Помоги проекту - поделись книгой:
Секунду подумав, брат вдруг сказал:
— Вместе пойдем…
Это было странно и необычно, брат никогда не брал Павла в свои походы, и не посвящал в свои дела, наоборот, всячески от него старался отделаться.
Барак стоял на самой окарине поселка, улица заканчивалась развалюхой, в которой жил Дутик, и дальше шел крутой спуск к Сыпчугурке. За Сыпчугуркой расстилалась обширная пойма, которую Оленгуй охватывал широченной петлей, чуть ли не смыкая ее возле поселка. К верхней — части петли и направились Павел с братом. Идти пришлось всего километра три, зато вернуться к поселку можно поберегу, пройдя вдоль реки километров восемь-девять. Так далеко от поселка Павел еще не отходил. Было жутковато и таинственно, Оленгуй бесшумно катился мимо пустынных берегов, поросших ивняком и красноталом. С таинственным видом брат вытащил из кармана самодельные подводные очки, вырезанные из противогаза, водрузил себе на лоб, после чего разделся, скатал одежду в тючок, отдал Павлу и вошел в воду.
Здесь Оленгуй был более медлительный, чем у Сыпчугура, а потому глубже. Удача пришла в первую же минуту. С победным воплем: — Есть! — брат вскинул руки с извивающейся рыбиной и побрел к берегу по грудь в воде. В азарте он тут же вернулся в воду, бросив рыбину Павлу. Предусмотрительный брат вместо кукана прихватил сетку-авоську, в которой рыбу таскать было не в пример удобнее, чем на кукане. Азарт азартом, но, добыв вторую рыбину, брат вылез на берег, весело стуча зубами. Надев очки и взяв вилку, Павел вошел в воду. Чтобы поскорее привыкнуть к холоду, он сразу нырнул и чуть пробкой не выскочил на поверхность. До сих пор он нырял с открытыми глазами, а в этом случае все предметы под водой лишаются четкости очертаний, становятся размытыми, блеклыми, теперь же подводный мир засиял необыкновенными, яркими, солнечными красками. На дне можно было разглядеть каждый камешек, каждую песчинку. Вот стайка гольянов кинулась в рассыпную, кося на Павла круглыми глазками, вот рак, выставив клешни, свирепо покрутил усами, но тут же из осторожности бросился наутек задом наперед усердно работая хвостом. А это что! Налим стоял под боком совсем трухлявого топляка и слегка поводил хвостом, раздув грудные плавники. Павел по пояс в воде сделал полукруг, чтобы тень не упала на налима, и ловко всадил вилку в хребтину.
Как же он раньше не додумался, вырезать очки из противогаза… Да кто ж мог предполагать, что подводный мир так красив!
Они уже основательно замерзли и устали, Павел подумывал, что, не пора ли сделать привал с костром, но брат упорно лез в воду снова и снова, а потому и Павел помалкивал. Павел как раз перелезал через каменный горб, выходящий к самому берегу, когда брат в воде, пройдя по краю глубокой промоины, вышел на отмель: из глубины промоины, из тени берега, вдруг как подводная лодка, плавно и страшно, поднялся не налим, а налимище. На первый взгляд он показался Павлу больше брата. Павел замахал руками, силясь произнести хоть слово, но слова застряли в горле. Наконец кое-как выдавил страшным полушепотом:
— Сзади… Сзади…
Брат завертелся в воде, ничего не понимая, видимо подумал, что в воде появилось нечто страшное, вроде водяной змеи, легенды о которой упорно ходили в поселке.
— Налим!.. Налим!.. — захрипел Павел сдавленным голосом.
Брат, наконец, понял, но было поздно. Не спеша, солидно, налим проследовал прямо возле ног брата и ушел куда-то вниз по течению. Павел попытался проследить его взглядом, но взгляд вскоре заскользил по поверхности воды, не проникая в глубину. Брат обшарил все русло метров на двести ниже по течению, но налима не нашел, заколол только недомерка, сантиметров сорок длиной, и вылез на берег, стуча зубами, сказал, забирая у Павла вещи и рыбу:
— Ладно, привал. Я пойду вперед, во-он до той ивы, пока буду костер разводить, а ты по воде, — и он зашагал по берегу, повесив на плечо раздувшуюся от рыбы авоську.
