А душу твою люблю...

Долли Фикельмон рассказывала Александре Николаевне о том, что в Париже русские, и в том числе Фикельмоны, Дантесов не принимали. Долли писала:

Мы не будем видеть г-жи Дантес, она не будет появляться в свете и особенно у меня, потому что знает, с каким отвращением я увидела бы ее мужа.

Этого Наталья Николаевна не знала. О сестре ей никто никогда не говорил, и она не представляла, как тяжко той было жить среди чужих людей, с обожаемым мужем, который ее не любил.

Два месяца спустя после свадьбы Луи Геккерн писал министру иностранных дел Нессельроде:

Силою обстоятельств Дантесу пришлось жениться на нелюбимой женщине, закабалить себя на всю жизнь.

Не знала Наталья Николаевна и о том, как одинока и несчастлива была Екатерина, как скучала она о родине. В 1841 году 26 апреля она писала брату:

Иногда я переношусь мысленно к вам, и мне совсем нетрудно представить, как вы проводите время, я думаю, в Заводе изменились только его обитатели… Уверяю тебя, дорогой друг, все это меня очень интересует, может быть, больше, чем ты думаешь, я по-прежнему очень люблю Завод…

И в другом письме:

Я в особенности хочу, чтобы ты был глубоко уверен, что все то, что мне приходит из России, всегда мне чрезвычайно дорого, и что я берегу к ней и ко всем вам самую большую любовь…

Даже лошадь, которую Дмитрий Николаевич прислал ей с Полотняного завода, она назвала Калугой.

Наталья Николаевна открывает глаза и видит, явственно видит Екатерину. Она понимает, что это бред, это больное воображение, и все равно шепчет призраку:

– Я прощаю тебе все…

А Екатерина стоит перед ней, как давно-давно в церкви – в белом свадебном наряде, с восхитительно тонкой талией, в платье, шлейф которого доходит почти до дверей, с открытыми покатыми плечами, окутанными прозрачной, как дымка, фатой. На шее – ее любимое украшение из жемчуга с католическим крестом (такой крест до памятника поставили на ее могиле Геккерны, похоронив ее по католическому обряду).

Чудесные, пышные волосы Екатерины крупными завитками уложены вокруг лица – свежего, молодого, цветущего. Грустный взгляд огромных блестящих глаз с мольбой устремлен на сестру.

– Я прощаю тебе все… – снова шепчет Наталья Николаевна.

Призрак исчезает, и вместо него появляется Констанция.

– Наталья Николаевна! Приезжали Вера Федоровна и Екатерина Николаевна. Кланяются вам, желают поскорее поправиться. Наталья Андреевна записку прислали Петру Петровичу, спрашивают, как вы.

– Хорошо, – через силу говорит Наталья Николаевна и взглядом ищет Екатерину.

…А в гостиной в это время сидела графиня Юлия Павловна Строганова. Она приехала навестить Ланских, зная, что ее подруга Наталья Николаевна тяжело больна.

Одно время Наталья Николаевна почти не бывала у Строгановых, не раз Юлия Павловна выговаривала ей с грустной улыбкой: «Ты совсем разлюбила меня, Натали. А подумай, в эти годы уже трудно находить новых друзей». Наталья Николаевна всей душой любила Юлию Павловну, она оправдывалась тем, что болезнь тетушки Местр, одиночество стариков забирают все свободное время. Юлия Павловна молчала, но Наталья Николаевна знала, что ее не проведешь. Для Юлии Павловны не секрет, что ее приятельница избегает встречи из-за Идалии Полетики, приемной дочери Строгановых. Знает и что в обиде она на самого Строганова, потому что в 1842 году, когда умерла Екатерина Ивановна и все свое состояние завещала любимой племяннице Наталье Николаевне, ее сестра Софья Ивановна по распоряжению Строганова, который был председателем опекунского совета, учрежденного царем над детьми Пушкина и его имуществом, передала Наталье Николаевне все вещи умершей, но поместье около Москвы в 500 душ крепостных оставила себе. Доверять имение такой молодой женщине безрассудно, решил граф, пусть сестра управляет поместьем и выделяет какую-то сумму Пушкиной.

Да, все знала, все понимала Юлия Павловна, но чувствовала, когда надо и помолчать. За это и ценила ее Наталья Николаевна.

