А душу твою люблю...

– Стоп! Здесь мы должны оставить память тетушке Александрине! Маменька, вставай спиной к дверной колоде! Так. Теперь спокойно! – Он положил на голову Натальи Николаевны тоненькую книжку, извлек из кармана карандаш и на колоде двери провел черту. Затем он предложил Таше занять место матери, отметил ее рост, а Таша отметила рост брата.

Так и остались по сей день в старом Бродзянском замке на одной из дверей отметки: рост Александра – 174 сантиметра, Натальи – 173, Натальи Николаевны – 173.

Владимир Иванович Даль пробыл в семье Ланских до позднего вечера. Тихо ужинали. Мадемуазель Констанция и Мария пытались покормить ужином Наталью Николаевну, но та решительно отказалась, и Даль сказал, чтобы не настаивали. Он не утешал мужа и детей. Они должны были знать горькую правду, как знали ее родные и близкие Пушкина, когда тот умирал.

Видимо, иначе не бывает: когда за дверью медленно погибает дорогой человек, близкие или молчат, или говорят о нем.

Они говорили.

Старшие дети Натальи Николаевны помнили тетушку Александрину с раннего детства, потому что ее и Екатерину Николаевну (дети Пушкина иначе ее не называли) Наталья Николаевна привезла к себе в Петербург еще в 1834 году, несмотря на вещее письмо Пушкина:

Но обеих ли ты сестер к себе берешь? эй, женка! смотри… Мое мнение: семья должна быть одна под одной кровлей: муж, жена, дети – покамест малы; родители, когда уже престарелы. А то хлопот не наберешься и семейственного спокойствия не будет.

Но Наталья Николаевна очень жалела сестер и стремилась сделать все возможное для их благополучия. Сестры были дружны. Они не разлучались до замужества Натальи Николаевны. Они вместе учились. Получали хорошее образование: изучали всеобщую историю, изящную словесность, географию, мифологию, математику. В совершенстве знали русский и французский языки, говорили по-английски, по-немецки; изучали домоводство, музыку, танцы, рисование.

С детства были отличными наездницами.

Когда Пушкины снимали дачу на Каменном острове, сестры увлекались верховыми прогулками – коней прислал им Дмитрий Николаевич с Полотняного завода. Петербургская знать, отдыхающая на дачах, и кавалергарды, стоящие в летних лагерях по ту сторону Большой Невки, любовались наездницами.

Еще до замужества Натальи Николаевны все три сестры были горячими поклонницами таланта Пушкина. Они читали его стихи, заучивали, переписывали в альбомы, часто цитировали в разговорах между собой. Особенно хорошо знала стихи Пушкина Александра Николаевна. Она вообще имела большую склонность к искусству. Возможно, от отца унаследовала способность к музыке. И уже в Петербурге последние деньги тратила на учителей музыки и покупку нот. Она писала тогда брату Дмитрию:

Часто даже я склоняюсь к тому, чтобы отказаться от уроков, но как только я об этом подумаю, мне делается просто страшно, потому что тогда у меня больше не будет возможности найти помощь в самой себе.

Дети Натальи Николаевны помнили, как часто мать, уже будучи вдовой, просила сестру:

– Сыграй, Сашенька, что-нибудь, развей мою грусть.

И тетушка Александрина садилась за фортепиано, некоторое время, положив на клавиши руки, оставалась неподвижной, а потом начинала играть. Всегда начинала с каких-нибудь грустных пьес, а потом намеренно переходила на веселую, бурную музыку.

Александр Сергеевич был дружен с Александрой Николаевной. Ему нравилось ее увлечение искусством, беззаветная преданность младшей сестре.

Старшая дочь Ланских, Азя, та, что названа была в честь Александры Николаевны, с малых лет недолюбливала и Пушкина и свою тетушку. Теперь она рассказывала шепотом:

– У тетушки Александрины был ужасный характер! Когда она жила с нами, то все время сидела в своей комнате и хотела, чтобы маменька не оставляла ее в одиночестве. А маменьке надо было всему уделить внимание: и нам, и папе, и хозяйством заниматься, и выезжать на балы. Тетушка не понимала этого.

– Ты немного преувеличиваешь, Азинька, – вступилась за тетушку Мария, – у нее были тяжелые приступы плохого настроения, это болезнь совсем как у дедушки Николая Афанасьевича. Только дедушка бывал буйным в такие дни, а тетушка Александрина – тиха и молчалива. Характер у нее был действительно не из легких. Но это же понятно. Она считала себя старой девой, а ведь она любила Аркадия Россета много-много лет.