Павел давно приметил штук пять бревен, приткнувшихся к отмели на краю промоины, но брату не сказал о своих подозрениях. Налим мог укрыться только здесь, в тени под бревнами. Надев очки, он направился прямиком туда. Осторожно зайдя сбоку, опустил голову в воду. На мгновение стало страшно, налимище был здесь, стоял, неторопливо раздувая жабры. Павел быстро справился с собой, медленно, осторожно подвел руку с вилкой прямо к голове налима и вдруг, в стремительном выпаде, вонзил ее в податливое тело, и тут же продел пальцы левой руки под жаберные крышки. Налим дернулся, и Павел оказался под бревнами. И тут, в краткие секунды смертельной борьбы он понял, что ничего не стоит утонуть даже в этой красивой и мелководной реке. Он рвался, тащил налима из-под бревен и никак не мог выдраться на свет. Наконец, когда, казалось, легкие уже готовы были разорваться, он почувствовал себя на свободе, оттолкнулся ногами от дна и в туче брызг выскочил на поверхность. Налим бился, рвался из рук, и Павел тут же скатился с крутого откоса в промоину, погрузился с головой, нахлебался воды, кое-как выдрался на поверхность, ноги дна не доставали, но с берега уже мчался брат, поднимая фонтаны брызг. Вдвоем они выволокли рыбину на берег. Брат грязно матерился, пытаясь трясущимися руками придержать загибающийся кольцом хвост и смерить налима четвертями, но у него ничего не получалось, а Павел мучительно пытался откашляться, но никак не мог, и когда уже в глазах начало темнеть, брат, наконец, увидел его потуги и со всего маху врезал кулаком по спине. Будто пробку вышиб из легких, Павел с наслаждением вдохнул упоительно сладкий воздух.
Повесив добычу на палку, а палку водрузив на плечи, они шли к поселку. Хвост налима волочился по земле, и Павел поминутно спотыкался из-за стараний не наступить на него. Брата мотало из стороны в сторону, и от этого он матерился, в промежутках обзывая Павла самыми нехорошими словами. Павел понимал, что брат недоволен тем, что это не он, а младший, никчемный сопляк, добыл самого большого налима, но от этого было не легче. Глухое раздражение поднималось откуда-то из глубины души. Когда завиднелись дома поселка, он дал себе зарок, больше никогда и никуда с братом не ходить. В конце концов, есть Мотька, он любит колоть налимов, хоть и боится носить их домой. Да и закидушек теперь можно больше ставить, ведь Павел разведал реку на добрый десяток километров, да и занятия в школе скоро закончатся, и можно будет уходить на весь день…
Павел очнулся от воспоминаний. Ольга мыла посуду, Анна Сергеевна в комнате укладывала спать Дениса. Тот во весь голос повторял, что непременно поедет за грибами в следующий раз. Анна Сергеевна тихонько убеждала его, что до следующего раза далеко, а завтра в школу. Павел потянулся к графину, вылил себе остатки вина, отпил и вдруг подумал: а с чего это так неожиданно вспомнился Сыпчугур? Он прислушался к себе, где-то внутри, будто тонкая струна в отдалении, звенела тревожная нота. Он слегка мотнул головой, пытаясь стряхнуть тревогу. Сказал себе успокаивающе, что воспоминания нахлынули из-за удачного похода в лес, как и тогда из походов на реку, вернулся с богатой добычей, как и тогда, в Сыпчугуре, жизнь стала трудной, не очень сытной, будто круг замкнулся; тогда Павлу было столько же, сколько сейчас Денису. И сейчас вряд ли скоро придет достаток; только посмотреть по телевизору, что делается, и жить не захочется дальше. За всю жизнь Павел лишь года два или три пожил в покое и достатке. Первый костюм ему мать купила, когда ему исполнилось шестнадцать лет, когда уже учился в техникуме, до того донашивал вещи брата. Да и на первый костюм деньги он сам заработал в стройотряде. Первый телевизор семья купила, когда Павлу было уже семнадцать лет. А потом армия и самостоятельная жизнь, которая и началась, и продолжается трудно, без достатка.
