А душу твою люблю...

Как любили Пушкин и Наталья Николаевна этот уголок Полотняного завода! От дома шли березовые аллеи. А в стороне поднималась заросшая акациями, остроконечная горка, по дорожкам, серпантином опоясывающим ее, часто гуляли Пушкины, эту горку называли «улиткой». Дорожки сада были посыпаны красным песком. Дом стоял у обрыва, фасадом к прудам, и к ним от подъезда вниз вели каменные ступени.

Обрыв обступали ели, причудливо подстриженные. А пруды, окаймленные ивами, охватывали полуостров с плодовыми деревьями, посредине которого стояла красная беседка из двух восьмиугольных башен. Пушкин любил бывать в этой беседке, он писал там стихи, и несколько его стихотворений, написанных прямо на стене, долго хранились в ней. А беседку называли «пушкинской».

Это тогда, в августе 1834 года, из Полотняного завода Пушкин писал теще Наталье Ивановне великое признание в любви к своей жене:

…поздравляю Вас со днем 26 августа (день ангела Натальи); и сердечно благодарю вас за 27-ое (день рождения Натальи Николаевны). Жена моя прелесть, и чем доле я с ней живу, тем более люблю это милое, чистое, доброе создание, которого я ничем не заслужил перед богом.

6 сентября на четырех тройках выехали из Полотняного завода семья Пушкиных и сестры в сопровождении Дмитрия Николаевича. На двух подводах везли поклажу.

Пушкины переехали в большую квартиру на Гагаринскую набережную, где прежде жили Вяземские. В меньшей половине разместились сестры. Большую заняли Пушкины.

Наталья Николаевна вспоминает первый выход в свет сестер. День и ночь готовили они туалеты, по нескольку раз переделывали прически, отчаивались и радовались. Тетушке Екатерине Ивановне Загряжской пришлось принарядить и этих племянниц.

В свете на них обратили внимание только как на сестер госпожи Пушкиной. Александра подметила это сразу и помрачнела, а Екатерину не покидало радостное волнение, что наконец-то она в Петербурге, на балу.

Тетушка Загряжская приняла все возможные меры, чтобы Екатерину зачислили во фрейлины императрицы. И это ей удалось. Но жить во дворце она не посоветовала племяннице. И та по-прежнему жила у Пушкиных.

Пушкин писал Наталье Николаевне из Тригорского:

Здорова ли ты, душа моя? и что мои ребятишки? что дом наш, и как ты им управляешь?

Управлять домом становилось труднее. Родился второй ребенок – сын Александр, в доме жили сестры. Мучили всегдашние нехватки денег, угнетали долги. Помимо ведения хозяйства и материнских обязанностей, она должна присутствовать на балах, на раутах, сопровождать императрицу во время выездов.

Но Пушкин верил в ее умение вести дом и управляться с детьми.

Ты, мне кажется, воюешь без меня дома, сменяешь людей, ломаешь кареты, сверяешь счеты, доишь кормилицу. Ай-да хват баба! что хорошо, то хорошо.

Пушкин знал, что жена его умна и не ошибется в своих действиях, несмотря на молодость.

Ты умна, ты здорова – ты детей кашей кормишь…

А как он скучал, будучи в разлуке с Натальей Николаевной, как делился со своим понимающим другом и настроением своим и делами:

…не еду к тебе по делам, ибо и печатаю Пугачева, и закладываю имения, и вожусь и хлопочу – а письмо твое меня огорчило, а между тем и порадовало; и если ты поплакала, не получив от меня письма, стало быть, ты меня еще любишь, женка. За что целую тебе ручки и ножки. Кабы ты видела, как я стал прилежен, как читаю корректуру – как тороплю Яковлева! Только бы в августе быть у тебя.

Или еще более позднее письмо из Москвы:

…у меня у самого душа в пятки уходит, как вспомню, что я журналист. Будучи еще порядочным человеком, я получал уже полицейские выговоры… Что же теперь со мною будет? Мордвинов будет на меня смотреть, как на Фаддея Булгарина и Николая Полевого, как на шпиона; черт догадал меня родиться в России с душою и с талантом! Весело, нечего сказать.

Ночью Наталье Николаевне стало совсем плохо. Мучил страшный кашель. Она задыхалась. От слабости закрывались веки, и бессильные руки леденели, а лоб покрывался мелкими каплями пота.

Родные беспомощно суетились около больной, пока наконец доктор не выпроводил всех из комнаты, оставив в помощь себе сестру милосердия и Констанцию.

