Игра в голос по-курайски

Юрка ловко вскочил, заорал весело:

— Супротив Пашки и взвод "зеленых беретов" не выстоит!

Подсев к столу он лихо опрокинул в рот полстакана водки. Из кухни появился Игнат, зло глянул на Юрку, с маху плюхнулся на диван, возгласил театральным басом:

— Водки мне, водки!..

Ему налили.

Павел, разглядывая его, злорадно думал: — " Ага, гений андеграунда… Больно получать по почкам… А чтобы слишком низко не согнулся от этого — тут же еще и сапогом по зубам…" Павел вовсе не драку с Юркой имел в виду. Игнат много лет был признанным авторитетом литобъединения, но при этом ни разу не предоставил на обсуждение ни единой своей рукописи. Наверное, считал ниже своего достоинства. Зато произведения других разносил в пух и прах. Он был особенно лютым оппонентом Павла, мог придраться к любому слову, а потом долго и нудно объяснять, что тут должно стоять совсем другое слово. На турнире он занял то ли пятидесятое место, то ли сороковое… Короче, одно из последних.

Люся вдруг поднялась, подошла к Павлу, склонилась почти к самому лицу, — Павел ощутил резкий запах каких-то импортных духов, и сквозь него чуть заметный, но явственный, запах женских гормонов, так бывает когда женщина несколько часов непрерывно находится в сексуальном возбуждении, — сказала:

— Паша, ты не мог бы меня проводить? Я плохо знаю этот район…

— А чего так рано? — удивился Павел.

— Да, понимаешь, пока мне не исполнилось восемнадцать, мать требует, чтобы я домой являлась не позже девяти…

— Ну, ладно, пошли… — с сожалением вздохнул Павел.

Уходить ему не хотелось, но в черных глазах плескалось нечто похожее на обещание, и в голосе сквозила жалобная просьба, и еще этот запах… Будоражащий что-то черное, древнее, запрятанное в самой глубине сознания.

Оказалось, что до девяти осталось совсем мало времени, пришлось поймать такси. Расплатившись, Павел вышел за Люсей, она замешкалась у дверей подъезда, низко опустив голову, тихо спросила:

— Паша, а ты не мог бы быть моим другом?

Сердце Павла тревожно дрогнуло, но он с деланным равнодушием пожал плечами:

— Я совсем не против…

— Где мы встретимся? — быстро спросила она.

— Завтра я дежурю в бассейне… Ну, знаешь, на берегу… Приходи после пяти. Там, сбоку, служебный вход. Во дворик зайдешь — увидишь…

— Приду…

Она исчезла в подъезде. Павел задумчиво побрел домой. Идти было недалеко: через мост, потом немного в сторону, в дебри частной застройки. Он даже не заметил, как добрался до дому. Мысли скользили, спокойно и невесомо, как облака в ярко-голубом забайкальском небе.

На другой день, идя на дежурство, Павел к своему обычному рациону, — двум бутылкам молока и одному батону, — купил бутылку паршивенького портвейна. В слесарке он поставил на стол свечу, рядом водрузил бутылку, и стал ждать. Ровно в половине шестого хлопнула дверь, он вышел из слесарки и увидел ее, с любопытством озиравшую сложное железное хозяйство машинного отделения бассейна.

— Здравствуй… — сказал он стесненно.

— Здравствуй… — помедлив, слегка тягуче, ответила она. — А чего это у тебя тут так холодно?

Да вот, перестройка, — усмехнулся он. — Развалить, развалили, а построить заново — ни запчастей, ни оборудования, ни денег нет.

Свеча на столе привела ее в тихий восторг, а разглядев рядом бутылку, она буквально расцвела.

— Молодец, догадался выпивку купить…

Скинув дешевенькую куртку, она уютно расположилась на засаленном диване, достала сигарету. Павел услужливо поднес зажженную спичку.

Она улыбнулась, проговорила:

— Гусары дамам в таких случаях подносят свечи…

— У меня свечи без канделябров, мы люди простые — плебеи-с… И вино простое пьем, зато вкусное, не то что водка. — Он взял бутылку, неумело принялся сковыривать полиэтиленовую пробку, спросил: — Ну, и что скажешь по поводу турнира?

Она пожала плечами:

— Что сказать? — помедлила: — Графоманы и бездари! — вдруг заявила безапелляционно.

— Ну, знаешь… — протянул он обескуражено.

— А что? Любому дураку ясно: вся верхушка Союза писателей в городе болеет застарелой болезнью — провинциализмом. Так чего же ждать? Они, естественно, и вытаскивать будут таких же, как сами. Любого, мало-мальски талантливого, одаренного, будут либо затирать, задвигать в угол, либо нивелировать под себя. Зачем им растить конкурентов?