Допив вино, Павел пошел на улицу. Во дворе было светло, над зарослями малины, над кронами яблонь плавала голубоватая дымка, в небе, огромным, полупрозрачным диском висела луна, да не луна — лунища. Павел остановился, не дойдя до туалета, не хотелось после такого хорошего ужина с вином нюхать вонь выгребной ямы, справил нужду в малину и стоял, глядя на луну. Вдруг показалось, будто кто-то смотрит в спину, мерзкое ощущение тяжелого недоброго взгляда вызвало озноб. Он передернул плечами, повернулся, шагнул в сторону дома, и тут вдруг сердце сдавило от ужаса. Ужас накатил сразу, как водопадом накрыл обморочной душной тяжестью, горло сдавило, ноги отнялись и Павел с трудом смог двинуться с места, а сдвинувшись — торопливо пошел, почти побежал к спасительному крыльцу. Вбежав в прихожую, он захлопнул дверь, постоял возле печки, приходя в себя. Ужас не отпускал, лишь слегка ослабил хватку, спустился куда-то в низ спины, разлился в животе неприятным холодом.
Первый раз такое случилось с Павлом в Сыпчугуре. Тогда была уже поздняя осень, почти зима… Павел прошел в квартиру, заглянул в кухню, Ольга все еще возилась с посудой, тогда он пошел в свою комнату, стараясь ступать как можно мягче, будто под ним был не крепкий пол, а тонкий ледок береговых закраин на Оленгуе…
Коротко лето в Забайкалье. Казалось, вот только Павел добыл своего первого налима вилкой, а уже стало прохладно и не очень-то поныряешь в Оленгуе, зато на закидушки налимы по-прежнему ловились дружно. А потом и закидушки пришлось снять, по утрам начали появляться ледяные закраины, вскоре перестали таять, и стали с каждым днем становиться все шире и шире. Приближалась новая, морозная и ветреная, долгая зима.
Как-то в воскресенье Павел пошел на берег. Ночью крепкий морозец посеребрил траву, но к полудню солнце чувствительно пригрело, и теперь пожухлая трава искрилась солнечными брызгами. Павел обошел штабель бревен, почему-то оставшийся от весеннего лесосплава, и тут нос к носу столкнулся с Мотькой. В руке у него был топор, а физиономия расплывалась в широченной улыбке.
— Пашка-а! — заорал он, хоть Павел и стоял с ним рядом, лицом к лицу. — Пойдем, посмотрим, как Дут Мурку пежит!..
— Чего-о?! — опешил Павел.
Мотька вскарабкался наверх штабеля, поманил Павла с таинственным видом. Павел влез на штабель, подошел к Мотьке. Между бревнами верхнего ряда был довольно широкий промежуток и там елозил взад-вперед Дутик, сидя верхом на девчонке, которую все почему-то звали Муркой. Пальтишко ее было распахнуто, платье задрано к поясу и на холоде жалко и беззащитно белели голые ноги и белый, гладкий живот. Она равнодушно глядела снизу на обоих друзей, ковыряя пальцем в носу.
Павлу стало стыдно и противно, он гадливо поморщился, проворчал:
— Нашел чего интересного… — и зашагал по бревнам прочь.
Мотька догнал его уже внизу, сказал деловито:
— Он меня сам позвал, сказал, что вдвоем интереснее…
— Ну, дак иди, пое… — хмуро бросил Павел и зашагал к берегу.
Мотька догнал его, пошел рядом, смущенно шмыгнул носом.
— Топор зачем? — спросил Павел, чтобы только спросить.
— Рыбу глушить… — обронил Мотька и воровато оглянулся.
— Ага… — сказал Павел, ничего не поняв.
