Игра в голос по-курайски

— Чего, не говорить?.. — удивился Павел.

— Ну, что я тут закидушки ставлю. Большие пацаны узнают, поснимают все.

— Да ладно, чего бы я им говорил… — протянул Павел, с завистью разглядывая рыбин, каждая — длиной по полметра.

— Ты что, не ловил на закидушку? — спросил Мотька, вытирая руки о штаны.

— Не приходилось. Разве что пескарей на удочку в Усолке…

— Ладно, Пашка, ты мне друг. Давай договоримся: ты мои закидушки не проверяешь, а я — твои. Тут места всем хватит.

— Да какие закидушки?! — раздражаясь, зло проговорил Павел.

— Пошли. Помоги мне рыбу дотащить. Щас, понимаешь, самый ход. Когда бревна в реку спустят, надо будет переждать, пока сплывут.

Павел помог Мотьке дотащить рыбу до дому, и тот в благодарность показал немудреную снасть; толстую леску, метров пять длиной, с огромным крючком и грузилом из крупной дробины.

— Тут, понимаешь, главное, чтобы большие пацаны не нашли, надо маскировать получше. Далеко закидывать не обязательно, налим ночью под берегом ходит. На наживку только червяк годится, налим больше ничего не берет, а червей в Сыпчугуре трудно найти, песок везде, а им земля нужна.

Когда Павел пришел домой, брат старательно собирал спиннинг. На прочное удилище из молодого листвяжного стволика он уже приладил направляющие кольца и теперь прикручивал катушку с леской. На столе поблескивала блесна — красивая медная рыбка с якорьком из крючков под хвостом. Павел присел к столу, с завистью наблюдая за братом. На коробке из-под катушки он уже увидел цену — пять рублей семьдесят пять копеек. Каким образом брату удалось вытянуть из матери такую гигантскую сумму, для Павла навсегда осталось тайной.

Утром, когда все ушли, — родители на работу, старшие брат и сестра в первую смену в школу, — Павел добыл свою заначку. Новенькую трешницу, которую еще с зимы хранил в словаре Даля. Сколько себя помнил Павел, в книжном шкафу всегда стоял четырехтомник словаря Даля, но он не помнил, чтобы кто-нибудь в него заглядывал, поэтому для заначек это было самое подходящее место во всей тесной квартирке.

Трех рублей как раз хватило на сто метров толстой лески и два десятка крючков. Дождевые черви в Сыпчугуре водились только в одном месте, если не считать огородов некоторых старожилов, обильно удобренных козьим пометом; те четыре барака, в одном из которых жила семья Павла, в виде буквы «П» охватывал высоченный забор, сбитый с помощью кованых скоб из толстенных плах. Стоял он тут видимо очень давно и собирался простоять еще не один год, потому как жителям поселка, если возникала надобность, проще было выписать пиломатериалы в леспромхозе, чем разбирать этот на славу сколоченный поистине крепостной тын. С той стороны, где забор, спустившись вниз по склону, отгораживал часть речной поймы, было укромное место, куда частенько ныряли местные жители справить мелкую нужду, ну, а когда подпирало — то сходить и по крупному. Вдоль забора пролегала тропа в леспромхозовские мастерские, а народ любил облегчаться перед долгим рабочим днем. Вот в этом месте и водились толстые жирные черви.

Когда Павел рано утром прилежно перекапывал землю, уже не в первый раз перекопанную кем-то до него, за забор нырнул пожилой мужик. Справляя нужду, он задумчиво смотрел на Павла. Застегивая ширинку, загадочно проговорил:

— Слышь, пацан ты больше чем на два штыка не копай. А то откопаешь чего-нибудь не то… — чуть помедлив, добавил: — Черви тут жи-ирные… Они ж не одним говном питаются… — и ушел, сосредоточенно глядя в землю.

Больше чем на два штыка копать и не приходилось. В уже перекопанной земле червей было гораздо больше, чем в нетронутой целине.