Сидит Юлия Павловна в гостиной в окружении родных Натальи Николаевны – нарядная и, на удивление всему великосветскому Петербургу, поразительно моложавая. В ее восемьдесят с лишним лет невозможно дать ей и шестидесяти. В волосах цвета воронова крыла чуть заметна седина, жгуче-черные глаза блестят молодыми отсветами. Она прямая, стройная, быстрая в движениях.

– Хочу взглянуть на Натали. Хочу, и все! – говорит она, и родные ничего не могут возразить ей.

Она осторожно идет к открытым дверям и не может унять рыдания. Наталья Николаевна молча глядит на свою приятельницу. Та исчезает мгновенно.

…«Опять почудилось», – думает Наталья Николаевна и вспоминает дядюшку Григория Александровича Строганова. Он умер еще в 1857 году.

В то последнее лето, когда Пушкины жили на Каменном острове, там же, недалеко, была дача Строгановых. Ее окружал роскошный сад. Пушкин тогда бывал у них часто. Его интересовал незаурядный род Строгановых, он с удовольствием разговаривал с умным, красивым стареющим графом – в длинном бархатном сюртуке, с гривой седеющих волос.

Перед смертью Пушкина Арендт передал ему записку Николая I, в которой царь обещал позаботиться о семье поэта. Обещание свое царь выполнил. На второй же день после смерти поэта Жуковский получил записку императора, в которой было написано:

1. Заплатить долги.

2. Заложенное имение отца очистить от долга.

3. Вдове пенсион и дочерям по замужество.

4. Сыновей в пажи по 1500 р. на воспитание каждого по вступление на службу.

5. Сочинения издать за казенный счет в пользу вдовы и детей.

6. Единовременно 10 тысяч.

Тогда и назначен был опекунский совет.

Наталья Николаевна закрывает глаза, и в памяти возникает лицо царя Николая I. Оно очень переменчиво. Когда он беседует с кем-то или молча озирает подданных, небрежно заложив за широкий пояс правую руку, а левой перебирает пуговицы мундира, его несколько выпуклые глаза смотрят безо всякого выражения, лицо не одухотворено ни мыслью, ни чувством; оно мертво и, несмотря на правильные черты, неприятно, замкнуто. Когда он разговаривает с Натальей Николаевной – будь то в аллее царскосельского парка, или за ужином в блестящем зале Аничкова дворца, или во время танца на балу, – его лицо сияет приветливостью. Ему идут усы и узкие баки. Его движения олицетворяют благородство, власть, силу. Он высок, хорош фигурой.

Наталья Николаевна опускает глаза, чтобы не встречаться с его взглядом, потому что его глаза и умоляют и приказывают.

Когда Пушкины жили в Царском Селе, вскоре после свадьбы, в доме, прежде принадлежавшем бывшему царскому лакею Китаеву, на большой дороге, в аллее парка Наталья Николаевна, случайно встретясь, познакомилась с императором и императрицей. Она видела Николая I еще в Москве на балах, и он тогда обратил внимание на шестнадцатилетнюю красавицу Гончарову и запомнил ее. Наталья Николаевна знала по слухам, что императорская чета заинтересовалась ею, поэтому намеренно уводила Пушкина на прогулки в дальние от дворца аллеи, чтобы не встретиться с царствующими особами. Уже тогда, в восемнадцать лет, она предвидела всю трудность будущих взаимоотношений с царем.

Но встреча все же неожиданно состоялась в один из летних дней. Солнце несмело пробиралось сквозь густую листву деревьев, солнечными зайчиками причудливо ложилось на ухоженные дорожки. Ветер нежно ласкал лицо. Она шла рядом с Пушкиным, в белом воздушном платье, в белой шляпе, в красной шали с длинными кистями, наброшенной на плечи, – молодая, счастливая и прекрасная.

Император, императрица и свита, блестящие, нарядные, шли навстречу. Скрыться было некуда. Наталья Николаевна растерялась, приветствуя высоких особ.

Об этой встрече наблюдательный Пушкин потом рассказывал с обычным своим юмором и заливистым смехом: особенное замешательство возникло не у него с женой, а у императорской четы и в их свите, к совершенной красоте не так-то привычны люди даже великосветского общества – она поражает и в первые секунды порождает молчание.

Так вот и молчали все некоторое время. Только птицы пели свои гимны прекрасной женщине, только солнечные блики причудливо и любовно ложились на ее красную шаль и ветер еще нежнее ласкал румянец смущения, выступивший на ее щеках.