Девочек насильно отправили спать. Петр Петрович, Александр, Григорий и Мария остались в гостиной.

К утру больная затихла. Задремали, сидя на диване, Александр, Григорий и Мария. Петр Петрович неслышно прокрался в комнату Натальи Николаевны, уговорил отдохнуть доктора и Констанцию. Петр Петрович сидел в кресле и глядел на исхудавшее, но все еще прекрасное лицо Натальи Николаевны и думал о том, сколько же страданий выпало на ее долю. Он, когда познакомился с нею и начал посещать ее дом, вначале просто жалел ее. Жалость родила решение жениться и помочь ей. А потом, когда узнал ее ближе, он полюбил ее всем сердцем, на всю жизнь. И вот она уходит от него. Как же он переживет свое одиночество?

В 1854 году он заболел холерой. Дни перемешались с ночами. Но когда бы он ни открывал глаза, постоянно встречал ее взгляд, полный боли и волнения. Она сидела, подавшись вперед, то в кресле, то возле кровати, как воплощение отчаяния. Но в горе не теряла мужества и самоотверженно ухаживала за ним. И потом, когда ему стало лучше, доктор с улыбкой спросил: «Ну, как, Петр Петрович, на том свете? А это ведь ваша жена вырвала вас у смерти».

– Констанция, – чуть слышно неожиданно говорит Наталья Николаевна, – а бывшую гувернантку госпожу Стробель с тех пор, как я заболела, навещал кто-нибудь? Ведь она старая и совсем одинокая!

– Как же, Наталья Николаевна, были у нее Лизонька и Соня.

– А у старика? – беспокоится Наталья Николаевна о своем лакее, прослужившем у Ланских много лет, которому она сняла комнату поблизости, чтобы навещать его.

– Он сам заходил вчера. И чувствует себя неплохо, – успокаивает ее Констанция.

В детстве Наталью Николаевну называли скромницей и молчуньей. Она была молчалива и в юности. Предпочитала молчание болтовне и позднее, когда вышла замуж за Пушкина и появилась в великосветском обществе, в разгар своего успеха, в расцвете своей удивительной красоты и очарования.

Трудно привыкала Наталья Николаевна к великосветскому обществу. Не любила она петербургские сплетни, неинтересно ей было заниматься пересудами. И она молчала. Не пыталась обзаводиться выгодными друзьями. Она писала брату:

…Тесная дружба редко возникает в большом городе, где каждый вращается в своем кругу общества, а главное, имеет слишком много развлечений и глупых светских обязанностей, чтобы хватало времени на требовательность дружбы.

Молчание Натальи Николаевны в свете расценивали по-разному. Некоторые считали, что молчала она из-за недостатка ума, другие думали – из гордости.

Из блестящего Петербурга душа ее всегда стремилась в милую, милую Калугу и, когда вырывалась в Полотняный завод, была весела, энергична и даже разговорчива.

Пушкин писал ей:

Описание вашего путешествия в Калугу, как ни смешно, для меня вовсе не забавно. Что за охота таскаться в скверный, уездный городишко, чтобы видеть скверных актеров, скверно играющих старух, скверную оперу? что за охота останавливаться в трактире, ходить в гости к купеческим дочерям, смотреть с чернию губернский фейворок, когда в Петербурге ты никогда и не думаешь посмотреть на Каратыгиных и никаким фейвороком тебя в карету не заманишь. Просил я тебя по Калугам не разъезжать, да, видно, уж у тебя такая натура.

«Да, такая натура была и осталась, – подумала Наталья Николаевна, – в душе я никогда не была великосветской дамой. Одна только видимость. Вот Дарья Федоровна Фикельмон – это другое дело. Аристократка до кончиков пальцев».

Именно на нее и начала было равняться Наталья Николаевна, появившись в свете, но вскоре ей это надоело, и она осталась сама собой.

В памяти возник образ Дарьи Федоровны Фикельмон, жены австрийского посла в Петербурге, графа Шарля Лу Фикельмона. Она была внучкой знаменитого полководца Голенищева-Кутузова и дочерью Елизаветы Михайловны Хитрово – близкого друга Пушкина.

Когда Александр Сергеевич умирал и Елизавета Михайловна узнала об этом, она примчалась в дом Пушкина, не переодевшись, как была дома, растрепанная, с покрасневшими от слез глазами. Доктор Арендт сказал ей, что к Пушкину входить нельзя. Она не послушалась, насильно открыла дверь и вся в слезах бросилась на колени перед его постелью. Она не уходила из дома Пушкиных до смерти поэта.

Графиня Дарья Федоровна Фикельмон после смерти Пушкина проявила к Наталье Николаевне особую привязанность. Ее встречи с Натальей Николаевной всегда были сердечные, искренние, запоминающиеся. Она глубоко понимала нелегкую жизнь, тяжелое состояние вдовы Пушкина, величие которого Дарья Федоровна представляла себе совершенно ясно. Она умерла 10 апреля 1863 года в Вене, несколькими месяцами раньше Натальи Николаевны.

Часто, очень часто Наталья Николаевна вспоминала Дарью Федоровну, которую в свете называли просто Долли.

Первый раз она увидела Долли на балу, отметила, что она походила на свою мать чертами лица, разрезом глаз. Но мать была некрасива, в образе Долли материнские черты стали прелестны, ярки, привлекательны.

Наталья Николаевна вспомнила маскарад, который продолжался до 6 часов утра. Было очень весело, особенно ей, только недавно появившейся в свете.

Гремел оркестр. Пары скользили в вальсе, неслись в галопе, радовали глаз изящной мазуркой, соревновались темпераментом в кадрили. Долли танцевала тогда кадриль в костюме XVIII века. На ней был голубоватый парик, который по контрасту с ее темными, оживленными глазами удивительно шел ей. От тонкой талии поднимался пышный кринолин. Она танцевала изящно, с увлечением и абсолютным знанием разговаривала с послом о политике, спорила с Пушкиным о стихах, напечатанных в последних номерах журналов, а Вяземскому высказывала свое мнение о недостатках живописи современных итальянских художников.

Наталья Николаевна прислушивалась к разговору. У нее тоже был свой взгляд и на стихи и на другие произведения искусства, но она не решалась об этом говорить ни с кем, кроме Пушкина.

На этом балу так же, как во время других встреч с графиней Фикельмон, Наталью Николаевну смущал пристальный взгляд Долли. Она не могла знать, как в своем дневнике Долли Фикельмон писала о ней:

Это очень молодая и очень красивая особа, тонкая, стройная, высокая – лицо Мадонны, чрезвычайно бледное, с кротким, застенчивым и меланхоличным выражением, – глаза зеленовато-карие, светлые и прозрачные, взгляд не то чтобы косящий, но неопределенный, – тонкие черты, красивые черные волосы.

И еще:

Поэтическая красота госпожи Пушкиной проникает до самого моего сердца. Есть что-то воздушное и трогательное во всем ее облике – эта женщина не будет счастлива, я в том уверена! Сейчас ей все улыбается, она совершенно счастлива, и жизнь открывается перед ней блестящая и радостная, а между тем голова ее склоняется и весь облик как будто говорит: «Я страдаю». Но какую же трудную предстоит ей нести судьбу – быть женою поэта, такого поэта, как Пушкин.

И снова через год, после раута у Фикельмонов:

Самой красивой вчера была, однако же, Пушкина, которую мы прозвали поэтической, как из-за ее мужа, так и из-за ее небесной и несравненной красоты. Это образ, перед которым можно оставаться часами, как перед совершеннейшим созданием творца.

В Петербурге Дарья Федоровна Фикельмон получила прозвище Сивиллы Флорентийской, то есть предсказательницы будущего своим знакомым, а порой предугадывающей общественные события. И как же верно предсказала она судьбу Натальи Николаевны!

– Какую же трудную предстояло мне нести судьбу, быть женою поэта, такого, как Пушкин, – шепчет Наталья Николаевна, не зная, что об этом так много думала Долли Фикельмон.

Она закрывает глаза. Страдальческий излом брови становится еще ярче, у губ углубляются морщинки от физической и душевной боли.

Ольга Сергеевна Павлищева, сестра Пушкина, еще в 1835 году писала мужу, имея в виду Наталью Николаевну:

Вообрази, что на нее, бедную, напали… Почему у нее ложа в спектакле, почему она так элегантна, когда родители мужа в такой крайности, словом, нашли пикантным ее бранить.

А Пушкин жаловался в письме своей приятельнице Осиповой:

В этом печальном положении я еще с огорчением вижу, что моя бедная Наталья стала мишенью для ненависти света.

Эта ненависть поднялась до крайности после смерти поэта, когда Наталью Николаевну сочли виновницей его гибели. Толки, намеки, открытое презрение к себе многие годы – все пережила она. А гений поэта все это предвидел и, умирая, Пушкин сказал: «Она, бедная, безвинно терпит и может еще потерпеть во мнении людском».

Вот почему на всю жизнь запомнилась Наталье Николаевне та радость, которую пережила она в одну из встреч с Михаилом Юрьевичем Лермонтовым.

Это случилось у Карамзиных, по возвращении Натальи Николаевны из Полотняного завода.

После смерти Пушкина при встречах поэт избегал ее. А в тот вечер сел рядом с ней и неожиданно заговорил о своих бедах, о беспощадности и злобе людской. Наталья Николаевна помнит, каким доверием прониклась она к Михаилу Юрьевичу. Утешая его, она рассказывала, как и ей тяжко переносить эту беспощадность окружающих. Они проговорили весь вечер, и Наталье Николаевне показалось, что она приобрела душевного друга, не зная, что скоро, совсем скоро гибель, подобная гибели Пушкина, отнимет поэта у народа и у нее.

Она помнила его проницательные, широко поставленные глаза, внимательные и грустные, большой, умный лоб, темные гладкие волосы. Чистотой, честностью, мудростью веяло от всего его облика. «Как же ему, наверное, трудно жить», – думала, глядя на него, Наталья Николаевна. А он в это время говорил ей о том, что, так часто встречая ее здесь, у Карамзиных, он избегал ее, поверив светским наговорам. Он просил у нее прощения. И она с радостью простила его.

Потом уже, после гибели Лермонтова, оплакивая его, Наталья Николаевна с грустью говорила, что обычно люди покорялись ей из-за ее красоты, а это была победа сердца.

И снова в памяти Долли Фикельмон. О ней шла слава как о женщине с мужским умом, отлично знающей искусство и литературу. Пушкин очень высоко ценил ее мнение о его стихах и был дружен с нею.

Пушкины часто бывали у Фикельмонов. Комнаты Долли, выходившие на юг, в ясную погоду залиты солнечным светом, в них много цветов. Наталья Николаевна с детства любила цветы и первое время, когда еще не сдружилась с Долли, с удовольствием посещала Фикельмонов, чтобы полюбоваться прекрасными цветами. В кабинете Долли всегда цвели модные в те времена камелии. Пили чай в красной гостиной, ужинали в зеленом салоне, тоже украшенном камелиями.

Фикельмоны к себе обычно приглашали вечерами. А мать Дарьи Федоровны, Елизавета Михайловна Кутузова, в первом браке Тизенгаузен, а во втором Хитрово, которая жила вместе с дочерью, приглашала к себе только утрами.

В последние годы жизни в России, когда Дарья Федоровна проявляла особую привязанность к Наталье Николаевне, она рассказала ей о своем платоническом романе с Александром I. У Дарьи Федоровны была одна дочь, Елизавета-Александра, названная так в честь царя и его жены Елизаветы Алексеевны.

На какое-то мгновение Наталья Николаевна забывается, а потом снова охватывают ее воспоминания, точно подсознательно торопится она вспомнить все пережитое.

«И я, – думает Наталья Николаевна, – уже ничем не напоминаю первую красавицу петербургского света». Но ей это безразлично. Был бы здоров и счастлив Ланской. Были бы здоровы и счастливы дети и внуки. В них вся радость. Вся жизнь. И жить хочется только ради них. Своей жизни у нее нет.

Когда сестра Екатерина выходила замуж за Дантеса, с Полотняного завода приехал брат Дмитрий, на правах старшего дал ей родительское благословение. На другой день фрейлина Екатерина Гончарова обратилась к императрице с просьбой разрешить ей выйти замуж за барона Дантеса-Геккерна. Венчание проходило дважды: в русской и католической церкви. Наталья Николаевна стояла среди родственников невесты. Дантес ни разу не взглянул на нее. Никогда не была так хороша Екатерина, как в этот счастливый для нее день. А Дантеса Наталья Николаевна не узнавала: куда девался его блеск, его самоуверенность, манера гордо вскидывать красивую голову и, прищурившись, озирать присутствующих самовлюбленным взглядом!