— Н-ну-у… Я не знаю… Может, ты и права… — растерянно протянул Павел. — Я над этим никогда не задумывался. Я делаю свое дело, сижу, пишу. Может, когда-нибудь напечатают…

— И что, ты никуда не стараешься вылезти? Вот здесь, сидишь и пишешь?

— А чем плохо? — с вызовом сказал он.

— Да я и не говорю, что плохо, — поспешно сменила она тон. — Как бы я хотела иметь такое же рабочее место, чтобы сидеть и писать, да еще и деньги получать…

Он, наконец, справился с пробкой, разлил вино; ей — полный стакан, себе — чуть на донышке. Она эту дискриминацию игнорировала, просто, совершенно по-царски, не заметила. Неловкость первых минут прошла. Павел неожиданно для себя разговорился. До сих пор ему как-то не доводилось разговаривать просто о литературе, о принципах литературного творчества. В литобъединении, когда в одной комнате сидит человек двадцать, молодых и самонадеянных литераторов, при этом у каждого свое, единственно верное, мнение, к тому же совершенно отличное от других, не особенно-то разговоришься, быстро поставят на место. А в полемике Павел не был силен.

Но Люся — дело иное, как она слушала! Внимательно глядя на Павла, неторопливо покуривая и прихлебывая вино, изредка вставляла весьма умные, на взгляд Павла, замечания. Павел сыпал примерами из творчества великих. Впервые в жизни решился высказать, почему ему не нравится Чехов.

— Тебе не нравится Чехов? — изумленно приподняла брови Люся.

— Не то, чтобы не нравится, — смутился он, — Чехов здорово отображал окружающую действительность, один к одному, будто фотографировал. Но почему о нем говорят, как об эталоне на все времена? А на мой взгляд, вполне посредственный писатель. Оставим вопрос, что все герои у него совершенно беспричинно страдают. У некоторых страдания вообще нелепые. Как вспомню, что архиерею вдруг захотелось в Париж, так смех разбирает. Это ж архиерей! Владыка целой провинции. Ну, сел бы на поезд, да поехал. Или в то время архиереям запрещено было ездить в Париж? Чехов просто-напросто оказался одним из первых, да и большевики постарались превознести его талант до небес, потому как он вовремя умер и не успел сказать все, что о них думает. Зато здорово описывал вырождающееся дворянство. В то время художественный реализм находился в самом начале своего развития. Да и возник-то он потому, что аристократия начала интересоваться жизнью простого народа и заниматься благотворительностью, ну и демократизм начал завоевывать умы сильных мира сего. А как сильные мира могли познакомиться с жизнью простого народа? Не ночевать же по ночлежкам! Правда, один граф принялся землю пахать, но он же один такой был. К тому же лошадей в плуг ему запрягал лакей, приходил к нему в кабинет и докладывал: пахать подано! Народ в то время любил фантастику в жанре фэнтези…

— Чего-чего?!. — она поперхнулась вином.

— Народные сказки… Простой народ вообще не шибко любит реализм. Это не от интеллекта зависит, и уж конечно не от неразвитого вкуса. Вкус тут вообще ни при чем. Все зависит от темперамента. Работяга, простояв смену за станком, потом, вечером, не шибко-то стремится, завалившись на диван, прочить душещипательный роман о таком же работяге, у которого такой же роман с крановщицей Веркой, такая же, как и у героя романа, задавленная бытом жена, такой же непутевый сын или дочка. Простой народ потому и любит фантастику с детективами, что живет скучно. И то сказать, фантастика насчитывает уже тыщи три лет, если считать «Илиаду» первым боевиком, а «Одиссею» — первым фентези. А реализму — чуть больше века. Ну почему сейчас, по прошествии девяноста лет, я должен считать рассказы Чехова эталоном? Почему бы не добавить в рассказ немного фантастики, немножко мистики? Рассказ ведь, как форма, не может застыть на месте. Он должен развиваться. Это как в живописи. Была эпоха классицизма. Художники писали реальность один к одному, будто фотографировали. Но потом пришел двадцатый век, появились Сальвадор Дали, Шагал, Малевич. Да мало ли кто еще! Взять хотя бы знаменитый "Черный квадрат". Сломав каноны, они заставили зрителя видеть не только то, что на полотне, но и то, что за полотном, и даже то, чего вообще нет. На полотне кроме черного квадрата ничего нет, но зритель рассматривает его, и представляет личность самого художника, его жизнь, за полотном как бы выстраиваются в ряд другие его произведения, и вот уже за тривиальным черным квадратом возникает нечто глубоко философское, даже мистическое. Да возникает то оно только в воображении зрителя, загипнотизированного магией имени, которое у всех наслуху! А лично я склонен думать, что все эти "черные квадраты" — не более чем насмешки задравших носы гениев над глупой публикой. Они ж презирали «толпу»! Но это они пустоте придавали мистический смысл, а я думаю, почему бы в рассказе, путем внедрения в ткань текста на первый взгляд ненужных деталей, нельзя добиться такого же эффекта, которого добивался, допустим, Сальвадор дали? Почему рецензенты вычеркивают у меня целые блоки текста, а потом в рецензии пишут, что рассказ "рассыпался"?..