Расставив закидушки, Павел пошел в школу. После уроков его оставили мыть полы в классе, так что домой он явился уже в сумерках. Закидушки пошел проверять только утром, и когда вытягивал первую, сразу же почувствовал сопротивление. Налим был не особенно крупный; так, сантиметров сорок, но по сравнению с пескарями, которых Павел ловил в Курае, выглядел сущим китом. Под конец обхода, он понял, что совершил большую ошибку, начав проверку с ближней закидушки. Он уже еле тащил два кукана с рыбой, а до дому было уже не меньше четырех километров. Ивовые прутья, из которых он вырезал куканы, выскальзывали из рук. В конце концов, сняв с крючка последнюю рыбину и насадив ее на кукан, он перекинул их через плечо и, не обращая внимания на холодные скользкие прикосновения к шее, на текущую по спине воду пополам со слизью, зашагал домой.

Дома он свалил всю рыбу в таз, в котором мать стирала белье, но до школы было еще далеко, а звериный инстинкт требовал — мяса… Мяса!!! Он поставил сковородку на электроплитку, как умел, выпотрошил рыбину. Налим — рыба гибкая. Павел его просто завил спиралью, уложив на сковородку, резать на куски не стал, и принялся ждать. Он выключил плитку только тогда, когда жаркое задымилось. Но зато как он наелся! Хрустящая горьковатая корочка нисколько не мешала. Он рвал зубами мягкое, податливое, нежное мясо, совсем не замечая костей. Добыча, добытая самим лично, наконец, удовлетворила застарелый мясной голод.

В этот день и в школе на занятиях он чувствовал себя как удачливый охотник на охоте; отвечал уверенно, без запинки, ощущая себя хозяином положения.

Когда он пришел домой, мать чистила рыбу, увидев его, изумленно спросила:

— Сынок, ты это один наловил?!

Павел солидно усмехнулся:

— А с кем же мне ловить?

Правда, на душе скребли кошки, ведь он здорово вывозил в рыбьей слизи свою одежду. Однако к его удивлению, одежда уже была постирана и сушилась над печкой. И мать даже не заикнулась об этом, хотя, Павлу бывало, перепадало ремня и за меньшее.

Прополаскивая в тазу очередного выпотрошенного налима, мать сказала:

— Эту рыбу не надо долго жарить, как только глаза побелеют, значит — готово.

Огромная сковорода шипела, брызгала маслом. Судя по взглядам, какие кидали на нее старшая и младшая сестры, они тоже здорово мучились от мясного голода. Один брат сидел, мрачно насупившись, видимо свирепо завидовал, на свой спиннинг он так ничего еще и не поймал.

Когда ужинали, отец вдруг спросил Павла:

— На что ловил?

— На червяка… — обронил Павел, с удовольствием обирая губами нежное мясо с мягких костей.

— А где копал? — продолжал отец, почему-то перестав жевать. — Во всем Сыпчугуре червей не найти…

— Да вон там, под забором и Павел махнул рукой в сторону берега.

Отец долго молчал, потом вылез из-за стола, вытащил из шкафа поллитровку, налил полный стакан. Мать неодобрительно посмотрела, сказала сварливо:

— Ну, чего ты?.. Им давно все равно, а дети без мяса могут рахитами вырасти…

Отец медленно выцедил стакан водки, поставил его на стол, поглядел странным взглядом на сковороду с рыбой, выбрал самого большого налима и принялся есть его, да так, будто он был раскален до бела.

Павел не придал этому инциденту особого значения, просто, почему-то он отложился в памяти, и эта загадка и непонятность прибавилась к другим непонятностям, прояснять которые у него не хватало любопытства. А может, действовала с младенчества воспитанная привычка к туманным намекам, недомолвкам, прерванным на полуслове фразам; всегда, даже в обыденной жизни, оказывались вещи, о которых лучше помалкивать. Даже уже когда жили в Урмане, если подвыпивший отец начинал слишком уж громко и непечатно обсуждать достоинства правителей, мать поскорее закрывала все форточки, потому как жили на первом этаже и мимо окон постоянно ходили люди.

Забайкальское лето разгоралось. Оленгуй вздулся. Серая масса воды тяжело неслась в обрывистых берегах. В воде густо плыли бревна. Как-то утром дошла очередь и до тех штабелей, что выстроились широким полукругом по берегу излучины. Посмотреть представление на берег высыпала вся мелкая поселковая пацанва, не задействованная в первую смену в школе. Двое мужиков с ломами и разбитый трактор скатывали в реку огромные штабеля.