Наконец заговорил император: он очень рад познакомиться с такой прекрасной дамой. Императрица сразу же пожелала, чтобы Наталья Николаевна была при дворе. Император спросил Пушкина, почему он не служит, и тот ответил, что готов служить, но, кроме литературной службы, не знает никакой.

Так на аллеях царскосельского парка в один из первых брачных месяцев Пушкина решилась его судьба. Царь захотел, чтобы он писал историю Петра I. Пушкина зачислили в коллегию иностранных дел, затем произвели в титулярные советники. Он имел возможность теперь заниматься в государственных архивах и получал 5000 рублей жалованья в год. А для того чтобы красавица жена блистала на балах в Аничковом дворце, Пушкину в конце декабря 1833 года было пожаловано придворное звание камер-юнкера.

Он был взбешен. Это звание обычно давали юношам. И когда великий князь поздравил Пушкина с этим званием, поэт ответил ему: «…Покорнейше благодарю, Ваше высочество; до сих пор все надо мною смеялись, вы первый меня поздравили».

Пушкин до дерзости избегал бывать при дворе, ссылаясь на болезнь, и Наталья Николаевна не раз выслушивала упреки императора. Все сходило с рук только потому, что царь тут же рассыпался в комплиментах прекрасной даме. И опять и опять она старалась не поднимать глаз, чтобы не видеть его горящий взор, просящий и приказывающий.

В Петергофе был устроен праздник в день рождения императрицы Александры Федоровны. Погода стояла прекрасная. Иллюминация ночь превращала в день. Император подчеркнуто много внимания оказывал ей, Наталье Николаевне, и она боялась гнева императрицы и пересудов света. Было страшно подумать о том, с кем могли соединить ее имя. Она видела, что присутствующие на балу не сводили восторженных и осуждающих глаз с нее и императора. А он дважды танцевал с ней и во время мазурки сказал:

– Мадам не желает даже посмотреть мне в глаза, а ее взгляд, только один взгляд приносит мне больше, чем радость. Порадуйте царя хоть этим. У него много забот о подданных, много неприятностей и совсем мало радости. Меньше, чем вам кажется.

Она взглянула на него своими прекрасными, чуть косящими глазами, и ей стало страшно. Ведь пока что он ждал и просил. А он мог бы и приказать.

За ужином они сидели рядом. Императрица была весела и приветлива с Натальей Николаевной. И ее беспокойство прошло. Шальная, молодая радость захватила ее тогда: даже царь покорен ею, и достаточно только ее снисходительного взгляда, он будет у ее ног! В этот вечер она впервые пококетничала с царем.

А Пушкин все это понимал. Он ей писал:

…однако ж видно, что ты кого-то довела до такого отчаяния своим кокетством и жестокостию, что он завел себе в утешение гарем из театральных воспитанниц.

Несмотря на молодость, Наталья Николаевна отлично понимала, что стоило только перейти незримую черту, разделявшую ее с царем, и быть ей в этом тайном гареме. Она была чиста и горда, была равнодушна к выгодам своего положения в свете и слишком любила Пушкина.

Она замечала, что ухаживания за ней Дантеса вызывали недовольство царя, но он молчал, потому что упрекнуть молодую красавицу было не в чем. Изредка, танцуя с Натальей Николаевной или разговаривая с ней с глазу на глаз, царь шутливо намекал на Дантеса. И она, от природы молчаливая и беззащитная, только опускала глаза.

От Пушкина она не скрывала ничего. Он знал все, что говорил ей Дантес, знал все, в чем упрекал ее император. Знал каждое движение ее души. А если бы она и не сказала, он все равно угадал бы все. Видимо, это тоже было одно из тех качеств, из которых складывался гений.

Но что это? Наталья Николаевна явственно слышит звуки вальса. Они, мощные и чуть тоскливые, прорываются откуда-то издалека, обретают силу, захватывают ее и кружат ритмично и медленно.

Ее ведет царь. Его рука в белоснежной перчатке осторожно касается ее перчатки. Другая рука царя так же легко прикасается к ее стану. Медленно вальсируя, он ведет свою даму к креслу. Этой паре расчищен зал. Все глаза следят за ними. Музыканты ждут знака: как только царь остановится, прервать музыку.