Екатерина Ивановна Загряжская в свадьбе племянницы с начала и до конца принимала деятельное участие. В ее доме встречался Пушкин с Геккерном для того, чтобы получить заверения, что его приемный сын женится на Екатерине. Из ее дома невеста уезжала под венец. В ее доме Дмитрий благословлял сестру. И после этого Екатерина Ивановна писала Жуковскому:

Слава богу, – кажется, все кончено. Жених и почтенный его батюшка были у меня с предложением. К большому счастью, за четверть часа перед ними приехал старшой Гончаров и он объявил им родительское согласие: итак, все концы в воду.

Что означала эта фраза: «все концы в воду», остается загадкой и по сей день.

16 февраля 1837 года Наталья Николаевна с детьми и Александрой Николаевной покидала Петербург. С ними ехал на некоторое время верный друг в несчастье – тетушка Екатерина Ивановна Загряжская. Обстановку квартиры и библиотеку друзья поэта сдали на двухлетнее хранение на склад уже после отъезда семьи. Знакомые приходили прощаться и уже разошлись. Остались братья: Иван Николаевич и Сергей Николаевич. Захотел до последнего момента побыть с семьей погибшего друга Александр Иванович Тургенев.

Угнетающая тишина полупустой квартиры, когда-то уютной и красивой, где так много было счастливых дней, сдавливала сердце Натальи Николаевны. Она в глубоком трауре, исхудавшая, с потускневшим, блуждающим взглядом – не она, а ее тень. Примолкли дети.

С трудом сдерживают слезы Александра и тетушка.

По обычаю, присели. Неожиданно в дверях появилась Екатерина. Перешагнула порог и замерла. Все молчали, и это молчание становилось невыносимым. Наталья Николаевна первой нарушила его:

– Зачем ты пришла? Ты слишком много причинила мне страданий, чтобы рассчитывать на мое прощение.

Екатерина подалась вперед, хотела что-то сказать, но Наталья Николаевна встала, велела няне выносить Ташу и, обняв руками старших детей, медленно пошла вместе с ними мимо сестры, не глядя на нее.

Нет, Екатерина не была ей ненавистна, как следовало бы ожидать. Наталья Николаевна не умела ненавидеть, не знала этого чувства. Но Екатерину она не хотела видеть, не хотела о ней слышать до последних своих дней. Только здесь, в этой постели с откинутым пологом, вспоминая всю свою жизнь, она примирилась с Екатериной, жалость к ней захлестнула устоявшееся отчуждение.

А в те памятные минуты все сразу вышли из петербургского дома на Мойке и направились к кибиткам. Только тетушка Загряжская задержалась с Екатериной, и до Натальи Николаевны донеслись ее грозный крик и громкий голос оправдывающейся Екатерины.

Позднее Александра Николаевна рассказывала, что, когда кибитки двинулись, Екатерина смотрела им вслед и плакала. А с нарочным, догнавшим уезжающих, она прислала записку Наталье Николаевне, в которой писала, что все, что было между ними, она забывает и прощает ее.

«Прощает! За что же ей было прощать меня? – думает Наталья Николаевна. – Не понимаю… Не понимаю многого, что происходило тогда…»

Вера Федоровна Вяземская писала о том роковом Дне:

В среду 27 числа, в половине 7-го часа пополудни, мы получили от г-жи Геккерн ответ на записку, написанную моей дочерью. Обе эти дамы виделись сегодня утром. Ее муж сказал, что он будет арестован. Мари просила разрешения у его жены навестить ее, если это случится. На вопросы моей дочери в этом отношении г-жа Г. ей написала: «Наши предчувствия оправдались. Мой муж только что дрался с Пушкиным; слава богу рана (моего мужа) совсем не опасна, но Пушкин ранен в поясницу. Поезжайте утешить Натали.

«Екатерина знала о дуэли, – думает Наталья Николаевна. – Знала и не предупредила ни меня, ни тетушку. Вероятно, Геккерны заставили ее молчать. Как изменилась Екатерина со своей безумной любовью к Дантесу! Она оказалась у него в полном подчинении. Она, кроме него, кроме его интересов, ничего не видела и не хотела знать. Она забыла о себе».

В 1837 году, еще находясь в Петербурге, Екатерина Николаевна писала Дантесу:

…единственную вещь, которую я хочу, чтобы ты знал ее, в чем ты уже вполне уверен, это то, что я тебя крепко, крепко люблю, и что  в   о д н о м   т е б е   в с е   м о е   с ч а с т ь е,   т о л ь к о   в   т е б е,   т е б е   о д н о м.

Это была правда.

«Она для него пожертвовала родиной, близкими людьми и положением в обществе», – думает Наталья Николаевна.