Павел подошел к Мотьке, стоящему на берегу на особицу и равнодушно поплевывающему сквозь зубы. Увидев Павла, он проворчал:

— Пропала рыбалка на целую неделю… Ты хоть закидушки снять успел? Я в прошлом году не успел — все унесло…

— Снял, конечно… — обронил Павел.

Друзья молча наблюдали за работой. Мужики как раз выбивали опоры из-под очередного штабеля, бульдозер поднатужился, выстреливая сизые клубочки дыма из покрасневшей трубы, как вдруг Дутик, стоявший в толпе пацанов, сорвался с места и кинулся бежать по закраине берега. Бревна шевелились, медленно, будто нехотя ползли по пологому откосу к обрыву. Мужик с ломом на секунду остолбенел, но тут же сообразил, что сорванец успеет увернуться, бросил лом и успел перехватить Дутика, когда он, уже весело скалясь, направлялся в сторону Павла и Мотьки.

Дутик отчаянно дрыгал ногами, вися в могучей руке рабочего, в то время как другая мерно поднималась и опускалась на задницу Дутика. Бревна с грохотом сыпались в реку, трактор надсадно кряхтел, поэтому воплей Дутика слышно не было.

Ухмыляясь, Мотька проворчал:

— Дураку завсегда достается; если не бревном по хребту, то рукой по ляжкам…

Лето в Сыпчугуре сваливалось неожиданно с ясного голубого неба. На майские праздники нос и щеки еще пощипывали утренники, на День Победы солнце уже нещадно жгло обгорелые, покрасневшие спины поселковой пацанвы. Вода в Оленгуе согрелась поразительно быстро, но бултыхаться в ней больше пяти минут еще никто не мог.

На берегу горел костер, сложенный из нескольких бревешек. Наплескавшись в холодной воде, пацаны обступали жаркое пламя, потирая грудь и ноги. Обжаривали ивовые прутики с проклюнувшимися листочками и шишечками будущих цветов, потом жадно обкусывали, наслаждаясь терпким вкусом.

Дутик, нарисовав на песке контур, отдаленно напоминавший женский, ко всеобщей потехе изображал половой акт. Пацаны весело ржали, подзадоривая его солеными шутками. Павлу стало противно, и он отошел на берег, к Мотьке, сидевшему на песке у воды. Мотька играл вилкой: подкидывал ее, втыкая в песок и мечтательно поглядывая на играющий солнечными бликами простор реки.

Павел вошел в реку, с наслаждением ощущая, как холодные струи ласкают обожженные ноги, медленно лег в прозрачную воду, позволяя течению увлечь себя. Он плыл, не закрывая глаз, то поднимая голову над водой, то снова опуская ее в таинственный зеленоватый подводный мир. Проплывали камни, отполированные течением, из сумрака возникали страшные и таинственные, похожие на затаившихся крокодилов, топляки. Течение бурлило, переливаясь через них и пузырясь в глубоких промоинах. Павел не боролся с течением, лишь слегка подправлял свой путь то движением руки, то ноги.

Плавать он научился лет в шесть, еще в Курае. Но плавать в стоячей воде — это одно, а плыть в быстром течении, отдавшись на его волю — со-овсем другое! Ощущение, чем-то напоминающее полет во сне.

Когда его начал бить озноб, он одним броском, наискосок к течению, достиг берега, выбрался на галечник, и, перейдя галечную полосу, пошел обратно, вверх по течению, с наслаждением зарывая ступни в раскаленный песок. Спадающий Оленгуй оставил на берегу полосу чистого белого песка, на котором так хорошо было лежать, или идти, загребая босыми ногами.

Мотька сидел на прежнем месте, все так же играя вилкой. Павел сел рядом, оперся руками о песок, подставил солнцу лицо, зажмурился. Ярко-алая пелена, будто стена огня, отгородила его от сверкающего солнечными бликами мира.

— Ты здорово плаваешь, — вдруг сказал Мотька.

— А, чего там… — откликнулся Павел не открывая глаз. — Главное, воды не бояться…

— Я тоже ничего не боюсь, и плаваю не хуже тебя. Только мне мать не позволяет…

— Чего, не позволяет? — лениво переспросил Павел. — Она ж тебя не видит…

— Налимов колоть не позволяет… — загадочно проговорил Мотька. — А тебе мать позволяет?

— Чего? — не понял Павел и открыл глаза.

— Чего, чего… Налимов колоть?