Они оба видели: рядом с Екатериной, необыкновенно похорошевшей в замужестве, стоял барон Дантес. Он вызывающе восторженно глядел на свояченицу, и его красивое лицо, светлые выразительные глаза в длинных ресницах, его статная фигура и особый наклон головы немного вперед – все выражало уверенность, что, конечно, только он, даже не государь, может волновать красавицу.

Царь уловил взгляд Дантеса и задержался у кресла своей дамы.

– Ваша редкая красота, мадам, воспламеняет многие молодые сердца. Но будьте осторожны. Не давайте повода даже для разговоров о вас. Будьте осторожны, – повторил он и, чуть склонив голову перед Натальей Николаевной, снова гордо вскинул ее и пошел к торопящимся ему навстречу царедворцам.

За несколько дней до дуэли Пушкина с Дантесом царь пригласил к себе поэта. Пушкин рассказывал потом Наталье Николаевне, как он тогда поблагодарил самодержца за добрые советы жене. И с обычным своим звонким смехом, оставшимся с детства, продолжал: «Царь спросил: «А ты думал, я мог бы поступить иначе?» Я смиренно ответил: «Я, ваше величество, думал, что вы сами ухаживаете за моей женой». И Пушкин снова расхохотался. А потом, оборвав смех, в задумчивости ушел в кабинет.

Наталья Николаевна недоумевала: зачем же приглашал его к себе государь? Но расспрашивать не стала. Бесполезно. Он говорил то, что считал нужным сказать; то, о чем умалчивал, оставлял при себе. Так и оставил он для одного себя свой последний разговор с Николаем I за несколько дней до своей кончины.

Беременность, рождение младшей дочери Натальи, трагедия смерти Пушкина, отъезд на Полотняный завод, потом жизнь в Михайловском прервали ее пребывание во дворце. Она не видела царя несколько лет и не вспоминала о нем. А если бы и вспомнила, то, очевидно, представила бы его танцующим мазурку с новой избранницей и глядящим на нее так же нежно и требовательно.

Она вспоминает годы, проведенные на Полотняном заводе после смерти Александра Сергеевича. Снова дорога из Петербурга, после того, как в окно кибитки она последний раз пыталась окинуть взглядом дом на Мойке, но слезы помешали разглядеть его. Москву они проезжали ночью. Не остановились там, только поменяли лошадей. Может быть, нарочно так устроила Екатерина Ивановна Загряжская. Она понимала, что после трагической смерти Пушкина сплетни и обвинения в адрес Натальи Николаевны уже наводнили Москву. Ей хотелось избавить племянницу от лишних страданий. Встретиться с Сергеем Львовичем Пушкиным, отцом поэта, Наталья Николаевна тоже не могла: не было душевных сил. Но и этот факт в великосветских гостиных вызвал осуждение и упреки. Как же так: проехала Москву и не повидалась с отцом погибшего мужа?

А Наталья Николаевна попросила брата Сергея Николаевича на другой же день поехать к Сергею Львовичу и объяснить ему, в каком она положении. Старик Пушкин понял ее и простил.

Как только на Полотняном заводе появилась семья Пушкиных, приехала Наталья Ивановна Гончарова.

Помнит Наталья Николаевна, как в тот приезд она первый раз в жизни почувствовала в матери родного человека. Они обнялись и заплакали. А потом Наталья Ивановна с незнакомой в детские годы лаской гладила дочь по голове, утешала ее. Она перецеловала внучат, Александру Николаевну и только тогда взглянула на сестру Екатерину Ивановну Загряжскую, даже не поздоровавшись с ней, сказала:

– А с тобой, как всегда, разговор будет особый.

Сестры не виделись несколько лет. Они враждовали по поводу завещания Екатерины Ивановны, а теперь присоединился и другой повод.

Не до их вражды было тогда Наталье Николаевне, но все же она слышала ссору сестер.

– Ты обещала заменить в Петербурге мать Екатерине и Александре! – кричала Наталья Ивановна. – Иначе бы я не отпустила их туда! Где были твои глаза?!

– Помолчи, сестра, побереги Ташу, – взволнованно пыталась остановить ее Екатерина Ивановна.

– Что же ты раньше не подумала о ней, не вмешалась в эту чудовищную историю?

Что можно было сказать женщине, не представлявшей всех сложных перипетий интриги?

Подошла Александра Николаевна и сказала:

– Маменька, успокойтесь. Тетушка, вас Таша зовет.

– Не сестра ты мне, давно уже не сестра! – бросила ей вслед Наталья Ивановна.

