому человеку: тут я, рядом с тобой, вот я трогаю рукой стену...

Константин бросил в урну окурок. Пойти посмотреть, может, что-нибудь случилось за эти четверть часа...

Нет!.. На белом кружке все так же одиноко: «Лебеде­ва С.А.» — и никого больше.

Утром в воскресенье Константин проснулся, когда в квадрате окна засерело бледное небо,— занавеска нака­нуне так и осталась незадернутой. В воздухе совсем уже по-осеннему сеется мелкая дождевая пыль. Все влажное: крыши домов, заборы, потемневший асфальт. Цветы на клумбах какие-то растрепанные, поникшие. Улицы совсем еще пустые. В автобусе, нахохлившись, сидит одинокая кондукторша.

Вот и дверь, через которую пришли тогда со Светлан­кой. Кажется, годы протянулись с тех пор, а не дни. Кажется, всегда так было: мучается она, бедненькая, а помочь ей нечем.

Ведь такой даже пустяк — передать ей ничего нель­зя: одни записочки — ни цветов, ни конфет...

Немного подальше — другая дверь. Как возьмешься за ручку — сердце будто выскочить хочет. Торопишься войти и в то же время замедляешь шаги. Другие просто звонят по телефону, и все. Нет, уж лучше приехать. По­звонил один раз, и вдруг бестолковый голос говорит: «Лебедева? Нет, кажется, у нас такой...»

Шагая через три ступеньки, Константин подошел к доске, на которой номера палат и фамилии — каждая в своем кружке.

И вдруг... даже в глазах все запрыгало: нет Светлан­ки на привычном месте!

Торопливо забегал взглядом по всей доске, по всем кружкам... Нет Светланки!

Да вот же она куда забралась, совсем в уголок, в де­сятую палату, милая, родная, хорошая! И мальчик у нее в том же кружке, мелким почерком так и написано: «Мальчик, 3550 гр., 51 см.» За решеткой все это дело, а то так бы и расцеловал!

А может, перепутали они что-нибудь?.. Нет. «Лебеде­ва С.А.» Может, однофамилица? Да с какой же стати? Не было ни одной Лебедевой, кроме нее, ни вчера, ни третьего дня. А если ночью привезли?

Девушки нет в справочной будке — и куда пропадает, будь она неладна! Константин постучал в дверь, куда по­сторонним вход воспрещается. Выглянула нянечка, со­всем незнакомая, из другого отделения.

— Погодите немножко, товарищ капитан, сейчас при­дет сестра, все вам расскажет.— И закрыла дверь.