— Не знаю… — нерешительно протянул Павел.

— Ладно, пошли заколем парочку, пожрем хоть…

— Пошли, — с готовностью согласился Павел, хотя понятия не имел, о чем речь. Просто, ему надоело слушать ржание, и сальные шутки пацанов, которых рьяно развлекал Дутик.

Мотька быстро скатал свою одежду в тугой тючок, сказал:

— Забери свою тоже. Нафиг нам сюда возвращаться…

Павел сбегал за своей одеждой, тоже скатал в тючок, по примеру Мотьки затянул ремнем, с любопытством ожидая продолжения.

— Ладно, я первым пойду, — сказал Мотька, подкинув на ладони вилку, и полез в воду, бросив Павлу через плечо: — Одежду возьми и иди по берегу… — он плавно погрузился в воду, ловко перевалился через топляк, надолго скрылся в промоине, вынырнул далеко ниже по течению, отдыхиваясь и отфыркиваясь. Дальше потянулся перекат, глубиной по пояс. Мотька перешел его, с трудом балансируя на мокрых камнях, пошел по грудь в воде по краю промоины. Увидев что-то в воде, наклонился, вглядываясь в глубину. Осторожно зашарил под ногами, и вдруг резко дернувшись, скрылся под водой, через несколько секунд появился с радостным воплем: — Есть!

В руках его слабо трепыхался налим с полметра длиной. В хребтине его торчала вилка, которую Мотька крепко сжимал в правой руке, пальцы левой он цепко запустил под жабры рыбине. Выбравшись на берег, знобко поводя плечами, проговорил:

— Это тебе не на закидушку ловить…

Мотька достал из своего тючка с одеждой складной нож, вырезал из ближайшего куста ивы кукан, насадил на него рыбину, кивнул Павлу:

— Давай, теперь ты. Под топляками смотри, под корягами…

Павел взял вилку, вошел в воду. Теперь он, пробираясь где по грудь, где по пояс, а где и вплавь, приглядывался к теням под топляками. И вот под боком толстенного черного бревна слегка шевельнулась тень. Глубина была — примерно по грудь. Зацепившись ногой за скользкое бревно, Павел отдышался, приглядываясь сквозь прозрачные, отблескивающие солнечными зайчиками, струи. Точно, громадный налимище стоял в затишке за бревном. На первый взгляд Павлу показалось, что в нем метра полтора. Плавно, стараясь не плеснуть, Павел погрузился в воду нацелив вилку налиму в хребтину. Распрямил руку и с ликованием ощутил, как она мягко вонзается во что-то податливое, слабо хрустнувшее, тут же выбросил вперед левую руку, нащупывая мягкое скользкое налимье брюхо. Рыбина рванулась, Павел не удержался на ногах, кувыркнулся в промоину, Стискивая руками трепыхающуюся добычу, принялся сильно загребать ногами. Наконец вынырнул, ноги коснулись скользких камней, и Павел побрел к берегу, то и дело оскальзываясь и оступаясь, падая в воду.

Мотька прыгал по берегу, что-то орал, показывая скрюченные пальцы, видимо советовал, как держать, чтобы не вырвался налим. Павел, наконец, выбрался на берег, отдуваясь и отфыркиваясь. Мотька смерил рыбину четвертями:

— Ого! Восемьдесят сантиметров! В прошлом году Вовка Задирака добыл метрового, потом до зимы хвастался… Правду говорят, новичкам везет. Да и весной больше всего крупных налимов попадается. Ладно, давай пожрем, погреемся, а потом еще пару раз забредем.

Они развели костер на берегу под огромным деревом, с узкими листочками, как у ивы. Названия дерева Павел не знал, да и неинтересно ему тогда это было. Мотька выпотрошил пойманную им рыбину, ловко насадил на ивовую палку, пристроил над костром на рогульках. Они разлеглись у костра, подставляя один бок солнцу, другой — огню. Быстро стало жарко и уютно, вокруг разнесся вкусный запах жареной рыбы.