Они спустились с берегового откоса, пошли по смерзшейся гальке. Мотька вгляделся в ледяную закраину. Наконец что-то увидел, шагнул на лед, потопал, сказал, глянув на Павла через плечо:
— Держит… Ты, Пашка, иди по берегу, и, если что… — он не договорил, пошел по льду вдоль берега, внимательно глядя под ноги. Вдруг он высоко вскинул топор и с маху хрястнул им по льду. Тут же принялся быстро-быстро вырубать лунку. Запустил руку под лед, выпрямился и победно показал Павлу крупного налима, бессильно обвисшего в руке.
Мотька добыл уже штук пять рыбин, одна из которых была небольшим тайменем, когда Павлу надоело брести по берегу и тащить кукан с рыбой.
— Эй, я тоже хочу!.. — крикнул он Мотьке.
Тот с готовностью выбрался на берег, протянул топор:
— Давай. Бей прямо над головой. И… того… если лед подломится, смотри, чтоб не утащило под лед, выгребайся на быстрину…
Лед был прозрачен, как чисто помытое стекло. Прямо под ним стояли стайки гольянов, изредка пробегали пузыри воздуха. Павлу стало страшно, возникло ни с чем не сравнимое ощущение, будто он идет прямо по воде. Однако он быстро справился со страхом, когда увидел крупного налима. Как делал когда-то летом, осторожно зашел со стороны хвоста и хрястнул обухом по девственно-прозрачному хрусталю. Мгновенно белое пятно пронзило всю толщу льда. Он оказался не таким уж и тонким. Налим перевернулся кверху брюхом. Павел подумал, что его сейчас утащит течением, но — ничего подобного, налим будто прилип ко льду снизу. Павел вырубил лунку, запустил руку в обжигающе ледяную воду, захватил скользкую, холодную рыбину за жабры, вытащил на воздух, бросил на берег.
Насаживая налима на кукан, Мотька весело крикнул:
— А у тебя получается… Ты только матери не говори, что топором рыбу глушил, а то ее кондрашка хватит…
Павел с Мотькой набили по десятку рыбин, и пошли домой напрямик по пойме. Пока шли, Павла не отпускало какое-то тревожное чувство, будто забыл что-то важное, или потерял какую-то дорогую вещь.
Матери дома не оказалось, Павел не стал раздеваться. Свалив рыбу в таз, снова вышел на улицу, зачем-то пошел на берег. Было довольно холодно, пронзительный ветерок тянул с верховьев Оленгуя. Огромное солнце, красное, слегка сплюснутое, перечеркнутое длинным и узким, как меч, облаком, опускалось в глубокий промежуток между двумя сопками, возвышающимися за рекой. На темную воду Оленгуя вдруг лег красный отсвет, будто призрачный кровавый ручей протек поперек широкой дороги. Обморочной, свинцовой тяжестью на Павла вдруг навалился непонятный ужас, смертной тоской сдавило сердце. Он понимал, что надо идти скорее домой, к теплой печке, но не мог сдвинуться с места, тем более повернуться спиной к этому страшному красному закату.
Только когда солнце почти скрылось за сопками, ему удалось пересилить себя, и он кинулся бежать вверх по откосу. Справа чернел забор, он закрыл от Павла закат, но от этого почему-то стало еще страшнее; сам забор, казалось, источал ужас. Павел вдруг заметил, как от калитки своего дома ему энергично машет руками Дутик. С облегчением переведя дух, Павел подошел к Дутику, спросил:
— Че надо?
— Пойдем, че-то покажу… — таинственно прошептал Дутик и торопливо нырнул в калитку.
Павел пошел за ним, Дутик уже манил его из приоткрытой двери сеней. Пройдя через темные сени, Павел оказался на кухне, в которой воняло прокисшими щами, самогонкой, чем-то еще, не менее противным, и тут прямо ему в грудь уперлись вороненые стволы охотничьей двустволки. Только что пережитый ужас навалился с новой силой. Видимо это отразилось на его лице, потому что Дутик захохотал, как бы выдавливая из себя смех, весело крикнул:
— Трус! Она же не заряженная!
