Мама

Мысли Вадима, кажется, были схожими.

— Светлана Александровна,— начал он,— а вот если бы мы жили уже при коммунизме, там никаких бандитов уже не может быть, верно? Им не для чего будет грабить и воровать. И даже не это — главное, люди станут дру­гими. Когда это будет? Через двадцать, может быть, че­рез сорок лет? Я, знаете, все размышляю об этом, как бы нам поскорее прийти к коммунизму, я даже статью об этом начал писать, в «Правду».

Вадим приоткрыл свой портфель и вынул голубую общую тетрадь, перелистал ее. Несколько страниц были исписаны почерком небрежным и вдохновенным, не та­ким, как пишут школьные сочинения.

Светлана переспросила с полной серьезностью:

— В «Правду» статью?

— Да, в «Правду». Я знаете что хочу предложить? Нужно написать воззвание ко всем преступникам. Пускай они поймут, что они тормозят, что они мешают...

— Вы думаете, подействует на преступников такое воззвание?

Вадим снова впихивал голубую тетрадку в портфель.

— Вот я вам прочту как-нибудь...

Юношеский баритон, пушок на верхней губе... и в то же время сколько в этом девятикласснике еще совсем по-цыплячьи детского!

— И знаете, Светлана Александровна, что меня ино­гда возмущает? Вот пишет кто-нибудь в газете или там в журнале о чем-нибудь нужном, об очень важном — о воспитании, о будущем всей страны,— и ведь он за это деньги получает?

— А как же ему быть? — удивилась Светлана.— Пи­сатель... ведь это его работа. На что же он будет жить, если ему не будут платить гонорар?

Вадим все-таки не был убежден ее словами.

— Может быть, если действительно профессиональ­ный писатель... Но все-таки некрасиво это... такие боль­шие слова говорить... и вдруг — за деньги! Нет, когда я закончу статью и пошлю ее в редакцию, я так им прямо и напишу: «Гонорар мне не нужен!»

— А что, если вам, Вадим, сначала, для практики, написать воззвание к нашим школьным правонарушите­лям, ко всем грубиянам, лодырям, попытаться на них воз­действовать?

Вадим с сомнением покачал головой. Такая задача, казалось бы более простая и близкая ему, не так его при­влекала.

— Кстати, о грубиянах и нарушителях. Вы знаете, Светлана Александровна, кто рассказал Ирине Петров­не, что вы подарили Володе коньки?

— Нет, не знаю.

— Ригалета наш... ну, помните, Новиков, со мной в одном классе учится.

— Как же, помню. Но при чем тут он?

— Тут отчасти мы с Андрюшкой были невольной при­чиной. Андрюша тогда примчался домой: «Учительница у нас мировая — во!» Ну, знаете, как у них, у ребят, принято — «на большой палец». «Володьке Шибаеву, го­ворит, коньки подарила!» А ему Толя Якушев рассказал, Володя-то сам не болтливый. А у меня как раз Новиков сидел. Потом, в школе уже, на перемене мы стояли у ок­на и смотрели на каток, по коридору Ирина Петровна проходила. Новиков, будто ее не заметил, нашим девоч­кам громко так говорит: «Вот вам всем, девчонкам, эта черненькая учительница нравится, Светлана Александ­ровна, а как по-вашему, правильно или нет, когда учи­тель своим ученикам делает дорогие подарки?» Ирина Петровна с ним потом в учительской говорила, я знаю. Они подошли к дому Седовых.

— Я, пожалуй, не буду заходить,— сказала Светла­на.— Вы уж сами маму успокойте, Вадим.

— Да, разумеется. Ведь и не было ничего. Неприятный осадок остался после этого разговора.

Пробовала направить мысли на веселый лад — на статью, которую Вадим готовит для газеты «Правда», на фан­тастических Андрюшиных злодеев.

«Вот сейчас приду... расскажу все Косте. Как мили­ционер в школе был... Костя сегодня рано вернется. По­скорее сделать все домашние дела и пораньше лечь спать. Устала!»

У Кости сидели два товарища: Саша Бобров и незна­комый майор. Сидели и дружно дымили в две папиросы и одну трубку.

Какая-то особенная чувствительность сейчас к дыму. Просто в комнате трудно быть — мутит.

Устроила им ужин, а сама даже и есть не могла. Вы­шла в кухню. Перемыла там все, перечистила. Больше делать нечего в кухне, да и неудобно совсем пропасть из виду — вернулась.

Сидят все трое, очень собой довольные, и один за другим или все враз ядовитые струи дыма из себя вы­пускают, прямо будто не люди, а паровозы. И форточка открыта, да что в ней толку!

