Между двух мужей

Когда за несколько дней до нашего бракосочетания я увидела ее (в первый раз за тридцать лет!), ту, что отняла у меня первого мужа, – то чуть не расплакалась от досады. Из-за вот этих выступающих ключиц и плоской фигуры он оставил нас с сыном?! Эта дурочка Раиса, в ее бесформенной хламиде с амулетами и надоевшими всем рассуждениями об искусстве, – это она была причиной того, что я тридцать лет молилась о возмездии, перечитывая его записку и до хруста в суставах выламывая себе пальцы, чтобы заглушить боль?

Записка… Она до сих пор хранилась у меня в шкатулке, между свидетельством о разводе и свадебными фотографиями, и скоро ей предстояло сыграть свою роль. Жаль, что вы разгадали эту загадку: это – лучшее место в моем плане!

Итак, мать моего нового мужа должна была умереть тоже. Сестра его, Илона, избежит моего приговора, решила я – она не сделала мне ничего плохого, если не считать того, что была так похожа на них обоих, но, в конце концов, это не было ее виной, и я решила оставить ей жизнь.

Дня своей свадьбы я ждала так, как, может быть, не ждет его ни одна невеста на свете. Несколько крупинок цианида (если есть деньги, его легко достать в любой химической лаборатории), завернутые в салфетку, лежавшую возле моего прибора, поставили точку в первой части моего плана: когда все разбрелись по комнате, мне было совсем несложно незаметно опустить мутноватые кристаллики в его бокал. Гораздо труднее было наблюдать за тем, как он умирал – я очень ждала этой смерти, но все-таки никому не пожелаю видеть, как тело жертвы корчится у ваших ног, – это действительно страшно, и я долго не могла забыть этого…

Гораздо проще было убить Раису – само провидение помогало мне. Не пришлось даже придумывать способ ее устранения, ибо в дом с мастерской, куда от меня ушел мой первый муж, я ступила без какого-либо плана. Мне повезло – моя вторая жертва плескалась в ванной, там шумела вода, голова ее была покрыта хлопьями мыльной пены, и, скорее всего, она не слышала моих шагов и не видела, кто именно с силой опустил ее стриженую голову под воду и несколько минут сдерживал ее трепыхания – наконец она обмякла в моих руках, и глаза ее, когда я развернула ее к себе, сохранили одновременно выражение ужаса и изумления.

Наверное, требовалось испытывать хотя бы сотую долю той ненависти, владевшей мной, чтобы суметь не бросить начатое и обустроить все так, словно произошел просто несчастный случай. Я спустила воду в ванной и выволокла мокрое, распаренное, оседавшее в моих руках тело на пол; и натянула на нее, мертвую и скользкую, белье и сандалии, надела лежавшую тут же хламиду, подпоясала ее кушаком, опутала ее дряблую шею амулетами, а затем подхватила убитую под мышки и поволокла – сначала по лестнице вниз, затем по дому и через крыльцо, к пузырившейся под ливнем, наполненной водой канаве. Несколько раз мне пришлось останавливаться – труп оказался тяжелее, чем я ожидала, но дождь невольно помог мне, сделав ступени мостка совсем осклизлыми, – я подтянула тело по бревнам и в два приема перекинула его через край, она рухнула вниз с глухим всплеском, подняв небольшой фонтанчик мутных брызг. Не оборачиваясь, шатаясь от усталости, цепляясь за перила, я прошла в дом – надо было еще привести все в порядок, слишком явно бросалось в глаза, что по полу совсем недавно волокли что-то мокрое и тяжелое. Я протерла пол влажной тряпкой, вынесла ведро на крыльцо, тяжело дыша, шагнула через ступени обратно – и потеряла сознание.