Наверное, Господь Бог заставил Павла вскинуть руку и резко оттолкнуть стволы в сторону, сейчас же грохот сорвался, казалось, со всех сторон, будто на голову разом обрушилась крыша, стало нечем дышать от порохового дыма, воняющего тухлыми яйцами. Когда Павел открыл глаза, тусклая лампочка еле-еле проглядывала сквозь дымную пелену. Однако дым клубился больше под потолком, в метре над полом его уже не было; на полу, у стены, видимо отброшенный отдачей, сидел Дутик прижимая к груди двустволку, на совершенно белом лице страшно выделялись абсолютно черные, будто ружейные дула, глаза.
Еле-еле переставляя ватные ноги, Павел развернулся к двери, два заряда картечи почти перерубили дверной кося, остро торчала желтая древесная щепа. На воздухе Павел немного пришел в себя, руки затряслись, задрожали и подогнулись колени, как деревянный Буратино на ниточках из недавно виденного фильма, он прошагал к калитке, буквально выпал на улицу, а как оказался дома уже не помнил…
Павел сидел на постели и напряженно размышлял над посланным ему предостережением. А то, что это предостережение, он не сомневался. Таких совпадений не бывает. За его жизнь ему раза четыре грозила смертельная опасность, и всякий раз перед этим испытывал точно такой же, как сегодня безотчетный ужас. Но что может грозить маленькому человеку? Он не бизнесмен, не политик, не банкир… Кому он нужен?!
Тут пришла с кухни Ольга, сладко потянулась, спросила:
— Чего не спишь?
— Тебя жду… — шепнул Павел, растягиваясь на мягкой перине.
Ольга быстро разделась, потянула из-под подушки ночную рубашку. Она всегда клала рубашку в изголовье кровати, когда утром одевалась. Павел перехватил рубашку, шепнул:
— Не одевай…
Ольга Холодно проговорила:
— Паша, спи. Ты сегодня устал…
— У меня ноги устали, а все остальное в порядке… — уныло протянул Павел, уже зная, чем все это может закончиться.
Чем больше он будет настаивать. Тем тверже Ольга будет стоять на своем. В нем уже поднималось глухое раздражение, если дать ему волю, то полночи без сна гарантировано. Потом Ольга дня два будет равнодушно-участливой, а Павлу будет гнусно и мерзко, и будет преследовать ощущение, будто отобрал у ребенка конфетку.
С трудом подавив раздражение, он резко отвернулся к стене, расслабился и постарался заснуть. Он всегда засыпал трудно, по долгу лежа без сна, а тут вдруг провалился, будто в колодец.
Когда он проснулся утром, Ольги уже не было, Анна Сергеевна чистила грибы на кухне, Денис был в школе. Павел попил воды, вернулся в комнату, достал из шифоньера продолговатый сундучок, открыл его, вытащил свое старенькое, обшарпанное одноствольное ружьецо, собрал, несколько раз приложился, целясь в лампочку, вздохнул тяжко. Эх, сейчас бы за рябчиками с подхода, на лесной дороге; любят они в это время бродить по заросшим травой лесным дорогам, по которым ездят не чаще трех раз в год. А потом на косачей, с чучелами. А был бы жив Вагай, можно тоже с подхода… Вагай мастерски умел выгонять косачей под выстрел.
Павел отложил ружье, завел руку за спину, потрогал поясницу. Черт ее знает?.. Кость торчит по-прежнему, но травма уже год или два особо не тревожит, по крайней мере, давно не было болей, от которых выть хотелось, и ноги немели. Но, кто знает?.. А ну как в тайге опять разыграется…
Мрачно насупившись, он разобрал ружье, уложил в сундучок, и пошел завтракать. Сегодня предстояло идти на дежурство, а перед дежурством он хотел как следует поработать за пишущей машинкой.
Глава 2
В охотку поработав за пишущей машинкой до трех часов, Павел пообедал и пошел на дежурство.