Если бы Саша был один, можно было бы сказать, а при майоре неловко. А майор, кажется, приятный чело­век и очень интересно рассказывает. Хочется с ними по­сидеть и послушать. Ведь это еще по фронту Костин то­варищ.

Костя про себя всегда мало говорит и очень коротко.

И вот умный, наблюдательный человек вспоминает обо всем вместе пережитом. Видишь Костю его глазами, каким он был, когда еще не познакомились. Ведь совсем еще мальчик был. Почти такой, как Вадим, немногим старше.

— Костя, а помнишь, в сорок втором, как в первый раз танки на нас шли?

— Помню, конечно! Сержант Мережков разъясняет ребятам, что танк для расторопного человека опасности не представляет, есть у него уязвимые места и мертвое пространство, и, если он на тебя попрет, нужно затаить­ся в окопе, пропустить танк над головой, а потом смело встать во весь рост и ему бутылку с горючей смесью — извини, Светланка! — в зад!

— И ведь отбили атаку, и затаивались в окопе, и под­жигали танки, а, Костя? Бутылками поджигали. Нам бы тогда нашу технику современную, правда, Костя?

Саша смотрит и слушает почтительно. Саша перед ними совсем желторотый, ведь он — послевоенный воен­ный.

Столько лет прошло... а до сих пор, как страшный сон — так про войну. И мама, и отец... И про оккупацию... и что Косте опять на фронт...

Еще сон снился на днях, что Надя не за Алешу Боч-карева замуж вышла, а за Костю. И провожает его на станции окружной дороги вместе со своей девочкой. И что девочка ее — Костина дочка. А сама смотрела на них со стороны, как тогда, в сорок пятом году, когда Ко­стя из Германии ехал на Восточный фронт. И Алеша Бочкарев тоже смотрел из окна станции. И вдруг спро­сил: «Светланка, но ведь у тебя тоже есть ребенок?» Ответила: «Да». И как будто уже есть. Алеша почему-то снял очки. Глаза у него были добрые и грустные. «Свет­ланка, а нам с тобой как теперь быть?» Сказала: «Я не знаю». Костин эшелон отошел, Надя с девочкой уехала на такси. Алеша помахал им вслед рукой, надел очки и сказал бодрым голосом: «Знаешь, Светланка, ты не очень огорчайся. По-моему, это только сон!»

Приснится же глупость такая!

А очень симпатичный этот майор Мережков... Он потом на Дальнем Востоке служил, только недавно пере­вели, про Корею стал рассказывать. Ведь он был совсем недалеко от границы. И почти все пропустила.

Потом начали про свои служебные дела — и это тоже очень интересно, ведь Костя сам не говорит, а расспра­шивать — не знаешь, что можно, что нет. Майор-то, ко­нечно, знает, о чем можно при женах... Что-то смешное вспомнил... Только после каждой фразы — пых-пых! А трубка у него махоркой набита до самых краев — сил больше нет терпеть! Пришлось опять спасаться в кух­не, готовить обед на завтра.

Около двенадцати — голоса в передней. Попрощалась с гостями, потом села на диван — и чуть не заплакала. Спать хочется — просто сил нет, а ведь не заснешь!

— Светлана, да ты что?

Прикусила губу.

— Тошнит меня. От дыма.

— Ты что ж не сказала-то? Мы бы... Эх!..

Встал, огляделся.

— Выйди на минуту в коридор.

Схватил столовый нож, вскочил на подоконник — раз! раз! — вспорол все бумажные наклейки, распахнул обе створки окна...

— Ты уйди, уйди — холодно! Умывайся там пока, зу­бы чисти.

Умывалась. Чистила зубы.

И вспомнила вдруг, как в детстве мама и папа, от­крывая форточку или окно зимой, говорили:

«Уйди, уйди, Светланка, простудишься!»

А сами оставались в комнате, прибирали там, делали все, что нужно... и, видимо, не могли простудиться. Взрослые не простужаются.

Потом и сама стала взрослой, на перемене говорила ребятам:

«Уйдите, форточка открыта — простудитесь!»

А теперь вот Костя наводит порядок при открытом окне — и простудиться не может.

Минут через пять Костя позвал, заботливый, рас­строенный, виноватый:

— Ну пойди, понюхай теперь, посмотри.

Вошла. Понюхала. Посмотрела. Холодно зверски.

Воздух чистый-чистый, не то снегом пахнет, не то вес­ной. А табачный запах где-то самую чуточку... Может быть, в вещах застрял — в платье или в Костиной гимна­стерке.

— Ну, как на твой взгляд? Прижалась щекой к этой гимнастерке.

— На мой взгляд — все очень хорошо! Костя в коридоре табличку повесил: «Место для курения».