Не помню, сколько я пролежала в этом положении, но, наверное, совсем недолго. Меня привел в себя телефонный звонок – с еще затуманенным сознанием я шагнула, шатаясь, к телефону и машинально подняла трубку к уху. Если бы не послеобморочное состояние, я не стала бы подходить к аппарату, но провидение и тут сыграло мне на пользу, потому что информация, почерпнутая мною из короткого, поддержанного мною разговора, меня потрясла!

Торопливый тенорок, принявший меня за женщину, что сейчас уже вторично, вниз лицом, промокала насквозь под водяными струями в грязной канаве, сообщил: тот, кому я мщу, – жив! Тридцать лет моих молитв не прошли даром – он гнил сейчас заживо в небеленых стенах богадельни, в полном маразме, на провисшей панцирной койке, на липких от мочи простынях, с резиновым бруском манной каши на железной тарелке, среди равнодушия и молодого смеха младшего медперсонала! Я не знала, что это было именно так, но он не мог, просто не мог доживать иначе – иначе на что же ушли тридцать лет моих молитв?!

Он был жив, но мог умереть с минуты на минуту. Стоило ли мне ехать к месту его обитания и, рискуя собой, приблизить время кончины? Адрес у меня был, но существовала и опасность, что меня там запомнят. Нет, день-два не имели для меня решающего значения. Но значение имело иное – теперь, когда выяснилось, что мой первый муж жив, из всех свершенных мною возмездий можно было извлечь другой толк; и я поняла и детально продумала все это, возвращаясь из этого загородного дома на первой остановившейся рядом со мной попутке. И причиной моих раздумий на этот раз была Илона.

Все свое свободное время после смерти Вадима она проводила у меня. Зачем? Что было делать ей, этой молодой красивой женщине, обремененной семьей и увлеченной интересной работой, у постели полуживой от горя старухи? В милосердие я не верю – я перестала в него верить в тот день, когда он ушел от меня, ведь он не был милосерден к моей любви! Значит, думала я, значит… И тут в моей голове, как в диафильме, пронесся некий видеоряд: всегда слишком внимательный взгляд Илоны, всегда ее очень уж осторожные расспросы о наших отношениях с Вадимом, всегда ее излишне бесшумная походка и чересчур пристальное наблюдение за мною! Если эта женщина столько лет могла скрывать, что отец ее жив, значит, она прекрасно умеет владеть собой. И стоит ей только заподозрить… А теперь, припоминая каждую мелочь, я была почти уверена в том, что она уже кое-что заподозрила… Тогда мне недолго останется наслаждаться моей местью.

И это все меняло.

Вот что заставило меня торопиться, вот почему я не могла – просто не успевала – придумать для этой единственной симпатичной мне женщины более легкую и красивую смерть. Она умерла через минуту после того, как вошла ко мне – не закрывая входной двери, еще у порога я попросила Илону сходить в аптеку, она развернулась, шагнула к перилам – и мне оставалось только подхватить ее за ноги, удивительно легкую, красивую – и перекинуть вниз. Я очень надеюсь, что она так и не сумела понять, что с нею произошло. Да так и было – вы ведь говорили сами, что Илона умерла сразу же, как только пролетела восемь лестничных пролетов и рухнула вниз головой на площадку первого этажа.

Я рада, что не видела ее мертвой. И теперь она останется в моей памяти той милой строгой красивой молодой женщиной, которая приходила ко мне со словами утешения и, кажется, единственная из всей этой семейки не питала на мой счет никакой корысти. Я очень виновата перед ней, но было бы ошибкой считать, что меня мучает совесть – нет, я не испытываю никаких мук, все муки отыграли во мне и затихли, получив дань расплаты – расплаты за ту обиду, которая была ровесницей Илоны и которая угасла только теперь. Только теперь, через тридцать лет.