Бассейн еще не работал, только-только закончился ремонт. Павел послонялся часок по пустому, гулкому зданию, потом запер служебный вход на замок, сунул ключ в тайничок на хоздворе, и отправился на собрание литобъединения. Механик смотрел сквозь пальцы на то, что ночные дежурные слесаря не ночевали в бассейне, когда тот не работал, так что возвращаться на работу у Павла не было необходимости, и сразу после собрания можно было пойти домой, либо закатиться к Люське на всю ночь…
Собравшееся после летних каникул литобъединение не проявляло ни малейшего желания предаться решению творческих вопросов: в полном составе курило в курилке Союза писателей и решало вопрос, куда бы пойти, где можно провести время с большей приятностью. Тем более что опять отсутствовал руководитель. Когда-то руководителю литобъединения выплачивалась зарплата, но теперь, после того, как Союз писателей стал простой общественной организацией, деньги на зарплату перестали поступать из бюджета, а на общественных началах убивать время на молодежь маститые писатели не очень-то рвались. Слава Богу, хоть позволяли собираться в помещении Союза. До начала буйства гласности собирались в редакции городской молодежной газеты, в которой работал литсотрудником тогдашний руководитель литобъединения. В то время в городе даже были два литобъединения: при газете, и при Союзе писателей. Они конкурировали, и где-то даже, по большому счету, враждовали. Но потом Союз писателей поставил вопрос ребром, отказал в приеме в Союз писателей руководителю литобъединения, — просто, на выборах забаллотировали, — всего лишь одним голосом «против». На том основании, что руководить литобъединением должен член Союза писателей, ставку руководителя отобрали, а литобъединенцам предложили перейти в объединение при Союзе писателей. В то время все были жутко политизированы, накал борьбы достиг взрывоопасной черты, что и вылилось в общегородской митинг в защиту гласности и перестройки.
Вскоре нашлось место, куда податься — квартира одной одинокой, скучающей поэтессы. Туда и направились, по пути затарившись водкой и скудной закуской. По дороге Павел попытался мягко выяснить некоторые неясности с Люсей Коростелевой, с которой у него была интимная связь, а в прошлом — бурный роман. Но она, зло сверкая черными, как алжирская ночь, и чуть косящими глазами, прошипела:
— Отцепись…
Павел «отцепился», намереваясь продолжить выяснение отношений после пары стопарей.
Однокомнатная квартира, заваленная книгами, носила следы генеральной уборки пятилетней давности. Заполучив полстакана водки и бутерброд с тоненьким ломтиком колбасы, Павел устроился в продавленном, засаленном кресле в углу комнаты и принялся выжидать момента, когда Люську можно будет зажать в уголке и потребовать объяснений.
Тем временем творческий бомонд помаленьку разогревался; кто-то топтался под хрипящую музыку добитого до полуживого состояния магнитофона, кто-то курил на кухне, решая неразрешимую проблему о художественности и месте творческой интеллигенции в жизни современного общества. Павел давно уже решил для себя все проблемы и о своем месте в обществе, и о художественности своих вещей, и о том, кто виноват, и что делать, так что разговоры об этом вызывали у него лютую тошноту, а о художественности — еще и смертную скуку.
Довольно скоро решилась загадка внезапной холодности Люськи по отношению к Павлу: она откровенно вешалась на Геру Светлякова, сравнительно недавно прибившегося к литобъединению, поэта, актера какого-то самодеятельного театра, носящего явственные следы гениальности на своем молодом, слегка тронутом печатями порока, челе. Иногда Люська бросала на Павла косые взгляды, когда, выпив с Герой "на брудершафт", взасос поцеловавшись, отрывалась от него. Павел, отхлебывая водки, и заедая влажной, безвкусной колбасой, с интересом наблюдал. Он давно не питал никаких иллюзий по отношению к ней, но остался чисто профессиональный интерес. Люська была попросту более примитивным, более вульгарным, более деградировавшим изданием Риты.
В тот год Павел еще не оттаял после истории с Ритой. Все внутри будто заледенело, а тут еще и осень началась какая-то пронзительно ледяная. Рано выпал снег, но подтаял, а потом схватился крепкой, острой корочкой, которая пронзительно трещала под ногами, будто битое стекло. И еще ветер… Ледяной, пронизывающий ветер, который метался меж холодных утесов многоэтажных домов. А во дворе барака мрачно шипел в голых прутьях малинников, в кронах рано облетевших яблонь. Угля дома не было, на угольный склад уголь завозили раз в неделю, и народ расхватывал его прямо из вагонов. Анна Сергеевна каждый день отмечалась в очереди за углем, но очередь будто и не двигалась; дома было, казалось, холоднее, чем на улице, со стен текло, дожигали последнюю угольную труху из сараев, когда становилось совсем уж невмоготу, печку топили дорогими дровами.
