Между двух мужей

Егор Протасов на суде над Мариной не присутствовал. Его деяния – изнасилование, а затем и жестокое избиение Марины с последующим покушением на ее жизнь – закончились тем, что на него, в свою очередь, завели отдельное уголовное дело – по заявлению подсудимой. Некоторые эпизоды следствию доказать не удалось, но свои четыре года – увы, условно – этот подлец все же получил. Хотя его стоило бы засадить по-настоящему!

Шел последний день судебного заседания. Во вконец исхудавшей, бледной, коротко остриженной девушке с посеревшей кожей и тусклыми, безразличными глазами почти нельзя было узнать прежнюю Марину Ильинскую. Мы уже знали, что младший сын Антонины, Алексей Протасов, приехав из армии в отпуск, который ему дали в связи со смертью матери, не захотел видеть свою бывшую «невесту»; он даже ни разу не пришел к ней на свидание в СИЗО, хотя девушка очень просила его об этом.

Наверное, это обстоятельство вконец подкосило Марину. Когда судья, немолодая дебелая женщина с жалостливым, нехарактерным для вершителя правосудия выражением лица предоставила подсудимой последнее слово, она лишь прошелестела белыми губами нечто невнятное, еле слышное и сразу же села на скамью, закрыв глаза и до боли стиснув зубы – так она просидела, раскачиваясь из стороны в сторону, все то время, пока оглашали приговор. Никто из присутствующих не услышал больше от Марины ни единого слова.

Но потом, уже после оглашения приговора, перед отправкой в колонию, девушка написала Алексею Протасову письмо. Поскольку послание свое она отправила не обычным для арестанток путем, а через женщину-охранницу, его перехватили. Я видела это письмо: Курочкин, едва ли не в первый раз испытывая ко мне нечто вроде благодарности, позволил мне ознакомиться с признанием Марины Ильинской. Да, теперь это можно было назвать признанием.

Вот оно:

«Алеша, милый мой… милый мой, любимый! Любимый мой!

Я так ждала тебя – но ты не пришел… Ты не пришел ко мне, и я так и не увидела тебя снова, так и не увидела, а я так ждала тебя – так ждала! Мне сказали, что ты не хочешь видеть убийцу своей матери. Убийцу…

Да, я – убийца… Мне не дано убедить тебя в обратном: ведь я действительно убила их всех – Антонину и Зою. Это – правда! Но почему ты так и не попытался разобраться: было ли это с моей стороны действительно холодным, расчетливым, жестоким актом или, напротив, я пыталась, изо всех сил пыталась защитить свое счастье? Наше счастье! Наше! Счастье, которого я так ждала, так жаждала все последние годы и которое ускользало от меня, терялось, пропадало, оставляя вместо себя бессонные ночи и дни одиночества?

Да, я убила! Но убить тетю Тоню было с моей стороны актом милосердия – милый мой, если ты как следует задумаешься над этим, то поймешь все, поймешь и непременно согласишься… Твоя несчастная мать сама мучилась, мучилась и страдала от сознания того, во что превратилась ее жизнь – ведь, несмотря ни на что, у нее бывали минуты просветления. «В тягость я им всем, Мариночка», – говорила мне она, поставив локти на стол и запустив в сальные волосы обе своих жирных руки́, а глаза, которыми она смотрела на меня исподлобья, источали такую тоску!

Было в этом что-то несправедливое, ужасное – в том, что у моего Алеши такая мать. Мне случалось видеть, как вы идете куда-то вдвоем с нею. И как ты, мой бедный мальчик, бледнел и краснел попеременно от снисходительно-презрительных взоров прохожих, которыми спешившие по своим делам люди провожали вас – высокого, невозможно красивого смуглого парня с роскошной блестящей черной шевелюрой и бесформенную, огромную, неловко переваливавшуюся при ходьбе бабу – всегда нечесаную, вечно с бахромой ниток на провисшем подоле и вечно, вечно, с красным пористым носом и сгнившими зубами! Ты сам знаешь, мой милый, как порою несло у нее изо рта!