Она глубоко затянулась, выпустила дым, и тихо сказала:

— Ты жутко талантлив, и ты добьешься успеха… Дай мне что-нибудь почитать твое, если, конечно, есть при себе…

Он достал из сумки папку, подал ей через стол. Задумчиво вертя папку в руках, она проговорила:

— Первые свои стихи я написала в одиннадцать лет. Кроме моей мамы никто их до сих пор не читал. Я имею в виду — до турнира. Моя мама очень жестокий критик. Она неплохо разбирается в литературе, и воспитывала меня так, что у меня до сих пор вся спина в рубцах.

— Это как?! — удивился он.

— За каждую четверку лупила так, что я временами и боль переставала чувствовать…

Павлу вдруг невыносимо, до слез стало жалко ее. Но он не знал, что сделать, что сказать, и что вообще со свей жалостью делать, он только разлил вино по стаканам. Она взяла стакан, прикурила от свечи новую сигарету, и неподвижно, напряженно уставилась в трепыхающийся язычок пламени. В ее глазах зловеще отражались два огонька, лицо закаменело, стало жестким и будто постарело, словно перед свечой сидела не семнадцатилетняя девчонка, а женщина не первой молодости, к тому же много повидавшая.

Павла вдруг окатило непонятной жутью, он кашлянул, поднял стакан, сказал:

— За то, что бы нас, наконец, признали…

Она медленно поднесла ко рту сигарету, медленно затянулась, не отрывая взгляда от свечи, спросила равнодушно:

— Кто?

— Что — кто? — переспросил он.

— Кто должен нас признать?

— Н-ну-у… товарищи по творчеству…

— Ха! Эти графоманы?.. Да им же главное не писать, а числиться писателями…

— Ну, знаешь!.. Не все же графоманы. Многие пишут весьма приличные вещи, что стихи, что прозу…

— Да брось ты! Чтобы писать приличные вещи, надо всю жизнь положить на служение литературе, и только ей. Вот ты — положил, а другие? Разрываются между карьерой и пагубной страстью. Ладно, — вдруг прервала она саму себя, — за тебя, единственный светлый образ в моем темном царстве, — она отпила вина и вдруг принялась читать стихи, так и не отводя взгляда от свечи.

Стихи были не те, что она читала на турнире, но, на взгляд Павла, тоже хорошие. И вдруг он понял, что стихи посвящены ему! Он сидел, слушал, а в душе был полный раздрай. Ах, если бы Ольга хоть раз вот так бы сказала! Его никто и никогда не называл талантливым, наоборот, жестко, и даже жестоко критиковали. В глубине души он понимал, что она грубо ему льстила, но лесть бала приятной, и как-то поднимала его в собственных глазах, да и приятно было рядом с ней чувствовать себя талантом, и даже, где-то, по большому счету, непризнанным гением.

Прервав чтение на полуфразе, она залпом допила вино, сказала:

— Надо идти. Я твои рассказы к следующему твоему дежурству обязательно прочту.

Проводив ее, Павел вышел в вестибюль и долго смотрел сквозь витраж на черную воду реки, с неподвижно горевшими в ней огнями фонарей, освещающих мост. Душа опять разрывалась пополам и нудно, противно ныла… Но эти косящие черные глаза… Эта дикая страсть в каждой фразе стихов… И какой-то сумасшедший магнетизм бездны, манящей, влекущей, затягивающей…

Несколько дежурств Люся не появлялась. Зайти к ней Павел не решался, а потом, даже не особенно лукавя перед собой, вздохнул с облегчением и начал мало-помалу забывать мимолетное знакомство. Тем более что, наконец, в бассейне заработало отопление, тут же начали заливку воды, нежданно объявившийся спонсор раскошелился на новые насосы, их привезли и в тот же день, в хорошем темпе установили, а потом и занятия начались. Снова было тепло, уютно гудел насос, тускло светили лампочки, почему-то хорошо работалось, и Павел все ночи напролет писал повесть, начатую им еще года два назад.