Холод давил, угнетал, сдавливал все тело, будто палач струбцинами. В плавательном бассейне было тоже холодно, как в погребе, или леднике, который был пристроен к сеням дома в Курае. Курай, в отличие от Сыпчугура, Павлу почему-то не вспоминался, наверное, потому, что там было хорошо; весело и не холодно. А может и потому, что таких ярких впечатлений, как в Сыпчугуре, тоже не было.
На дежурстве делать было решительно нечего, разве что спать. Но спать было невозможно. В продуваемом всеми ветрами спортзале Павел забирался под два мата, но согреться не мог, его трясло всю ночь напролет. Под тремя матами лежать было невозможно, от тяжести совсем не получалось дышать. Ветер, разгоняясь над рекой, беспрепятственно прошибал переднюю стеклянную стену спортзала. До конца сентября не удалось запустить в работу бассейн, отказали изношенные до предела насосы. По заданию механика Павел из двух насосов собрал один, но он проработал ровно двенадцать часов, а потом рассыпался в буквальном смысле на части. В довершение всего лопнули трубы горячего водоснабжения. Где-то в верхах велись переговоры, выстраивались сложнейшие бартерные комбинации, а пока механик слил воду из системы, перекрыл какие можно задвижки, а три слесаря по очереди замерзали и погибали лютой смертью ночами. И домой отлучаться с дежурства, было нельзя: механик опасался, что в явно неработающий бассейн ночью вломятся сборщики цветного металла и раскурочат последнее оборудование вместе с электрощитами. Это потом уже механик сам собрал весь ненужный цветной металл и сдал в скупку, а нужный — стал прятать под надежные замки.
Перестройка буйствовала вовсю, в броске к рынку участвовали все, кому было не лень, все кинулись торговать, большинство, правда, торговали воздухом по телефону. Но это были сплошь дураки, умные потихоньку прибирали к рукам торговые площади, пока они стоили гроши. Дураки гонялись за дефицитным товаром, и если удавалось урвать, накручивали цену в два, три раза, а то и в пять, сдавали умным, те накидывали свои двадцать пять процентов и потихоньку сбывали населению. Дураки похохатывали, и думали, что так будет всегда. Писатели еще не протрезвели от обрушившейся на их неподготовленные головы свободы слова, а их демократизм зашел так далеко, что они даже начали думать, что стихи и прозу могут писать не только члены Союза писателей. Чтобы внести свою лепту в буйство гласности и демократизма, Союз писателей объявил конкурс поэтов. А так как Павел причислял себя к творческому бомонду, то посчитал своим долгом поприсутствовать. Вообще-то, оказалось довольно интересно; юные мальчики и девочки не пришибленные партийностью в литературе, не задавленные канонами соцреализма и не трахнутые положительным героем, соревновались на равных с «маститыми», то есть с ветеранами литобъединения. Каждый из литобъединенцев только себя числил гением, все другие были для него бездарями и графоманами. Слава Богу, не все были такими; что ж делать, в семье не без урода. Хорошо хоть на конкурсе оказалось жюри почти непредвзятое. Павел к тому времени ходил в литобъединение несколько лет, но так и не стал авторитетом.
На конкурсе ему особенно понравилась молоденькая девушка по имени Людмила, жгучая брюнетка, похожая на марокканку или палестинку, на вид спокойная и уверенная в себе, она читала с эстрады стихи, буквально жгущие накалом эмоций. Может быть, они не блистали техничностью и профессионализмом, но подчиняли себе искренностью, и какой-то неизбывной тоской и безысходностью, сквозивших в каждой строчке. Теперь-то Павел понимал, что они просто вошли в резонанс с его состоянием после разрыва с Ритой.