* * *

– Его звали Кирилл Алтухов. Может быть, если бы мы знали отчество Борюсика, то разгадка пришла бы раньше, – устало говорила я по дороге на дачу. Как легко было понять, мы ехали туда, чтобы собрать вещи и навсегда покинуть дачу Капитолины. – …Да, его звали Кирилл Алтухов, и он был владельцем той самой картины, которую он не взял с собой в новую семью, почему – бог весть, может быть, он думал, что у Капы, такой далекой от живописи, она будет в большей сохранности: ведь ей никогда не пришло бы в голову вскрыть портрет гусара, а на самого гусара вряд ли кто-нибудь покусился бы… Но через тридцать лет Алтухов заболел, стал опускавшимся на глазах стариком. Однако Вадим, часто навещавший отца, каким-то образом вычленил из его бессвязного бормотания важные сведения: бывшая жена Кирилла Андреевича, сама того не ведая, владеет целым состоянием в виде картины, которая давно считается утерянной. И Вадик решается на это авантюрное предприятие, которое заканчивается для него гибелью. И не только для него – почти для всех, кто был ему дорог…

– Наверное, бог все-таки есть на этом свете, – продолжила я после небольшой паузы. – Как ни старалась Капа, а Борюсик все-таки не может наследовать отцу: Алтухов-старший умер на несколько часов раньше Илоны, следовательно, Илонино состояние перейдет к другим их родственникам.

– Да, но где же все-таки эта картина? – пискнула тетя Мила.

– Я думаю, Капа спрятала ее в диване.

– Где-где?

– В диване… Да, наверное, это так. Не зря же Капитолина валилась на него всякий раз, как ее кто-то навещал: своего рода охрана. Вот бы посмотреть на эту картину! – сказала я задумчиво. – Глянуть, из-за чего весь сыр-бор разгорелся…

И тут тетя Мила неожиданно сказала такие слова:

– Глянуть, я думаю, возможно. Картину скоро покажут искусствоведам… Но ты ничего не поняла, Женечка, если решила, что «сыр-бор» разгорелся из-за картины!

* * *

У меня оставалось еще одно дело. Последнее.

Через два дня после похорон Илоны я стояла у дверей квартиры, где некогда проживала убитая. Марина, я знала, все еще оставалась в больнице. Но теперь у меня не было оснований беспокоиться за ее безопасность.

– А, это вы, – равнодушно сказал мне Петр Назаров, отец Марины и Аленки и с позавчерашнего дня – безутешный вдовец.

О встрече мы договорились с ним по телефону. Действительно, очень представительный, подтянутый пожилой мужчина смотрел на меня каким-то бесцветным, невыразительным взглядом.

– У меня нет времени. Извините, но – совсем нет. Через три часа у меня самолет. – Ильинский стоял в дверях, не давая мне пройти в квартиру. – Сейчас я принесу вам деньги.

– Разрешите все же мне войти. Я ненадолго, Петр Назарович.

– Простите, но…

– Мне только нужно узнать: почему вы не сказали мне всю правду. Вы же, наверное, не хотите выяснять этот вопрос здесь, на лестнице?

– О господи, – устало сказал Ильинский. Повернулся и, не оборачиваясь, ушел в глубь квартиры, оставив входную дверь открытой. Я вошла следом за ним.

Первой, кого я там увидела, была… Марина. Она сидела на софе, обхватив колени руками, и совершенно безучастно смотрела, как я входила.

На большом полированном столе, сидя за которым мы разговаривали здесь в прошлый раз, стояла раскрытая дорожная сумка. На спинках и сиденьях стульев лежала и висела одежда – хозяева собирались в дорогу.

– Марина? Здравствуйте. Что вы тут делаете? – удивилась я.

– Это мой дом.

– Да, но… разве вас уже выписали из больницы?

– Я забрал дочь из этой больницы, где никто не может обеспечить ее безопасность, – ответил вместо Марины ее отец. – Через три часа мы улетаем. Продолжим лечение за границей. Я обо всем договорился. Вот, – он взял со стола и протянул мне плотный конверт, в котором, как было нетрудно догадаться, лежали деньги. – Здесь та сумма, о которой вы договаривались с моей женой за… за охрану Мариночки. Вы ведь пришли за этим?

– Нет, – ответила я, помедлив, – не за этим.

– Простите, но я вынужден подчеркнуть: наш самолет взлетает через три часа. Так что вы…

– Ну что ж, не будем терять времени. Только… разрешите поинтересоваться: где Аленка?

– Алена ушла попрощаться с подружками.

– Это хорошо. Хорошо, что этот разговор состоится не при ней… Петр Назарович, – возвысила я голос. – Самолет улетит без вас! Никто не выпустит из страны убийцу двух человек!

– Вы с ума сошли? – сухо осведомился он, резко вскинув на меня покрасневшие, воспаленные глаза.

– Не нужно делать вид, будто вы меня не понимаете! Преступник лишил жизни Антонину Протасову и сиделку вашей дочери, Зою. Эти преступления были хорошо спланированы. Обе женщины оказались беззащитны перед лицом неожиданной смерти, может быть, потому, что никто из них не ожидал, что удар им нанесет такая знакомая, почти родная рука!

– Что это значит? – все еще силясь выглядеть надменным, спросил Ильинский. Но выдержка уже изменила ему, и мужчина медленно опустился на ближайший стул.

– Папа! Разве ты не видишь, что она метит в меня?! – истошно закричала Марина.

Она соскочила с софы и кинулась к отцу – тот обхватил голову дочери обеими руками, толстое обручальное кольцо на его пальце сверкнуло в холодных солнечных лучах, пересекавших комнату. Марина прижималась к отцу всем телом и упорно прятала от нас лицо.

– Какое вы имеете право так пугать бедную девочку?!

– Разве уличать преступника с некоторых пор означает пугать его, и разве страх перед разоблачением должен теперь приниматься сыщиками во внимание? – пожала я плечами. – У меня нет сомнений в том, что эти убийства совершила именно Марина Ильинская, хотя я должна признаться: побудительный мотив для действий преступницы остается для меня тайной за семью печатями.

Я шагнула к Марине, положила руку на ее плечо – но девушка лишь крепче прижалась к отцу. Я видела только русые волосы, в беспорядке разбросанные по ее худеньким плечам и спине.

– За что вы решили приговорить к смерти Антонину – мать человека, за которого вы так хотели выйти замуж? – печально, но твердо сказала я, обращаясь к этой тонкой спине. – Неужели, по вашему мнению, несчастная заслужила смерть только из-за своего образа жизни, которого вы не одобряли? И вы долго готовились – я уверена, что это убийство не было спонтанным, совершенным в состоянии аффекта. Уже в то время, когда вы разрабатывали план перепланировки квартиры, в которой мечтали жить с любимым человеком, вы, Марина, не принимали в расчет присутствия в этой квартире вашей будущей свекрови. Вот, – я достала и разложила на столе бумагу с рисованным планом, – смотрите: здесь намечены контуры перестройки, каждый закуток в будущей обновленной квартире подписан: «Кухня», «Детская», «Гостиная», «Наша спальня» – но где же место для Антонины?! Его нет, потому что, нарочно или подсознательно, но Марина не находила нужным жить с этой женщиной в одном доме.

Но надо сказать, что еще до того как я впервые взяла в руки этот план, в моей голове насчет вас, Марина, уже роились первые подозрения. Первым странным обстоятельством показалось мне отсутствие в вашем портфеле ключей от квартиры убитой – а ведь, по вашим словам, перед тем как на вас напал неизвестный, вы направлялись в квартиру Антонины, а не выходили оттуда! Как же тогда объяснить, что обе связки ключей от Антонининой двери – и ваша связка, и ключи самой хозяйки, – оказались в квартире? Совершив убийство, вы не закрыли за собой дверь на ключ, чтобы не вызвать подозрений, – это была правильная мысль; но ошибкой было то, что, покидая место преступления, вы не проверили: на месте ли ваши ключи! Они остались там, куда вы машинально, по старой привычке, повесили их, открыв дверь и войдя в ее квартиру.

Теперь разберемся с тем, кто напал на вас в темном подъезде. Неправда, что вы не узнали его, – напротив, человек, карауливший внизу, был вам слишком хорошо известен! Вы сказали, что встретили незнакомца прямо на пороге подъезда, но не разглядели его, потому что в подъезде свет не горел. Так?

Я подождала ответа, но Марина не обернулась.

– Но если бы вы действительно входили в подъезд, то не могли бы не увидеть человека, который принялся вас избивать. Уличный свет осветил бы фигуру нападавшего во всех подробностях – сразу же, как только вы открыли бы дверь! Это – второе слабое место в ваших показаниях; но главное даже не это, а то, что вы солгали дважды: на самом деле вы не входили, а выходили из подъезда – это первое, и вы непременно узнали нападавшего – это второе. Иначе – почему же вы не кричали, не звали на помощь? Ведь этот человек не зажимал вам рот – трудно заткнуть рот жертве, если при этом бьешь ее ногами! Вы, по вашим словам, дорожили своим будущим ребенком, страшно боялись потерять его – но почему же, почему же в этом случае вы хотя бы не попытались поднять шум?!

Ответа по-прежнему не последовало.

– Увы, я не берусь гадать, кем был человек, едва не искалечивший вас, – я лишь могу утверждать, что у вас были веские причины покрывать его. Сколько я ни думаю над всем этим, девочка, никак не могу понять – откуда в вас столько ненависти к окружающим? Ведь Антонина-то желала вам только добра! И Зоя тоже – ваша сиделка была так привязана к вам, а вы убили ее, даже не подумав о том, что у этой пусть глупенькой, но, в сущности, совсем незлой женщины круглой сиротой остался ее трехлетний сын! Как же вы могли, Марина? Бог мой, как же вы могли?!

– Зоя выбросилась из окна, – тихо напомнил мне Петр Назарович.

Я пожала плечами:

– Извините, но это чепуха! Допустим на минуточку, что Зоя действительно решила свести счеты с жизнью – но зачем же ей было делать это так театрально? И почему обязательно в палате у своей подопечной, чье присутствие могло ей помешать – ведь девушка обязательно проснется, подскочит на постели, попытается удержать самоубийцу? Да даже не в этом дело! Дело, по правде говоря, в том, что Марина, попытавшись представить убийство Зои как самоубийство, сверх меры переусердствовала с показаниями. Они были слишком подробными! Внезапно проснувшаяся от шума девушка (заметьте, спавшая очень крепко – так она сама сказала!) всего за те несколько секунд, понадобившиеся Зое, чтобы открыть окно и спрыгнуть вниз, успела разглядеть все – и то, с каким усилием сиделка дергала раму, и ее бледность, и «чужое» лицо! А ведь стояла темная ночь, и ночник в палате оказался разбитым – не слишком ли зоркой получается свидетельница, только-только очнувшаяся от глубокого сна?

– Минуточку! – резко прервал меня отец Марины. – Вы хотите уверить меня в том, что у моей дочери хватило сил самостоятельно распахнуть оконную раму, подтащить сиделку к окну, все это время сдерживая ее сопротивление, и вытолкнуть Зою вниз – при этом все время рискуя, что жертва поднимет крик и на шум сбегутся все, кто находился тогда в неврологическом отделении?

– Отнюдь нет, – возразила я. – Если я утверждаю, что Зоя погибла от руки Марины Ильинской, то вовсе не имею при этом в виду, что она вытолкнула ее в окно собственной палаты.

– То есть как это?!

– Я думаю, что… да, и, скорее всего, я не ошибаюсь… что Зоя умерла несколько раньше. Почему убийца решила отнять у нее жизнь – загадка… но вовсе не такая уж неразрешимая: сиделка была глуповатой и слишком много болтала. Марина опасалась из-за сохранности одной своей тайны (касавшейся ее беременности). Она опрометчиво поделилась ею с сиделкой в порыве откровенности. Да, почти наверняка Зоя погибла из-за этого!

– Но как она умерла? Как?!

– Как именно – этого я не знаю. Но… учитывая, что я в тот вечер ни разу не видела Зою и Марину вместе… а Марина каждый день проводила немало времени в оранжерее наверху… думаю, дело было так. Зоя погибла в оранжерее – да, именно там, ведь зимний сад расположен этажом выше, причем на той же стороне, что и «элитная» Маринина палата! Итак, Марина убивает Зою в оранжерее и как-то прячет труп – допустим, укладывает его между кадками с пальмами, заставляет своим шезлонгом… Затем, опасаясь разоблачения (ведь люди могли видеть, что Зоя прошла к ней в оранжерею), Марина некоторое время играет роль собственной сиделки. Обе девушки были схожи фигурами, недаром Зоя хвасталась, что Марина дарила ей кое-какие вещи: «У нас хоть и разница в возрасте, но фигуры одинаковые: обе мы худощавые, обе один размер носим… Со спины – так даже перепутать можно, кто она, а кто я», – говорила несчастная, не подозревая, какую роковую роль для нее сыграет впоследствии это сходство… Я увидела в палате не Зою, а Марину, когда заглянула туда!

Зоя… или та, которую я принимала за нее… сидела ко мне спиной; собственно, я и видела только спину девушки в белом халате и шапочку на голове. Она смотрела телевизор, вязала и не обернулась на мое приветствие, но я-то подумала, что Зоя все еще дуется – накануне мы немного повздорили. А на Марининой кровати кто-то лежал, свернувшись калачиком и накрывшись с головой красно-белым пледом… Конечно, это была «кукла».

Потом, ночью, Марина надела на себя верхнюю одежду убитой и вышла. Я не удивилась: знала, что Зоя по ночам тайно убегает на часок – проведать сына… А мнимая сиделка тем временем поднялась в оранжерею, открыла там окно, подтащила и вытолкнула из него труп – и быстро вернулась в палату. Там, уже переодевшись в свою пижаму, она подняла шум, крик и рассказала прибежавшим медикам придуманную ею за несколько часов до того историю. Так все это было, Марина?

Молчание.

– Ну хорошо, вы, конечно, можете не отвечать… Тем более что я уже заканчиваю.

– Послушайте! – это заговорил Ильинский, заговорил так резко и неожиданно, что я невольно напряглась. – Мне надоело сидеть здесь и слушать, как вы говорите о моей дочери в третьем лице, как будто ее нет в комнате, или Марина – пустое место! Убирайтесь!

– Но…

– Я сказал – убирайтесь!

– В принципе, нам действительно уже можно уйти, – согласилась я, поднимаясь с места. – Хотя я надеялась, что Марина захочет кое-что объяснить…

– Кто вы такая, чтобы моя дочь объяснялась перед вами? Кто?! Убирайтесь отсюда, вы! Марина будет говорить только в присутствии адвоката!

– Хорошо. Адвоката я бы посоветовала вам нанять немедленно: прямо от вас я иду в прокуратуру. Не могу рисковать лицензией телохранителя: о преступлении я обязана сообщать сразу!

И тут произошло то, чего я никак не ожидала.

Резко оттолкнув от себя Марину, Ильинский шагнул к раскрытой сумке, что-то быстро вынул из нее – в руке у него появился пистолет.

– Я убью тебя раньше, чем ты сумеешь причинить моей дочери хоть малейшую неприятность, – будничным тоном сказал он и медленно поднял оружие, наставив его дуло мне прямо в глаза. – Хватит уже с нас… неприятностей. Везде ты суешься, стерва…

К этому я все-таки была не готова. Но несколько лет службы в горячих точках сделали свое дело: мое тело отреагировало на опасность раньше, чем успели включиться мозги. Я сцепила руки в замок и ринулась вперед, как торпеда, обрушив на своего противника всю массу своего тела.

Сомкнутыми руками я ударила его по горлу, своей головой одновременно разбив ему нос и губы. Но Ильинский успел-таки нажать на курок – звук выстрела напомнил хлопок бумажного пакета. Пуля ударила в потолок, и на нас тонкой струйкой посыпалась выбитая ею известка.

Истошно закричала Марина – и сразу оборвала крик. Краем глаза я успела заметить, что она вскочила с кресла и выбежала из комнаты.

Мне следовало поторопиться.

Ильинский был достаточно крепким орешком, во всяком случае, руки у него оказались сильные, как тиски, и пистолет мне из них выбить не удалось. Я его лишь частично оглушила, и только поэтому он не смог пристрелить меня.

Поднявшись, я намеревалась нанести ему второй удар, желая выбить у него из рук пистолет, – и сделала это: грозная машинка отлетела к стене. Но и Ильинский не терял времени даром – резко развернувшись, он выбросил вперед руку и выдал мне сильнейший удар между глаз. В голове моей словно взорвалась граната. Не удержав равновесия, я вцепилась руками в стол, а Ильинский поднялся на ноги. По его лицу текла кровь из разбитых рта и носа. Он пнул меня в бок, но я заблокировала этот пинок, перевернувшись, откатилась в сторону и мигом вскочила на ноги.

Ильинский зарычал и потянулся за своим оружием. Я опередила его, отпихнув пистолет ногой, он отлетел в другой конец комнаты. Тогда противник бросился на меня, как разъяренный бык. Я встретила его сильнейшим прямым в лоб, но он всем своим весом обрушился на меня, и мы оба буквально впечатались в стену, при этом на пол со звоном рухнули какие-то две картины. Я собралась с силами и коротко, без замаха, особым спецназовским ударом вогнала ему жесткие прямые пальцы в солнечное сплетение. Наконец он обмяк.

Я немного отдышалась. Ну и здоров он драться!

– Женя! – вдруг позвал меня кто-то негромко.

Я повернула голову и увидела Марину. Она стояла на пороге комнаты и зажав в руке столовый нож. Держала она его очень неумело, нелепо выпятив кисть вперед, и поэтому не смогла бы замахнуться нужным образом. Опершись спиной о стену, я быстро стащила с кресла оказавшуюся слева от меня какую-то накидку и обернула ею свою левую руку. И когда Марина бросилась на меня с ножом, я приняла лезвие на защищенную руку, а свободной, правой рукой, дернула девушку за волосы вниз, вынудив ее пригнуться к полу, и аккуратно нокаутировала ее резким ударом ребром ладони по шее.

Все! Можно звонить Курочкину.

* * *

– Женя! А ты ничего не путаешь?! – потрясенно спросила меня тетя Мила, когда я, умывшись и кое-как «залатав» свои ссадины и синяки, вкратце рассказала ей о произошедшем. – Ведь на Марину действительно кто-то покушался! Вспомни – ты сама говорила, что убийца пытался залезть в ее палату через больничное окно?..

– Еще неизвестно, был ли это убийца! Может быть, просто человек, желавший с ней поговорить. А впрочем, я не отрицаю, что у этого визитера накопилось в душе достаточно ненависти, чтобы желать нашей Марине всяческого зла.

– Да, но кто же это был?!

– Тот, из-за которого все и началось. Человек, избивший ее в темном подъезде.

– Кто же это?

– Знаешь что, тетя Мила, давай-ка мы с тобой подождем суда…

* * *

Суд над Мариной состоялся только в конце февраля. Суровые ветры пронизывали насквозь, холодными щупальцами пробираясь прямо под одежду. Но, несмотря на такое нахальство мерзкой погоды, мы с тетей Милой все же добрались до зала суда – и там увидели, что Курочкин со своими помощниками восседает в первых рядах.