Зима, наконец, вступила в свои права, но холод больше не угнетал, наоборот, в слесарке было градусов тридцать и завывание первой метели только добавляло уюта. Павел как раз закончил набивать сальники, помыл руки, и, предвкушая наслаждение от работы, достал тетрадь, когда хлопнула дверь и появилась она, в искусственной шубке, запорошенной снегом, раскрасневшаяся и веселая. Радостно улыбаясь, Павел помог ей снять шубку, она встряхнула пышной копной черных, с блесками растаявшего снега, волос, сказала:

— Я не надолго. Просто, зашла пригласить тебя на день рождения. Завтра приходи к трем. Ладно?

— И сколько же тебе стукнуло? — весело осведомился Павел, делая вид, будто не знает ее возраста.

— Да вот, совершеннолетие наступает… — она поглядела на него странным взглядом, даже чуть-чуть с сумасшедшинкой.

Ему показалось, будто в тоне ее просквозило какое-то похотливое обещание. Его будто электрическим разрядом пронзило, и внутри зажглось страстное и трепетное ожидание…

Она закурила. Медленно затягиваясь, сидела и молча смотрела куда-то мимо Павла странным взглядом черных, непроницаемых, как осенняя безлунная ночь, глаз, будто позади Павла происходило какое-то действо, таинственное, но понятное ей, и только ей интересное.

Затушив окурок в консервной банке, она достала из сумки его рукопись, положила на стол, медленно произнесла:

— А ты настоящий гений…

Сердце у Павла екнуло, и будто какая-то сила приподняла его над этой обыденностью, а в мозгу ни с того ни с сего вспыхнула строчка из ее стихотворения: — "Кровавым огнем полыхали закаты…" И от этого стало тревожно и хорошо.

Проводив ее, он еще долго стоял в дверях. Ветер швырял в лицо пригоршни мягких теплых снежинок, было тревожно, как перед землетрясением, и от этого почему-то хорошо, и не хотелось уходить в уютное, привычное тепло слесарки.

На следующий день он купил в подземном переходе у парня "кавказской национальности" огромный букет последних осенних цветов — пышные белые шары на крепких стеблях, и пошел на день рождения. К его удивлению в квартире, отделанной с претензией на оригинальность, присутствовало литобъединение почти в полном составе. Игнат Баринов, уже хорошо "принявший на грудь", с неподражаемым изяществом травил похабные анекдоты. Смеялись все, даже чопорная мать Люси, женщина моложавая и довольно импозантная. Весь стол был заставлен банками с гвоздиками. Оказывается, широкая душа Юрка-ахинист, притащил их целую охапку, то ли пол сотню, то ли сотню. Отец Люси, мужчина огромного роста, но с фистулой в горле, что-то пытался втолковать Григорию, хрипя и свистя. Григорий курил сигарету, глубокомысленно кивал, что-то пытался говорить, но диалог явно не клеился.

Музыкальный комбайн принялся выдавать томное танго Оскара Строка. Павел подошел к Люсе, протянул руку, но она резко отстранилась от него. Тогда он взял ее за руку и потянул на середину комнаты. Она зло сверкнула на него глазищами, вырвала руку и подошла к Игнату. Тот с готовностью вскочил, она буквально повисла на нем, прижимаясь всем телом, извиваясь в такт музыки. Павел некоторое время изумленно смотрел на нее, не понимая, что произошло, потом вернулся за стол. Юрка налил ему полный фужер вина, весело оскалился:

— Давай! За прекрасных дам…

Осушив полфужера, Павел по своему обыкновению принялся наблюдать. Несмотря на то, что танго кончилось, Люся продолжала откровенно вешаться на Игната, Юрка медленно наливался вином, остальные были заняты разговором друг с другом. Короче говоря, застолье было пущено на самотек. Мать Люси откровенно скучала, отец, в обществе Григория, уже допивал бутылку коньяку.

Наконец Павел улучил момент, когда Люся оказалась одна, подошел к ней, спросил:

— Что случилось? Что это с тобой? Ты ж сама меня позвала… К тому же первая предложила дружить…

Она обожгла его злобным взглядом, бросила сквозь зубы:

— Отцепись… Можешь валить отсюда, я никого не держу…

И опять направилась к Игнату, который как раз пытался выпить на брудершафт с ее отцом.