Из-за тебя, любовь моя, только из-за тебя я подружилась с тетей Тоней, я сошлась с нею очень близко – из-за тебя! Ты не должен был думать, что препятствием к нашей свадьбе может стать твоя мать, – ты вообще не должен был думать ни о каких препятствиях! Мы должны были, да, должны были вскоре пожениться, жить долго, счастливо и умереть в один день – именно так все должно было случиться, и случилось бы, если бы не моя ошибка! Вот в чем я виновата перед тобой, любимый, – только в том, что сделала так много ошибок!

Я люблю тебя так, что все чужие, другие Любови, вместе взятые, бледнеют рядом с моим чувством. Я хотела от тебя ребенка – да, очень хотела! – но не только потому, что держать на руках дитя – мечта каждой нормальной женщины. Мне думалось, что ребенок приблизит меня к тебе, сольет нас с тобою в одно целое – наконец, потому что ты, милый, родной мой, ты, несмотря на все твои уверения, ускользал от меня. Я это чувствовала всеми порами кожи – ты ускользал от меня, ты уходил, просачивался сквозь мои объятия!

Я думала, что умру в ту же минуту, когда крытый брезентом грузовик увез тебя бог знает куда, в эту даль, откуда тебе предстояло вернуться ко мне только через два года! Когда машина скрылась в лабиринте городских улиц и у меня больше не осталось сил бежать за ней, я упала прямо на усыпанную листьями землю, и царапала ее, и плакала в голос, и думала, что умру!

Но я не умерла. Каким-то непостижимым образом мне удалось подняться и дойти до твоего дома, войти в квартиру, где каждая вещь еще хранила тепло твоих рук!

У меня хватило сил, чтобы продолжать ездить в институт и внешне вести свою обычную, размеренную жизнь, которая продолжалась «несмотря ни на что», – да, это было так удивительно, но она продолжалась… Но этих же сил оказалось недостаточно, чтобы расстаться с квартирой, с комнатой, в которой даже устоявшийся запах винного перегара не мог перебить запаха твоего тела! Я почти поселилась у тети Тони, она никогда против этого не возражала. И она даже радовалась, ведь ее старший сын, Егор, уже почти бросил ее – он жил у своей Ириши и редко заглядывал в эту старую, пропахшую алкогольными парами квартиру.

Редко, но все же он туда заглядывал. Когда Егор приходил, я старалась не встречаться с ним взглядом – каким-то шестым чувством я понимала, что Егор (твой брат!), что он терпеть меня не может. Да! Я тоже не испытывала к нему никаких особенных чувств (странно, ведь вы с Егором так похожи!) – но мое сонное безразличие никто даже не в состоянии сравнить с тем концентрированным презрением, которым твой брат обливал меня при каждой встрече, – и он осматривал меня с ног до головы и обратно таким взглядом, что я ощущала свою наготу под одеждой! За все время нашего знакомства с Егором – ты знаешь, тому уже скоро восемь лет – мы едва ли сказали друг другу хотя бы сотню слов. Я знала, что он безразличен ко мне – но только теперь, в твое отсутствие, Алеша, я почувствовала всей кожей, КАК он меня презирает.

Я жалела об этом, да, очень жалела. Ведь вы были так похожи…

В тот день, когда все это началось, Егор пришел к матери за каким-то своим инструментом. Он был весел, очень весел, даже подсел к тете Тоне, обнял ее, они заговорили о чем-то своем, засмеялись, выпили вместе… потом еще… Сразу же после его приходя я ушла в кухню, и все время, пока они выпивали, просидела там у раковины на жестком табурете. Я думала о тебе – я всегда, когда оставалась одна, думала только о тебе… Сколько прошло времени? Час или два… Но вот до меня докатился громоподобный храп вашей матери, а Егор, скрипнув кухонной дверью, вошел в кухню, встал у окна, закурил, и уставился на меня тем самым своим полным пренебрежения, тяжелым взглядом.

Я хотела встать и уйти, но вы были так похожи! Мне захотелось еще минуточку, хотя бы полминуточки смотреть на это лицо, в котором я могла разглядеть твои родные, такие милые для меня черты!

– Что ты таскаешься сюда? – вдруг резко спросил меня он, твой брат, Алеша. – Что тебе здесь надо, ты, присоска?

Я вздрогнула, как от удара – вздрогнула и уставилась на него.

– Ты всем надоела, – все так же негромко, но ужасно грубо сказал Егор, и его верхняя губа приподнялась в злобном оскале – так он меня ненавидел! – Ты надоела всем, как паршивая собака, как шелудивая кошка! Что ты забыла у нас в доме, я тебя спрашиваю?!

– Я… я прихожу сюда не к тебе. Я прихожу к тете Тоне и… и к Алеше!

– «К Алеше!» – передразнил он меня и сплюнул на пол, прямо мне под ноги. – К Алеше! Да брат уже не знает, куда от тебя деваться, он готов бежать от твоих костей куда угодно, хоть к черту в задницу! Ты думаешь, почему он ушел в армию?

– Замолчи… замолчи, пожалуйста! – попросила я, холодея. Я знала, я почувствовала вдруг – именно вдруг! – что сейчас случится что-то ужасное, непоправимое. Что я умру…

– Ты думаешь, почему брат пошел в армию? – свирепо повторил Егор и вдруг грубо схватил меня за шею. – Думаешь, почему? Чтобы кирзачи поносить на ногах? Из винтовки пострелять? – говоря это, он все тянул меня к себе за шею, я упиралась – но сила была за ним, за ним! – Да от тебя он сбежал, липучая ты паскуда, от тебя! Вот здесь, вот в этой кухне он говорил мне, что не знает, что с тобой делать, как дать тебе понять, чтобы ты оставила его в покое! Оставила в покое, наконец!!!

Эти его слова обрушились на меня, словно град пощечин, я зажмурилась, хотела закричать: «Нет! Нет!» – но только беззвучно шевелила губами…

– Почему ты решила, что можешь кому-то нравиться? – шипел он мне прямо в лицо, выдыхая в мои глаза дым от сигареты, зажатой в уголке рта. – Чем ты рассчитываешь зацепить нормального мужика? Вот этим? – его рука отпустила шею и грубо схватила мою грудь – я оцепенела. – Или этим? – Он нашарил вторую грудь и больно сжал ее. – А может быть, самое сладкое ты прячешь там, под юбкой?

Он встряхнул меня, задрал подол – и его широкая рука заскользила по моему бедру, оскорбительно ощупывая меня всю, как кобылу на базаре. У меня не было сил сопротивляться, я была уже почти в обмороке… Но вдруг эта рука остановилась. Егор на миг закрыл глаза, открыл – и вдруг задышал часто и тяжело. Магнетизируя меня своим взглядом («Он не сделает мне ничего плохого, ведь он так похож на Алешу!» – твердила я про себя), Егор еще ближе притянул, притиснул меня к себе – очень резко, больно, грубо; я услышала треск – что-то порвалось… потом меня толкнули к окну, одним движением забросили на подоконник; и, все так же часто дыша, сопя мне прямо в ухо, он стал рывками стаскивать с меня колготки…

Очнулась я от резкой боли – все плыло перед глазами, вокруг меня расплывался какой-то красный густой туман… Меня опять толкнули – я упала, и, лежа на полу, пыталась подтянуть к себе ноги, чтобы как-то смягчить, умерить эту непонятную боль… Опять рывок – и вот я стою, стою на подкашивающихся ногах, а Егор больно держит меня за локти и вновь оглядывает меня всю, с ног до головы, с головы до ног, но теперь в этих глазах («Боже, как же он похож на Алешу!») плескалось не только презрение, но и страх, низенький такой, животный страх!

– Так ты еще и целочка! – выдохнул, как выплюнул, он, глядя мне в глаза. И, снова скривив рот, добавил с усмешечкой: – Была!

Он трезвел на глазах, он чувствовал себя виноватым – но прятал свою вину за этим напускным цинизмом. А я… а я все еще не понимала, никак не могла понять, что случилось! Туман, этот красный туман только-только начал рассеиваться.

– Вещички-то забери. – Он бросил мне белье и порванные колготки. Затем отвернулся, собираясь выйти из кухни, но вдруг вернулся и, опять приблизив свое красное, горячее, вспотевшее лицо к моему, с угрозой протянул: – Ну, если только ты кому-то ляпнешь… Придушу, как собаку! – И ушел, осторожно прикрыв за собою дверь.

Я осталась одна – пораженная, сломленная, оглушенная тем, что со мною случилось, сраженная наповал…

Следующий месяц я провела в метаниях и сомнениях. Что мне было делать? Рассказать обо всем, добиться, чтобы моего насильника наказали? Но что это изменило бы, что дало бы мне это, кроме позора? Мне был бы навсегда закрыт вход в этот дом, дом, где жили твои вещи, любимый мой, твои детские фотографии, твои коньки – помнишь, как мы с тобой ходили на каток, еще в пятом классе! Я не смогу больше жить, не перешагивая этого порога. Я не могу огорчить тетю Тоню, не смогу слушать ее вой и причитания, которые она непременно подымет… А самое главное, самое главное было – поверишь ли ты мне? Поверишь ли, Алеша? Ведь Егор способен был представить все произошедшее между нами совсем в другом свете, и кто знает, насколько убедительным показался бы моему любимому рассказ брата – ведь вы были так похожи!

«Если я люблю его, то должна оставить все, как есть», – вот что в конце концов пришлось мне для самой себя «постановить». А когда, еще через несколько недель, я вдруг поняла, что беременна – это решение только окрепло. Ты удивишься и, может быть, даже оттолкнешь меня, но я скажу: весть о будущем ребенке была для меня самой счастливой вестью за все время, прошедшее со дня нашего расставания! Я вдруг поняла: мне очень легко удастся убедить тебя, моя любовь, что беременна я от тебя! Я даже сама почти поверила, что это твой ребенок, я уже почти полюбила его – ведь, в конце концов, вы с братом были так похожи!

Впервые я почувствовала радость. Это была радость от уверенности: теперь ты – мой, навсегда мой, теперь-то ты никуда не денешься, что бы там ни говорили, как бы ни хотели разлучить нас все твои подлые родственники! Собственно, разлучить нас хотел только Егор – но я чувствовала, что есть и еще что-то. Я и сейчас это чувствую, только не понимаю, не могу понять – что…

А время шло, очень медленно, но оно шло. Я вычеркивала дни в своем карманном календарике и с болью говорила себе: еще столько ждать! Чтобы убить время, чтобы сделать приятное тебе, когда ты вернешься, любимый, я загорелась идеей перепланировки вашей квартиры – и так славно, так легко и красиво у меня все придумывалось! Один раз, когда я заштриховывала квадрат, означавший нашу с мужем (с тобой!) спальню, над моим плечом склонилась тетя Тоня. «Ух, какая красота! – воскликнула она и взмахнула рукой, то ли от восторга, то ли для того, чтобы удержаться на ногах (она опять была пьяна!). – Это что же, как Алеша вернется – мы прямо во дворце жить-то будем!»

Я верю, она говорила искренне – но эти ее слова словно огрели меня, как дубиной, по голове! Глядя на толстую руку, державшую мой лист, на эти пальцы с облупленным кроваво-красным лаком и невычищенной грязью под ногтями, ощущая тошнотворный запах перегара и слыша бурчание этого необъятного живота, прижимавшегося в тот момент к моему плечу, – я почувствовала, что тетя Тоня никогда не впишется в тот маленький, красивый, уютный мирок, который я уже мысленно соорудила для нас с тобой – для себя и для тебя, Алеша! Она просто ничем не заслужила права туда попасть!

«Господи, почему она просто не умрет? Не отравится той гадостью, которую она покупает каждый день? Не попадет под машину – ведь, возвращаясь из магазина, она уже еле держится на ногах!» – думала я про себя с тоской. Я не верю, что хотя бы раз за все время твой жизни вместе с матерью, ты не подумал точно так же. Ведь правда? Эти мысли преследовали меня неотвязно, они занимали в моей голове гораздо больше места, чем думы о будущем ребенке.

Потому что – верь мне, милый, милый мой! – я хотела устроить все совсем не так, как вышло в конечном итоге не по моей вине! Я хотела подстроить несчастный случай. В одном магазине, на другом конце города, я купила две бутылки уксуса, две пол-литровые бутылки, точно такие же, в каких продается водка! Что если вечно пьяная Антонина перепутает тару, и вот – сколько таких случаев описано в газетах! – вместо своего любимого «горячительного» хватит полным горлом добрый глоток девяностопроцентной уксусной кислоты?..

Все должно было получиться именно так! И ты никогда, никогда не узнал бы о том, как я освободила тебя. Именно так – но я, конечно, понимала, что нельзя надеяться на случай. Поэтому, вернувшись тогда из института в свою будущую квартиру, я купила также и литровую бутыль водки. «Угощайтесь, тетя Тоня!» – сказала я, выставив бутылку прямо перед ней – она сидела за столом, тупо уставившись пустыми глазами в потрескавшуюся клеенку.

Литровая емкость опустела за какие-то час-полтора. Уронив голову на руки, твоя мать, Алеша, спала беспробудным сном – прямо на столе…

Я прошла в комнату и взяла уксус.

Никогда, никогда не думала я, что это будет так тяжело: запрокидывать Антонине голову, разжимать ей зубы – мне пришлось даже засунуть между ее зубами вилку, но она только исколола твоей матери язык и в конце концов сломалась… отчаявшись, я буквально втолкнула горлышко бутылки ей в рот, там что-то треснуло – зубы? стекло? – и стала вливать, вливать, вливать в нее резко пахнущую жидкость. Уксус выплескивался тете Тоне на лицо, грудь, шею; я сама уже почти не могла дышать от этого запаха, и ждала, что вот-вот все закончится – как вдруг она открыла глаза и уставилась прямо на меня!

Вряд ли она меня узнала: все пьяное внимание твоей матери было сосредоточено на том, что же с ней такое происходит. Она начала часто-часто сглатывать, потом закашлялась, захрипела, открыла рот – я увидела совершенно белый язык и гортань! – и вдруг свалилась со стула, принялась кататься по полу, хватаясь руками то за горло, то за все, что попадалось ей под руку… Я боялась, что она закричит, но она не могла кричать, она хрипела, до предела выкатывая глаза, хрипела и стонала каким-то особым, животным стоном!

Смотреть на это не было сил. Плача, я побежала в кухню. Схватила нож, побежала обратно – но не смогла ударить ее в грудь или в шею, к тому же, мне подумалось мельком, что такой слой жира я могу и не пробить, только причиню ей лишние страдания – и я полоснула лезвием по ее рукам, по одной, другой – бесполезно! Кровь пролилась на ковер лишь несколькими каплями, она сворачивалась – или я все-таки порезала ее неглубоко? «Вода!» – вспыхнуло у меня в мозгу: вскрывать вены нужно в воде! И пришлось мне спешно наполнять ванну, но каких трудов стоило подтащить к ней тетю Тоню, она совсем, совсем ничего не соображала, невозможно было уговорить ее пройти хотя бы несколько метров! Я уже совсем было отчаялась, стоя над ней, валявшейся на полу, хрипевшей, но вдруг она (может быть, это был инстинкт самосохранения, сожженный пищевод требовал воды!), шатаясь, встала сначала на колени, потом, цепляясь за диван, за меня, поднялась на ноги и сама, сама прошла эти несколько метров, вновь упала на колени у самого края ванны, последним взмахом руки сорвав висевшую над ней веревку с занавеской, протянула руку к крану – и тут силы оставили ее, и она упала головой в воду, упала туда сама!

Я клянусь тебе, я клянусь, милый мой, – она сама, сама утонула!

По поверхности воды поплыли пузыри: один, два, пять… Я считала их машинально. А через несколько минут поняла, что все кончено.

Но я не испытывала никакой радости от этой мысли.

Я хотела, все время хотела, чтобы с женщиной, которая по недоразумению являлась твоей матерью, все было кончено, но никогда не думала, что это у меня получится так… жестоко…

Прости меня за это, если можешь. Любимый, я не хотела, не хотела, чтобы она умирала в мучениях! Это получилось нечаянно, само собой…

Что было потом? Потом я механически, как сомнамбула, оделась, выйдя в в коридор, затем прикрыла входную дверь – и ушла. Мне даже в голову не пришло проверить, на месте ли мои ключи – даже в голову не пришло! Ноги мои были совсем ватными, когда я спускалась по ступеням во двор. И до сих пор не пойму, как я вообще устояла на ногах, когда, открыв дверь на улицу («Скорее, скорее на воздух!»), я нос к носу столкнулась с Егором!

Я даже еще не успела его толком узнать, как он схватил меня за воротник и потащил, почти поволок в закуток у подвальной двери. И лишь когда твой брат тряхнул меня, прижав к стенке, – только тогда я увидела, что это Егор, и услышала его свистящий шепот:

– Слушай меня, сучка! Это правда?! Отвечай, сволочь – это правда?

– Что? – слабо спросила я; я действительно не понимала, чего он хочет. Я вообще плохо соображала.

Огромный кулак опустился мне прямо на лицо, на нос – боль просто ослепила меня, из глаз мгновенно брызнули слезы:

– Отвечай, ты! То, что вчера сказала мать, – это правда? Ты забрюхатела, потаскуха? Ты беременна, скотина? Отвечай, мразь – ты беременна?

– Да, – ответила я, жмурясь от слез и прикрывая лицо ладонью.

– Ах ты…

Больше он ничего не говорил. Он только бил меня – наотмашь, сильно, как бьют не девушку, а равного себе по силе – мужчину или животное… Как мне было больно, любимый, если б ты знал, если б ты только знал! Я свалилась прямо ему под ноги, и тогда на меня обрушились пинки, сильные, страшные, было нестерпимо, невозможно больно; я кусала губы до крови, чувствуя солоноватый вкус во рту – и думала об одном: только бы не закричать! Только бы не закричать! На шум сбегутся люди, засуетятся, забегают – и обнаружат еще теплый труп в ванной, а этого нельзя допустить так скоро, нельзя допустить, никак нельзя…

Я потеряла сознание. Силы покинули меня – иначе я обязательно выбралась бы из подъезда и отползла как можно дальше от места своего преступления, но судьбе было угодно распорядиться иначе. Ей было угодно сделать так, чтобы я не выдала того, кто чуть не убил меня там, на загаженном полу подъезда, возле запертой подвальной двери – я не могла назвать его имя, ведь тогда мне пришлось бы рассказать обо всем!

Вот так это было…. Ах нет, это еще не все. Еще Зоя… та, другая, последняя смерть – она была вынужденной, мне очень жаль… Вина Зои и правда была лишь в том, что она слишком много болтала. Мысли ее скакали, как блохи, с одного на другое, с пятого на десятое, она постоянно лепетала обо всех и вся; с придыханием, вытаращив глазки, она рассказывала мне «по секрету» доверенные ей тайны самых разных людей… Может быть, Зоя делала это по доброте, с одной только целью – отвлечь меня от печальных мыслей, в которые, как ей казалось, я погрузилась, ушла с головой… А я думала только об одном: я раскаивалась, что в свое время была так откровенна с нею. Но меня можно понять: я просто выбросила ей, готовой слушать меня и днем и ночью, все (или почти все), что лежало в тот момент у меня на душе, – это был просто какой-то припадок откровенности! Наверное, по тем же причинам людям случается иногда выворачивать душу перед случайным попутчиком в поезде или перед соседом по гостиничному номеру – нечто подобное случилось и со мной, и я так об этом жалела!

И мой порыв – заставить бедную Зою замолчать навсегда – был таким же спонтанным, почти случайным… Мы сидели в оранжерее, я встала, желая поправить прическу, Зоя взглянула на меня – вот так, сбоку – и сказала: «Какая ты худая, Маринка! Худее меня. Когда ты поправишься и снова забеременеешь, на этот раз обязательно от своего Алеши, то месяцев до семи-восьми у тебя совсем-совсем ничего не будет заметно!»

Она еще договаривала эту фразу – «совсем-совсем ничего не будет заметно», – а я уже смотрела, не отрываясь, на тяжелую тяпку-рыхлилку, которую смотритель оранжереи забыл возле кадки с фикусом. Это был массивный инструмент, литой, с одной стороны – рыхлилка, с другой – молоток, которым подбивали сбившиеся с кадок обручи. Я взяла его в руки…

Зоя умерла легко, на полуслове, как будто просто уснула, – мне больше не хотелось никого мучить. На виске ее даже не проступила кровь. И только тогда, увидев ее обмякшее, сползшее к моим ногам тело, я испугалась, что непременно навлеку на себя подозрения, если прямо сейчас, срочно, не сходя с этого места, не придумаю, как спрятать труп!

Но я и это придумала, и, по-моему, все получилось очень хорошо. Как жаль, что они сумели разгадать мою шараду…

Как жаль, что так нелепо, непоправимо, несуразно все получилось… Как же мне жаль, любимый…»

* * *

– Даже не знаю, что и сказать… все-таки бедная она девочка, – протянула тетя Мила, со вздохом отдавая мне ксерокопию Марининого письма.

– «Бедная»?! – Я резко отвернулась от зеркала, в котором за минуту до этого с удовольствием разглядывала свою новую, окрашенную в цвет спелой ржи, аккуратно завитую головку. – Тебе бы, тетушка, в комиссии по помилованию работать – то-то убийцам счастья бы привалило!

– Я, Женечка, имела в виду: как все перепуталось у Марины в голове… И потом, как-никак, все-таки ею двигала любовь.

– «Любовь!» – фыркнула я. – Может быть, и Капитолиной тоже двигала любовь?

(Кстати, суд над старой актрисой тоже состоялся – бывшая подруга моей тети, несмотря на ее шестидесятилетний возраст, отправилась отбывать двенадцатилетний срок в места заключения).

– Конечно, – вздохнула тетя Мила. – Уродливая, но все же любовь.

– Ну уж нет! Любовь Мариной точно не двигала.

– А что же?

– Эгоизм! Чистокровный, я бы даже сказала – чистопородный. Недаром ведь, когда ей пришла в голову мысль, что ее Алеше могут предоставить отпуск из-за смерти матери, она первым делом подумала… о чем?

– О том, что она не хочет предстать перед ним в таком виде – изувеченной, с разбитым лицом, – сказала тетя Мила со вздохом, вспомнив мой рассказ о первом посещении убийцы в больнице. – Все правильно…

Я обняла тетушку и потерлась щекой о ее теплое плечо:

– Я люблю тебя, тетя Мила.

– Женечка, – расцвела она. – вот в это я верю безоговорочно!