Жареный налим был хорош даже без соли. Подкрепившись, Павел с Мотькой еще по паре раз забрели в воду, но солнце уже клонилось к горизонту, поэтому что-либо разглядеть в воде стало трудно, да и основательно замерзли. Павлу больше не повезло, зато Мотька добыл двух налимов длиной сантиметров по шестьдесят. Постукивая зубами от озноба, они оделись и пошли к селу. Когда поднимались по береговому откосу мимо остатков никому не нужного высокого забора, Мотька вдруг протянул Павлу свой кукан с рыбой:

— Бери себе…

— Ты чего?! — изумленно вскричал Павел.

— Я ж тебе говорил, мне мамка не разрешает налимов колоть. Как увидит, что они колотые, сразу отлупит и из дому неделю не выпустит.

— А почему она не разрешает?

— Опасное это дело… — нехотя протянул Мотька, — знаешь, сколько пацанов перетонуло?

— Да ну! Как тут утонешь? Течение всегда на мелкоту вынесет… Вот в Усолке, в запруде плавать — это да-а…

— Да моей мамке не объяснишь…

Мотька с сожалением посмотрел на свою рыбу и пошел через улицу к своему просторному дому, Павел свернул к бараку. Увидев чуть ли не метровую рыбину, мать изумленно всплеснула руками:

— Сынок, где ж ты такого поймал?!

Павел победно поглядел на брата, сваливая рыбу в подставленный матерью таз. Пока мать чистила рыбу, он с непонятным беспокойством ждал, заметит или не заметит, что налимы колотые? Не заметила. Обваляла куски рыбы в муке, положила на сковородку. Сковорода шипели, скворчала, распространяя одуряющий аромат. С улицы сквозь открытое окно доносились звуки песен — «бендеровцы» и «власовцы» праздновали День Победы.

Сразу после ужина на Павла навалилась истомная усталость. Отчаянно зевая, он полез на свой топчан не дожидаясь темноты. Брат сунулся к нему, сказал криво ухмыляясь:

— А налимы-то колотые…

— Ну и что? — сонно пробормотал Павел и зевнул.

— А то… А если утонешь?

— Сам не утони! Я лучше тебя плаваю… — и, повернувшись к стене, Павел натянул на голову одеяло.

На следующий день был выходной. Когда Павел проснулся, мать тихонько хлопотала у плиты. Вечно ему не удавалось поспать подольше, даже и в выходной! Он вылез из-под одеяла, сунул ноги в обрезки старых сапог, вышел на крыльцо. Ярко-синее небо распахнулось над сопками, солнце уже грело вовсю, но откуда-то еще тек ледяной ветерок. Шагая до туалета, Павел подумал, что не худо бы и сегодня пойти колоть налимов. Закидушки — дело хорошее, но таких, как на простую вилку, Павлу ни разу поймать не довелось. Правда, он слышал байки, будто мужики как-то поймали налима, которого всемером еле из воды выволокли. А сосед по бараку, сутулый кряжистый мужик с лицом, изрубленном глубокими жесткими морщинами, как-то еще ранней весной, подойдя к костру Павла на берегу, и прикуривая от головешки, задумчиво проговорил:

— Оленгу-уй… Сюда, Пашка, из Амура такая рыба заходит… В позапрошлом году мужики тайменя поймали, во-он с ту лодку, — и он ткнул самокруткой в сторону лодки, лежащей неподалеку вверх дном.

Лодка была длиной метров семь-восемь, и в то время Павел не поверил, что в реках может водиться такая громадная рыба. Но однажды, еще до лесосплава, он поймал на закидушку незнакомую рыбину, сантиметров сорок длиной. Долго-долго ее разглядывал, в ней чудилось что-то знакомое, но никак не верилось, что это обыкновенный пескарь, которых Павел ловил в Усолке сотнями. Ибо штук двести надо было наловить на нормальную жареху.

Вернувшись в дом, Павел подсел к обеденному столу. Мать проговорила:

— Сейчас уха сварится…

Выдвинув ящик кухонного стола, Павел задумчиво изучил набор разнокалиберных ложек и вилок, выбрал одну, с крепкой пластмассовой рукояткой, и когда мать вышла зачем-то в сени, быстро сунул вилку в карман.

Когда после завтрака Павел в кладовке точил вилку напильником, туда заглянул брат. Увидев вилку, сказал почему-то злорадно:

— Собираешься?..

— А что?

— Ничего. А если потонешь?..

Павел неопределенно пожал плечами. Брат у него был шибко принципиальным, мог и рассказать матери, что колоть налимов вилкой — дело довольно опасное.