Годы, прожитые на Полотняном заводе, для Натальи Николаевны были тяжелыми. Уединившись в пушкинской беседке и наплакавшись вволю, она написала письмо Софье Карамзиной:

Я выписала сюда все его сочинения, я пыталась их читать, но у меня не хватает мужества: слишком сильно и мучительно они волнуют, читать его – все равно что слышать его голос, а это так тяжело!

Наталья Николаевна чувствовала, что своей большой семьей она в какой-то мере обременяла семью брата, хотя жили Пушкины отдельно, в том же Красном доме, как когда-то с Александром Сергеевичем. И хозяйство вели отдельное. Родные тепло относились к Наталье Николаевне, понимали ее тяжелое состояние, но ей все же хотелось иметь свой дом, и вот она пишет письмо в опекунский совет с просьбой возвратить ей село Михайловское, где она могла бы жить с детьми.

Вот что писала она Виельгорскому:

Ваше сиятельство граф Михаил Юрьевич.

Вам угодно было почтить память моего покойного мужа принятием на себя трудной обязанности пещись об несчастном его семействе. Вы сделали для нас много, слишком много; мои дети никогда не забудут имена своих благодетелей, и кому они обязаны обеспечением будущей своей участи; я со своей стороны совершенно уверена в Вашей благородной готовности делать для нас и впредь то, что может принести нам пользу, что может облегчить нашу судьбу, успокоить нас. Вот почему я обращаюсь к Вам теперь смело с моейю искреннею и вместе убедительною просьбой.

Оставаясь полтора года с четырьмя детьми в имении брата моего среди многочисленного семейства или, лучше сказать, многих семейств, быв принуждена входить в сношения с лицами посторонними, я нахожусь в положении, слишком стеснительном для меня, даже тягостном и неприятном, несмотря на все усердие и дружбу моих родных. Мне необходим свой угол, мне необходимо быть одной, с своими детьми. Всего более желала бы я поселиться в той деревне, в которой жил несколько лет покойный муж мой, которую любил он особенно, близ которой погребен и прах его. Я говорю о селе Михайловском, находящемся по смерти его матери в общем владении – моих детей, их дяди и тетки. Я надеюсь, что сии последние примут с удовольствием всякое предложение попечительства, согласятся уступить нам свое право, согласятся доставить спокойный приют семейству их брата, дадут мне возможность водить моих сирот на могилу их отца и утверждать в юных сердцах их священную его память.

Меня спрашивают о доходах с этого имения, о цене его. Цены ему нет для меня и для детей моих.

Н а т а л ь я   П у ш к и н аСего 22 Майя 1838 года.

И вновь на Полотняном заводе появилась тетушка Екатерина Ивановна Загряжская – приземистая, спокойная, медлительная в походке и движениях, но настойчивая и прямая в своих мнениях, которых она никогда не скрывала от окружающих. Из года в год она носила свою странную прическу – пышно завитые букли, уложенные на уши и виски. Она не была замужем и всю свою нерастраченную любовь дарила Наталье Николаевне и ее детям. Наталья Николаевна отвечала тетушке той же искренней привязанностью. Все почувствовали тогда, что этот приезд неспроста.

Первый день она не говорила о цели приезда. Была весела, разговорчива. Гуляла в парке с детьми. А назавтра, за обедом, сказала, как всегда, тоном, не допускающим возражений:

– Ну что же, иметь Михайловское хорошо! Я согласна! Лето там проводить можно отлично, а на зимний сезон я тебе, Ташенька, и тебе, Азинька, в Петербурге сняла квартиру. Не возражайте, пожалуйста, – приостановила она резким движением руки вопросы, – я все обдумала. Азиньке надо быть при дворе. Детям нужно давать образование. Другого выхода нет. Квартира от моей недалеко, так что мой глаз будет все время. Первый этаж ваш. Второй – Местров. Не чужие. Родные люди. Тоже хорошо. А тебя, Ташенька, никто не неволит вести светскую жизнь. Воспитывай детей, веди хозяйство, как это делаешь теперь.

Тетушка Екатерина Ивановна увезла семью Пушкиных и Александру Николаевну в Петербург. Александра Николаевна вскоре стала фрейлиной императрицы…

Жили сестры трудно. В 1839–1840 годах Александра Николаевна писала брату:

Дорогой Дмитрий, я думаю, ты не рассердишься, если я позволю себе просить тебя за Ташу. Я не вхожу в подробности, она сама тебе об этом напишет. Я только умоляю тебя взять ее под свою защиту. Ради бога, дорогой брат, войди в ее положение и будь так добр и великодушен – приди ей на помощь. Ты не поверишь, в каком состоянии она находится, на нее больно смотреть. Пойми, что такое для нее потерять 3000 рублей. С этими деньгами она еще как-то может просуществовать с семьей. Невозможно быть более разумной и экономной, чем она, и все же она вынуждена делать долги. Дети растут, и скоро она должна будет взять им учителей, следственно, расходы только увеличиваются, а доходы ее уменьшаются. Если бы ты был здесь и видел ее, я уверена, что был бы очень тронут положением, в котором она находится, и сделал бы все возможное, чтобы ей помочь. Поверь, дорогой Дмитрий, бог тебя вознаградит за добро, которое ты ей сделал бы. Я боюсь за нее. Со всеми ее горестями и неприятностями, она еще должна бороться с нищетой. Силы ей изменяют, она теряет остатки мужества, бывают дни, когда она совершенно падает духом.

Наталья Николаевна жила детьми. К Петербургу, после потери Пушкина, нужно было снова привыкать. И она привыкла. Ни на балах, ни в театрах Наталья Николаевна не бывала до 1843 года. Она посещала и принимала только старых друзей, в искренность которых поверила за эти трагические годы, прожитые без Пушкина.

Она послала письмо-дневник Фризенгофам за границу:

Я получила ваши хорошие письма, мои добрые, дорогие друзья. Спасибо… Я очень жалею, милая Наташа, что вы живете в чужой стране, без друзей. Хотя настоящие друзья встречаются редко, и всегда чувствуешь себя признательной тем, кто берет на себя труд ими казаться. Вы, по крайней мере, можете сказать, что оставили истинных друзей здесь, они вам искренне сочувствуют.

Наталья Николаевна часто встречалась с Плетневым – профессором российской словесности, поэтом и критиком, который всегда защищал ее.

Не обвиняйте Пушкину, — писал он Гроту. – Право, она святее и долее питает меланхолическое чувство, нежели бы сделали это многие другие.

В другом письме Плетнев отмечал:

Вечер с 7 почти до 12 я просидел у Пушкиной жены и ее сестры. Они живут на Аптекарском, но совершенно монашески. Никуда не ходят и не выезжают. Скажите баронессе Котен, что Пушкина очень интересна. В ее образе мыслей и особенно в ее жизни есть что-то трогательно возвышенное. Она не интересничает, но покоряется судьбе. Она ведет себя прекрасно, нисколько не стараясь этого выказывать. …На чай из мужчин пришли: Энгельгардт, Кодинец и Петерсон, а из дам – Пушкина, сестра ее, гувернантка и дочь Пушкина с маленькими двумя братьями. Сперва накрыли чай для детей с их гувернантами. После новый чай для нас в зале. Кончив житейское, занялись изящными искусствами: дети танцевали, а потом Оля играла с Фукс на фортепьяно, Александра Осиповна[3] очень полюбила Пушкину, нашед в ней интересную, скромную и умную даму. Вечер удался необыкновенно.

Почти ежедневно, вечерами, Наталья Николаевна с сестрой поднимались наверх, где жили Местры, уже старые, но интересующиеся всем, что происходило вокруг, умные, доброжелательные и жизнерадостные. У них собиралось небольшое общество, и центром его была Наталья Николаевна.

…И вот наконец с Михайловским все было решено в пользу семьи Пушкиных. Она со своей семьей там, в том самом Михайловском, которое так любил Пушкин и где по его воле он был похоронен возле Святогорского монастыря, на Синичьей горе.

Она приехала в Михайловское 19 мая 1841 года.

Известный петербургский мастер Пермагоров сделал надгробье Пушкину. Оно понравилось ей изяществом своим, простотой и в то же время значительностью. Первый раз Наталья Николаевна пришла на могилу мужа одна, ее сопровождал только дядька поэта Никита Тимофеевич.

Она стояла на коленях, обхватив руками обложенный дерном холмик с деревянным крестом, сотрясаясь в рыданиях. Плакал и Никита Тимофеевич, держа в руках помятый картуз.

Он поднял Наталью Николаевну, она вытерла платком слезы, потом поглядела на Никиту Тимофеевича и промокнула своим платком его глаза и щеки.