Мария припомнила письмо Натальи Николаевны Петру Петровичу, написанное в 1849 году:

Россет вчера пришел пить чай с нами. Эта давнишняя, большая и взаимная любовь Сашеньки. Ах, если бы это могло кончиться счастливо. Прежде отсутствие состояния было препятствием. Эта причина существует и теперь, но он имеет надежду вскоре получить чин генерала, а с ним и улучшение денежных дел.

А тяжелый характер сестры Наталья Николаевна всегда оправдывала. Она писала Петру Петровичу в том же 1849 году:

Нет ничего более печального, чем жизнь старой девы, которая должна безропотно покориться тому, чтобы любить чужих, не своих детей, и придумывать себе иные обязанности, нежели те, которые предписывает сама природа. Ты мне называешь многих старых дев, но проникал ли ты в их сердца, знаешь ли ты, через сколько горьких разочарований они прошли…

И еще:

Увы, что ты хочешь, невольно я являюсь немножко причиной ее отчуждения в отношении тебя, что тут поделаешь: раньше я принадлежала только ей, а теперь тебе и ей. Не может быть, чтобы в глубине сердца она не отдавала тебе должное, не ценила благородство твоего характера.

– А маменьку тетушка Александрина любит искренне, – закончила Мария свое оправдание тетушки.

– Еще бы, почти всю жизнь провели вместе, – подтвердил Даль, – в самое тяжелое время она всегда была подле Натальи Николаевны.

– А мы обрадовались, когда нам сказали, что тетушка Александрина выходит замуж и уезжает от нас навсегда, – все же сказала Александра, – и удивлялись, как это Фризенгоф рискнул взять в жены такую некрасивую, раскосую и с таким характером.

Мария пожала плечами, но подумала, что Александра Николаевна действительно пыталась настраивать детей Пушкина против Петра Петровича. Может быть, дети Ланских почувствовали это и отсюда их нелюбовь к тетушке. Об этом же подумал Александр и Григорий.

– Я знал барона Фризенгофа, – задумчиво сказал Даль. – Я хорошо знал в молодости Наталью Ивановну – его первую жену. Она умерла в пятидесятом году, и, по-моему, у нее остался сын.

– Да, тетушка Александрина вышла замуж, когда моему тезке было двенадцать лет, – сказал Григорий, – но в тысяча восемьсот пятьдесят восьмом году он умер, восемнадцати лет от роду.

– Тетушка Александрина знала Фризенгофа давно, – сказала Мария, – когда умер папа и мы после двухлетнего пребывания в Полотняном заводе возвратились в Петербург, а тетушка Александрина всегда была с нами, мы сняли квартиру в одном доме с Местрами. А Наталья Ивановна Фризенгоф – незаконнорожденная дочь Ксавье-де-Местра. Знаете вы этого литератора и художника? – обратилась она к Далю, и тот утвердительно кивнул. – Так вот, – продолжала Мария, – он был женат на Софье Ивановне Загряжской – маменькиной тетушке. Они удочерили Наталью Ивановну, а потом она вышла замуж за австрийского дипломата – барона Густава Фризенгофа, будущего мужа тетушки Александрины.

– Когда же последний раз встречались сестры? – спросил Даль.

– В прошлом году мы все лето прожили у тетушки Александрины, – неожиданно вступила в разговор Лиза и смутилась. Она, как и Соня, походила на отца и добрым взглядом серых глаз, и округлостью овала лица, и румянцем, который до этих тяжелых дней сохранял и Петр Петрович.

– Тогда вот и произошла та неприятная история с Дубельтом: он явился к Таше, поднял скандал и был удален Фризенгофом, – сказала Александра, поднимая голову и прислушиваясь к тишине в спальне матери, там лишь беззвучно двигалась сестра милосердия.

Александра, не достигнув еще и 18 лет, держала себя совсем по-взрослому, всегда предпочитая молодежи общество старших. Она писала рассказы, иногда читала их матери, вела дневник, пряча его ото всех. Она не походила ни на отца, ни на мать. Лицо ее было волевым и довольно красивым, без следов беспечной юности. Она казалась старше своих лет.

– Я не совсем согласен с сестрами по поводу тетушки Александрины, – сказал Александр. – Характер у нее был действительно трудным, но ко всем нам, к маменьке она всегда питала и питает самые лучшие чувства. А как она любит родину! Вы помните, как кормила она нас русскими кушаньями и просила разговаривать только по-русски. Я никогда ничего плохого от нее не видел. А вот замок Бродзянский мне всегда был не по душе. Угрюмый. Зато вокруг какая красота! Чудесный парк. Река Нитра. Вдали синеют невысокие горы. Если б не случай с Дубельтом, мы славно провели бы лето. А это его вторжение окончательно подорвало маменькино здоровье.

Обращаясь к Далю, Соня сказала:

– У тетушки Александрины есть дочка. В честь нашей маменьки назвали ее Натальей. И красавица она, как маменька.

– А тетушка Александрина и не знает, что маменьке так плохо, – сказала Мария, вспоминая Александру Николаевну, Фризенгофа, их дочь и мрачный трехэтажный замок.

И никто не знал тогда, что Фризенгоф и в старости останется бодрым, изящным, интересным собеседником и рассказчиком. Александру Николаевну разобьет паралич, и слуги будут возить ее в кресле. Вырастет дочь Наталья, станет немецкой поэтессой, выйдет замуж за герцога Ольденбургского, и родятся у них двое детей, Александр и Фредерика, и будет воспитывать их бабушка. Отношения с дочерью у Александры Николаевны сложатся не лучшим образом. Не поймет дочь тоски матери по своей родине, будет посмеиваться над ее желанием учить внуков русскому языку, развешивать по стенам и хранить в альбомах русские пейзажи. Неродная земля примет останки Александры Николаевны. И теперь в Словакии, неподалеку от Бродзянского замка, можно увидеть склеп, в котором на бетонном постаменте стоит серебристый с золотом гроб с надписью на немецком языке: «Баронесса Александра Фогель Фон Фризенгоф, урожденная Гончарова. Род. 7 авг. 1811 – сконч. 9 авг. 1891».

Утром рано приехал посыльный с письмом от сестры Пушкина Ольги Сергеевны, которая просила с этим же посыльным сообщить о здоровье Натальи Николаевны.

Мария села писать записку. Писала и плакала. Ночь была тяжелой и для больной и для ее близких. Но внезапно Наталья Николаевна почувствовала себя лучше, даже попросила поесть. И сразу вся семья ожила, повеселела.

– Маменьке лучше, – сияла Лизонька.

– Маменька поправится. Я же знала это! – улыбалась сквозь слезы радости Соня.

Доктора, дежурившего ночь, сменил другой, еще довольно молодой, самоуверенный немец, плохо говоривший по-русски. Состояние больной ему внушало какую-то надежду, и он, улыбаясь, сказал Ланскому:

– Может быть, все начнется карашо.

– Боже мой! Неужели ты услышал наши молитвы! – сжимая в руках начатую записку, воскликнула Мария. – Я напишу теперь новую!

Она побежала в кабинет Петра Петровича, села за его письменный стол: «Есть надежда, дорогая тетя Оля!» Она отправила записку с посыльным, мимоходом подумала о том, почему до сих пор не приехал дядюшка Сергей Николаевич, и вспомнила, как в прошлую встречу он показывал ей письма Дантеса Дмитрию Николаевичу, который тогда был еще жив и управлял поместьем Гончаровых.

Дантес писал:

Любезный Дмитрий… Я прочел с самым большим вниманием подробный отчет о состоянии ваших дел… я буду говорить только о содержании, которое вы должны выплачивать Катрин, совершенно определенном обязательстве, взятом вами во время моей женитьбы, когда ваше состояние было уже так же расстроено, как и теперь. Поэтому замечу вам, что для такого человека, как вы, привыкшего к коммерческим сделкам, и который, следовательно, должен понимать значение обязательств, вы действовали в отношении меня весьма легкомысленно…

Я вижу в статье… «содержание отдельным лицам – 27 500 рублей» значитесь вы, ваши два брата и Александрина; среди вас должна быть распределена эта сумма, но самая простая справедливость требовала бы, чтобы она была разделена на 5 частей, а не на 4, тогда Катрин имела бы хоть что-нибудь… Потому, что поймите, бога ради, у нас будет четверо детей, а у вашей сестры даже не на что купить себе шпилек!

– А где же доля маменьки, мужа которой он убил! Он не помнит об этом?! – возмущенно воскликнула тогда Мария, читая это письмо.

До детей Пушкиных доходили слухи о том, что после смерти Екатерины Николаевны Дантес стал мэром Сульца. Говорили, что в 1851 году на заседании Национального собрания, на котором рассматривалась конституция Франции, Виктор Гюго выступил с речью. Одним из правых депутатов, нападавших на Гюго, был Дантес-Геккерн. В этот же день Гюго написал стихотворение «Сойдя с трибуны», в котором с презрением пишет о правых депутатах, в том числе и о Дантесе:

Все эти господа, кому лежать в гробах,Толпа тупая, грязь, что превратится в прах.

Карл Маркс назвал Дантеса известнейшим выкормышем империи.

В 1852 году, после государственного переворота, принц-регент Людовик Наполеон назначил Дантеса сенатором. Дантес был тогда уже богат, но все же снова возбудил процесс против Гончарова, начатый в 1848 году. Он требовал доли наследства после смерти Натальи Ивановны, даже обратился с письмом к Николаю I. Царь сделал пометку на этом письме: «Для принятия возможных мер, чтобы склонить братьев Гончаровых к миролюбивому с ним соглашению». Дело тянулось долгие годы, и какие-то суммы были выплачены Дантесу.

«Бедный дядя Митя! – подумала Мария. – Он как старший в роду по законам предков должен был управлять Полотняным заводом. Сколько же волнений причиняли ему эти обязанности, сколько приходилось отдавать времени для этого».

Марии вспомнился Дмитрий Николаевич – тот, которого видела она в детстве. Было у него внешнее сходство с Натальей Николаевной. Те же прекрасные волосы, красивые карие глаза. Правда, и тогда он в моменты волнения заикался. К старости временами терял дар речи и стал плохо слышать.

Подумала Мария и о Екатерине Николаевне, имя которой в доме не упоминалось, фотографии ее были уничтожены. Мария была слишком мала, когда в доме разразилась катастрофа, а Екатерина Николаевна вышла замуж и уехала за границу. Мария ее не помнила. Но слухи о баронессе Дантес доходили до братьев и до нее. Только матери они никогда не говорили о них.

«Бог наказал Екатерину Николаевну, – не в первый раз подумала о ней Мария, – она так любила Дантеса, а он был к ней совершенно равнодушен. У нее родились три девочки. Дантес желал сына. И перед последними родами она, босая, ходила в часовню молить бога даровать ей сына. Она дала обет перейти в католическую веру, если родится сын. Сын родился. А мать умерла от родильной горячки».

Мария была убеждена, что гнев божий лежал на семье Дантесов.

Потом, когда пройдет чреда лет, она еще утвердится в этом своем убеждении, узнав, что дочь Дантесов Леония-Шарлотта умерла в больнице для душевнобольных, куда отправил ее отец. Леония росла удивительным ребенком. В семье, где говорили только по-французски, она умудрилась в совершенстве овладеть русским языком и была истинно русской в своих взглядах, вкусах, поступках. В семье никогда не упоминалось имя Пушкина, но он был ее любимым поэтом. Она умудрялась доставать его книги. Его портрет висел в ее комнате.

Однажды, поссорившись с отцом, она в негодовании крикнула ему: «Ты убийца Пушкина!» Леония, помимо поэзии, любила еще и математику, имела большое дарование к ней. Она дома прошла курс политехнического института.

Мария вошла в комнату матери.

– Кто приезжал? Кого ты провожала? – спросила Наталья Николаевна Марию.

– Это, маменька, посыльный был от тети Оли. Она беспокоится о твоем здоровье. Я написала, что тебе лучше.

– Лучше, – сказала Наталья Николаевна, и снова взгляд ее становится потусторонним.

Мария стоит у постели матери и со страхом смотрит на ее замершее лицо.

А Наталья Николаевна думает: «Братья… Митя был ближе всех с Катей… До сих пор я запрещала себе вспоминать ее. Теперь можно. Можно даже пожалеть ее. Но ведь она знала о дуэли! Она могла предупредить меня, и ничего бы тогда не случилось. А потом уцелевшие клочки порванного письма Пушкина Геккерну: «Вы все трое играли такую роль… И наконец госпожа Геккерн…» Эти клочки были найдены в кабинете Пушкина после его смерти… Какую «роль»? Что госпожа Геккерн? Боже мой! Или я многого не знала, недопонимала чего-то очень важного по своей наивности, молодости и любви к сестре?!»