XI

Год переламывается где-то в конце февраля и снача­ла медленно, потихоньку, рывками, а потом стремитель­но приближается к весне.

В школу идешь не в сумерках, а при ярком свете солнца. Звенят под ногами хрупкие сосульки. Неторопли­во шагают по снегу гордые своей закалкой старшеклас­сники — без пальто и без шапок.

Драповое пальто пришлось немножко переделать — распустить выточки. Но вообще-то ничего еще не замет­но. Кто не знает, говорит:

— А вы, Светлана Александровна, пополнели, вам идет!

Пожалуй, все-таки к концу мая, к экзаменам, будет уже заметно... и это тревожит порой не меньше, чем сами экзамены.

К концу учебного года как-то особенно близки стали ребята, весь класс, и непонятным, жестоким даже каза­лось слово «конец».

Какой же это конец? Это только начало, только во­шла в их жизнь, и они по-настоящему вошли в мою. И вот все кончится через несколько дней, перейдут в пя­тый класс, жалко их отдавать другим учителям, другому классному руководителю. Для нового человека ребята бу­дут чужие, многие покажутся несимпатичными, оттолк­нут от себя. Когда-то еще новый учитель познакомится с ними, приблизится к ним!

А нельзя ли помочь? Осенью, когда начнутся занятия,

рассказать поподробнее о каждом бывшем своем учени­ке... Ну, хоть не о всех, о самых неблагополучных, поче­му они такие, что я узнала о семье, об условиях, в кото­рых они живут.

Ведь если бы с начала учебного года знать... если бы, например, удосужилась, сходила тогда к Любовь Ивановне, расспросила бы ее... А ведь не пошла бы, по­жалуй. Самолюбие? Неужели ревность? Любовь Иванов­ну завуч всегда ставила в пример.

Хорошо, что с осени будет первый класс. Придут ма­лыши, буду их вести с самого начала, все четыре года.

Нет, все-таки не с самого начала, первую четверть придется, конечно, пропустить. Жаль — они такие трога­тельные, малыши-новички, именно в первый день, перво­го сентября.

И только подумала об этом — толкнулся малыш, свой малыш, будто хотел напомнить о себе...

Ирина Петровна во время экзаменов была вездесу­щей и всеобъемлющей. Противная она, конечно, но надо признаться — организаторские способности и, так ска­зать, техника педагогическая у нее есть. В основном это про нее, видимо, директор говорил, что у каждого при­бора есть своя «поправка», и, если знать поправку, при­бором можно пользоваться.

Думается все-таки, что иногда Евгений Федорович эту Иринину Петровнину поправку считает слишком большой.

Как-то он выходил из своего кабинета, а она, поймав его на ходу, семенила за ним по коридору и все убежда­ла, убеждала... Ясно, в чем убеждала: натянуть потребо­валось отметку оплошавшему четверокласснику...

В коридорах было уже пусто, директор спешил в класс, на лице его было несвойственное ему выражение досады и как бы даже брезгливости.

— Хорошо, хорошо,— сказал он.

Ирина Петровна даже разрумянилась от волнения, что было тоже ей несвойственно.

Светлана порадовалась, что в ее классе никого за уши тянуть не потребуется, вроде все благополучно перейдут.

А ведь трудно ребятам — самое время веселое, когда весна переходит в лето, а тут сиди зубри!

Зато после каждого экзамена бурная радость — тех, конечно, кто сдал. Солидные девятиклассники рез­вятся, как дошколята, не имеющие ни забот, ни тревог.

Вот двое бегут вперегонки на школьном дворе, а тре­тий, белозубый весельчак, приятель Вадима Седова, от­стал и кричит им вслед:

— Ригалете-то что! Ему всюду зеленая улица! Расступается мелкота. Догнал наконец своих у ворот, прицепился, дядя здоровый, к Новикову за курточку сза­ди и запел:

— За хво-о-стик тетенькин держался!

Новиков отмахнулся, но добродушно. Даже залюбо­валась им: лицо разгорелось, здорово бежал — он все­гда первым.

По улице спокойно пошли.

Прошлым летом уезжали с Костей на юг. Теперь не уедешь далеко.

Костя уговорил взять путевку в санаторий. Не хоте­лось одной, но что же делать. Не для себя, для малень­кого. Ему уже необходим чистый воздух, мамин отдых нужен ему.

Странный это был месяц. Скучновато без Кости, а все-таки хорошо. Никаких обязанностей, никаких хло­пот. Поспишь, поешь, почитаешь, пошьешь распашонки. Надоест распашонки шить — чепчик свяжешь.

Вернулась в первых числах августа. В городе пыль, духота.

Костя встретил так, что даже всплакнула немножко.

— Ты что?

— Ничего. Соскучилась без тебя!