Григорий отплясывал с подругой Люси, пышноволосой блондинкой. Отец Люси мрачно опрокидывал одну стопку за другой, не обращая внимания на то, что жена буквально прожигала его взглядом.

Застолье кончилось мгновенно: мать Люси поднялась из-за стола, подошла к музыкальному комбайну, выключила его, и тоном, не терпящим возражений, заявила:

— Время позднее, пора расходиться!

И стояла у комбайна, оглядывая компанию непреклонным взглядом, пока все, даже и те, кто "хорошо принял", не засмущались и не потянулись в прихожую. Все испытывали неловкость из-за того, что их так бесцеремонно выперли.

Люся с подругой пошли провожать гостей до остановки. Все как-то быстро исчезли, попрыгав в автобусы и троллейбусы, не задержавшись ни на минуту, чтобы поболтать, на остановке остались только Люся с подругой, да Игнат с Павлом. Игнат без остановки травил анекдоты, Люся беспрестанно смеялась, подчеркнуто игнорируя Павла. Он топтался рядом с теплой компанией, тоже пытался острить, но на него никто не обращал внимания. Чувствовал он себя ужасно глупо, будто принц крови, которого пригласила принцесса на свою коронацию, но его дальше псарни не пустили и накормили отбросами с королевского стола вместе с псарями. Мерзли уши, ноги, холод забирался под куртку. Наконец ему надоело все это, и он прыгнул на заднюю подножку отходящего троллейбуса. Пока двери не закрылись, он смотрел на Люсю, но она так и не поглядела в его сторону, будто его никогда не было. Окончательно сбитый с толку, он глубоко вздохнул, и как бы отбросил, оттолкнул от себя все, происходившее в этот вечер. Не особенно-то получилось, откуда-то из потаенных глубин сознания вновь всплыли невыносимая тоска и поистине физическая боль, которые он испытывал почти всю зиму после разрыва с Ритой.

Последующие несколько дней он места себе не находил; он не мог работать, не мог спать, каждая ночь для него становилась нескончаемой пыткой. При этом Ольга как обычно ничего не замечала, безмятежно дрыхла, разметавшись под пуховым одеялом. Если спалось, то спалось здорово в промерзшей квартире под периной! Слава Богу! Анна Сергеевна выходила перед самыми морозами уже самосвал угля. Однако вагон с углем видимо где-то долго простоял под осенними дождями, уголь смерзся в огромные глыбы. Павел два дня махал киркой и кувалдой, чтобы только довести эти глыбы до размеров печной дверцы, потом перекидывал уголь в сарай. За этой работой его и отпустили боль и тоска. В квартире, наконец, стало тепло, а потом и соседи завезли уголь. Как водится, после угольной работы, собрались возле пышущей жаром печки, только на водку денег не нашлось, кто-то достал полутора литровый пластиковый баллон самогонки. Женщины благодушно смотрели сквозь пальцы на такой «беспредел», даже закуски соизволили выдать, так что пир получился знатный. В эту ночь Павел впервые за неделю спокойно уснул и проспал до утра, не просыпаясь. Проснувшись утром, освобождено вздохнул и, наскоро позавтракав, уселся за пишущую машинку. Все хорошо, что хорошо кончается, сказал про себя.

На дежурстве тоже все было в полном порядке. Никаких заданий от механика, никаких признаков аварий, ровно гудел насос, над головой, в ванне бассейна, плескался счастливый народ, у которого были деньги на такое удовольствие, как большое количество теплой воды в морозы. Павел достал тетрадь, сел за стол и тут услышал, как хлопнула входная дверь. Он вышел из слесарки, поглядеть, кого принесло, и увидел Люсю. Она стояла, прислонившись к стене возле двери, пачкая известкой свою дешевенькую шубку и виновато смотрела на Павла.

— Здравствуй… — проговорил он после долгой паузы.

— Здравствуй… — проговорила она, поглядывая на него исподлобья.

Он переступил с ноги на ногу в полнейшем замешательстве, в конце концов пригласил:

— Пойдем в слесарку, тут слишком шумно…

Она пошла за ним. В слесарке села на диван, расстегнула шубку, закурила. Он сидел на стуле, не зная, с чего начать разговор, и надо ли его вообще начинать. Она курила, уставясь в одну точку, будто что-то видела за стеной, какой-то потусторонний мир. И вдруг заговорила, совсем не о том, о чем он ожидал:

— Как бы я хотела, чтобы меня кто-нибудь полюбил так же, как Краснов — Риту… Если бы кто-нибудь увез меня из этой гнусной страны!..

Павел проворчал хмуро:

— Россия вовсе не гнусная, в ней всего лишь правители гнусные…