Наталья Николаевна вспомнила, как она с детьми приехала к матери в Ярополец. Наталья Ивановна всегда была нежна с внуками. Она искренне радовалась их приезду, тотчас выпроваживала из дома во флигель своих приживалок: монашек, странниц. Удерживалась от привычки по нескольку раз в день прикладываться к рюмке с наливкой.

Приехали с Полотняного завода и Александра с Екатериной. Их мать встретила прохладнее, но без упреков и насмешек, к чему привыкли дочери с детства.

Был вечер. Детей уложили спать. Ужинали вчетвером: мать и ее дочери. И когда горничная унесла остатки пищи и посуду, навела порядок на столе и удалилась, Наталья Николаевна сказала с волнением:

– Маменька, мы с Александром Сергеевичем хотим предложить Азиньке и Коко переехать жить к нам, в Петербург, как вы на это смотрите?

– К вам, в Петербург? – изобразила крайнее изумление Наталья Ивановна, хотя дочери уже не раз писали ей об этом. – Но где же взять такие деньги? Жизнь в Петербурге дорога. Я почти разорена. Я ничего дать не в состоянии.

– Мы и не просим. Ничего не просим у вас, маменька, мы сговорились с Дмитрием. Он сможет каждой из нас выплачивать в год по четыре с половиной тысячи рублей, – сказала Александра.

– Мы будем экономны, маменька, нам этих денег хватит, – добавила Екатерина.

– Не сидеть же им всю жизнь на Полотняном заводе. Они же невесты, маменька! – снова вступилась за сестер Наталья Николаевна.

Да, они были действительно невестами, и по тем временам уже не первой молодости, особенно Екатерина.

Последний довод поколебал решительность Натальи Ивановны: «В самом деле давно пора девок с рук сбыть». Но все же сразу дать согласие было не в ее характере.

Она притворно зевнула, сослалась на нездоровье и отложила разговор до завтра.

Когда Наталья Ивановна покинула столовую, сестры оживились.

– Как будто бы возражать не будет! – ликовала Екатерина, представляя себя в Петербурге, и, подхватив Александру, закружилась с ней по комнате. – Это мы на балу, Азинька! Так! Еще один тур!

Но Александра отстранила сестру и остановилась посреди комнаты в задумчивости. Она вспомнила, как мать расстроила ее свадьбу с Александром Юрьевичем Поливановым, который делал ей предложение, искренне любил ее, и она отвечала ему тем же. Тоже вначале будто бы согласилась, а потом решила по-своему. Так же может поступить и теперь.

На другой день Наталья Ивановна милостиво разрешила старшим дочерям переселиться в Петербург к Пушкиным.

Из Яропольца ехали на Полотняный завод в самом веселом настроении. Александра и Екатерина мечтали о Петербурге. Наталью Николаевну радовала возможность жить вместе с сестрами.

Сестры еще надолго задержались на Полотняном заводе. Наталья Николаевна поджидала Пушкина. Она с сестрами ездила тогда в Калугу на Губернские балы, на спектакли. Время проводили весело. Чаще всего бывали в обществе чиновника особых поручений Хлюстина, за которого Наталья Николаевна мечтала выдать замуж Екатерину, и с Убри, сосланным в Калугу, который явно был по душе Александре. Узнав об этом, Пушкин с обычной своей прозорливостью писал жене:

…оба влюбятся в тебя; ты мешаешь сестрам, потому надобно быть твоим мужем, чтобы ухаживать за другими в твоем присутствии, моя красавица.

И еще он писал ей тогда, заботясь, как всегда, о ее здоровье, с присущим ему юмором:

Верхом не езди, а кокетничай как-нибудь иначе.

В конце августа Пушкин приехал на Полотняный завод. Наталья Николаевна была счастлива: муж с нею, дети не болели.

Лето стояло жаркое. Они жили в Красном доме: большом деревянном здании – красном, с белыми колоннами по фасаду. В доме четырнадцать комнат. В обширном зале – круглый стол. С потолка спускались золоченые люстры, их верх украшали искусно исполненные золотые снопы колосьев.

Со стороны сада широкие ступени подъезда Красного дома вечерами освещались двумя висячими фонарями.