Как водится, после заключительного мероприятия все члены литобъединения собрались в уголке просторного фойе дома культуры, соображая, куда бы пойти "продолжить мероприятие"? Быстро нашлась бесхозная хата, то есть квартира, в которой пока никто не жил, принадлежащая кому-то из литобъединенцев. Нагрузившись немудреной закуской и обильной выпивкой, "надежда российской словесности" и "подрастающая смена" отправилась всем скопом к месту действа. На автобусной остановке Павел увидел понравившуюся ему юную поэтессу, и, дурачась, без задней мысли, крикнул:
— Люся! Чего это ты одна? Пошли с нами!
Она подошла к компании «ветеранов» без всякого стеснения, спросила:
— А куда это вы направляетесь?
Игнат Баринов, поэт, актер народного театра, похабник-анекдотист, и весьма большой авторитет литобъединения, с великолепным апломбом ответствовал:
— Продолжить творческое общение в постели…
Она засмеялась. Тут подошел автобус, Павел слегка задержался, спросил:
— Ну, так идешь?..
Она втиснулась в дверь, в самую гущу литобъединенцев, Павел влез за ней. Ехать было недалеко, всего три или четыре остановки. В двухкомнатной квартире стояла старая мебель; обшарпанные шкафы, чуть живой шифоньер, расшатанные, скрипучие стулья, кресла с засаленной обивкой и продавленные аж чуть не до пола, на полу в зале лежал огромный ковер, протертый чуть не до дыр.
Как всегда Павел пил мало, сидел в уголке, лениво наблюдая за товарищами. Все были взвинчены, пили много, не пьянея, снова и снова переживая перипетии турнира. Взгляд Павла то и дело останавливался на Люсе; она прихлебывала водку, как лимонад, беспрерывно куря, прикуривая одну сигарету от предыдущей, и медленно переводила взгляд огромных, беспросветно-черных глаз, с одного на другого, как бы по очереди изучала всех присутствующих.
Нервный накал, медленно отпускавший поэтов и выходящий из отравленных душ, начал шутить свои шутки. Юрка, поэт, прозаик-ахинист, и вообще душа-парень, возился на ковре посреди комнаты в шуточной борьбе с Игнатом Бариновым. Оба борца оказались равными по силе, а потому не решив в честной борьбе, кто сильнее, вдруг принялись обмениваться нешуточными ударами, брызнула кровь. Кто-то сграбастал Игната поперек туловища и уволок на кухню, несмотря на сопротивления и громогласные заверения, что он тут всех перемочит, если ему не позволить пустить кровянку этому сопляку и доходяге, потому как он, Игнат, прошел «спецуру» и таких ему на каждую руку по пяти штук мало будет… А он, шнурок этакий, ударил неожиданно, исподтишка.
Юрка тем временем похаживал по комнате, поводил плечами, потряхивал кулаками и предлагал:
— Ну, чо?.. Давайте поборемся! Ну, кто рискнет?..
Павел вдруг заметил, что Люся смотрит на Юрку странным взглядом, жадно затягиваясь сигаретой, не замечая, что вот-вот фильтр загорится.
Павел вылез из продавленного кресла, насмешливо сказал:
— Да уймись ты. Квартира чужая, мебель переломаете, кто расплачиваться будет?..
Как Павел и предполагал, Юрка тут же кинулся на него: одной рукой вцепился в ворот, другой захватил свитер на боку. Павел с перехлестом перекинул свою руку через Юркину, надежно захватил его под мышкой, другую его руку оплел своей левой, и слегка отжимая его локоть на излом, дал заднюю подножку, и, как спеленатого младенца, осторожно уложил на ковер. Зажимая обе его руки, сказал спокойно:
— Ну, хватит, не дергайся, а то сейчас давану слегка, и придется тебе месяц в сортир ходить с ассистентом… Юрка, видимо, не был настолько пьян, как притворялся, он торопливо зашептал:
— Пашка, Пашка! Ну, хорош… Хорош… Я ж дурогонствовал… Все, все…
— Ну, смотри… — обещающе протянул Павел и разжал захват.
Поделиться книгой: