Победитель Хвостика

И я лечу во второй раз, исторгая новые потоки дребедени, и третий, выбрасывая остатки.

— Теперь наоборот, меняйтесь местами, олухи!..— не утихает Танька.

Я лихорадочно перехватываю раму из рук Сви­ньи, а Свинья отскакивает, примеривается и броса­ется на меня. Удар едва не сносит меня, а Свинья, треснувшись о стекло, шлепается рядом. По другую сторону рамы из нее вылетает какой-то человечек и катится по траве.

— Все!.. — отчаянно восклицает Танька, и в тот же миг тучи закрывают луну.

Сумрак и тишина.

Подождав, пока рассеются фиолетовые круги в глазах, я осторожно кладу оконную раму на пень. Свинья медленно садится и трет темечко. Танька подходит к нам. И тут мы слышим стон.

Чуть поодаль в ромашках лежит маленький человечек. Он кудрявый, с длинными носом и бакенбардами. Он открывает свои черные, быстрые глаза, и мы цепенеем. Перед нами находится великий поэт Александр Сергеевич Пушкин.

Злобные недоумки

Было воскресенье, на работу никто не пошел, и Маза спал до полудня. Сумасшедшее древнее солнце оку­тало землю облаком невесомого огня, и планета каза­лась вплавленной в солнечный протуберанец, как муха в янтарь. Загар полз по сосновым стволам, словно ру­мянец по пирогам в духовке. Река приникла к берегам и изредка трепыхалась. Луга расползлись. Пес Кондей лежал у ворот, высунув язык на полметра.

Маза проснулся помятым и потоптанным, с мутью в глазах, с кирпичом в животе. Челюсти оне­мели, ноги гудели от комариных укусов, тело покры­лось мылким потом. Рядом в таком же состоянии ле­жал Барабанов. Еще в комнате находился Николай Марков, который пил холодный чай и читал газету с помидорными пятнами. На солнцепеке за окном за­горали Пузан с Внуковым, и Ричард, умостившись на чурбаке, что-то писал.

- Свинья, Николай... — позвал Маза. — Вы обе­щали меня сегодня за земляникой сводить... Слово-то держать надо...

- А кто это не держит слова? — строго спросил Николай.

- Ты, к примеру...

—  Я? Почему это я?

—  Ты. Потому это ты.

—  Тогда вставайте, — сразу заявил Николай. — Решили — так идем. Эй, Свинья, чего разлегся?..

—  Ой, да потом сходим!..— запаниковал Свинья. — Кто тогда будет жуков из эфира доставать? Алек­сандр Серге...— Тут он осекся.

—  Дам в дыню.

—  Ладно-ладно, — проворчал Свинья. — Раскомандовались... Вот стану профессором, все плакать будете... А то давай человека-то прямо из постель­ки... Ричарда зовите... И этих...

Услышав окрик, Пузан и Внуков направились к ломику, а Ричард подумал, не нанесли ли ему оскорб­ления этим предложением, и встал немного погодя.

—        Орать-то зачем?.. — пробурчал он, входя в комнату. — Я тут, кстати, рассказ новый написал... Давайте я прочитаю, а потом мы двинемся...

Рассказ Ричарда «Комод»

Подумал я и решил комод приобрести, куда все складу, а на нем все поставлю, благо что ничего нет.

Дело, размышляю, малохлопотное и быстрое.

Получаю зарплату и мирно иду в мебельный, где трудящиеся комодами и прочей добротностью обзаво­дятся.

Покупаю, а грузчиков, говорят, нет. Ну, сам попер, а живу от этих хамлов далече. Вначале волоком, а потом таранить стал. Хотел в трамвай сунуться, но кондукторша ящик из моего приобретения выхватила и на голову мне напялила.

— Будьте добры, — закричал я, — снимите это об­разование, а то я могу комод выронить по принципу невозможности вести обзор!

На что меня обозвали и выпихали из трамвая.

Своею силой довлек я гнусный комодище, взопрел весь, пока заволок его в свою комнатушку. Отдышался и решил внутрь взгляд бросить. Открыл самый боль­шой ящик и засовал туда голову для осмотра, когда же обратно хотел извлечь ее, то не получилось.

Заревел я диким голосом, но никого не было. Попла­кал я, поплакал да и уснул в комоде. На счастье свое, дверь не успел запереть, утром почтальон пришел, по­звал слесаря, он и развалил, сволочь, весь комод.

Остался от покупки один нижний ящик, и тот с сучковатым дном. Так я еще и от него бед натерпелся.

Насыпал я в него земли и горох высадил. Горох со­зрел, понабежали мыши и смолотили горох, а за ком­панию и сервант, только что мною купленный.

Вот оно, наше-то коммунальное ротозейство к че­му приводит!

Конец рассказа Ричарда «Комод»

Тем временем у Пузана попросили кружку для земляники.

—   Безнравственно просить кружку у человека, которого ты в душе ненавидишь, — сказал Витька Барабанову.

- Что ж такое-то, беда!.. — запричитал Сви­нья. — Если быть до предела откровенным перед са­мим собой, то без обиняков и экивоков можно сме­ло заявить, что это не я, а Николай Марков кружку просил!

- Вот ему и дам, а тебе, свинье, нет, — ответил Витька.

- Ты, Витька, ктырь, — сообщил ему Свинья.

Собравшись, они вышли из домика и пошагали к воротам. У ворот на табуретке сидел Тимофей Улыбка.

— Куси их, Кондей, — улыбаясь, пихнул он ногой Кондея.

Маза быстро перекочевал в хвост процессии.

—  За что же это нас кусать-то!.. — возмутился Свинья, проходя в ворота. — Идут люди, прилич­ные, интеллигентные, научные работники, не тро­гают никого, и вдруг собака огромная — мчится, лает!..

—  А не ходите мимо без колбасы, — пояснил Ти­мофей.

Долина, куда они спускались с холма, была подер­нула маревом. В высокой траве отчаянно стррр-тррр-трррекотали хортобионты. За желтым валом плотины раскаленным жидким серебром пылал водохран. В бешено-голубом небе изредка проносилась птица и медленно плыл тяжелый облачный дредноут. Они плавно погрузились в запах разогретого ас­фальта, горячей пыли и изнуренных зноем трав. Они разделись и разулись, и каждый их шаг отпечатывался на тысячу лет.

- Я еще одно стихотворение написал, — сооб­щил Внуков.— Вот послушайте.

Многоголосый шепот твоих волос, Многоволосый ливень взлетевших гроз, Дождь на Земле из разноцветных полос, Жизнь на Земле рвется сквозь жизнь твоих волос. Маза вспомнил Хвостика, вспомнил свой роман и опечалился. Многолучистый веер твоих ресниц, Многоресничный ветер любимых лиц, Солнечный свет весь из танцующих спиц, Светила небес сияют на спицах твоих ресниц.

- Если бы ты, Ричард... — начал было Витька, но Ричард с грустью перебил его:

—   Прежде чем что-нибудь сказать, Витька, поду­май, интересно ли это окружающим.

Витька помолчал, тяжело дыша, и ответил:

— Я Свинью больше не буду замечать, потому что он меня в душе ненавидит, и тебя, Ричард, не буду.

Ричард споткнулся, тоскливо махнул рукой, скис и спрятал глаза.

Они шли по гребню плотины и смотрели в глуби­ну речной поймы, в эту даль, синюю и нереальную. Они видели пространства лугов и холмы, поросшие лесом, блистающий извив речки, съежившуюся био­станцию и уж совсем крошечную спичку водонапорки далекого города Лучегорска.

— Видишь вон там на склоне щелповник? — не­громко спросил Мазу Николай Марков.

— Какой щелповник? — не понял Маза.

Николай оглянулся на недоумков и коротко от­ветил:

— Потом.

После плотины тропа уходила в лес, который и славился земляникой. Вскоре Пузан, Свинья и Внуков исчезли в разлапистых папоротниках, и лишь Ричард одиноко сидел вдали на пенечке и что-то переживал.

— «Потом» пришло? — спросил Маза Николая.

Николай долго молчал.

— Щелповник — это лес, в котором водятся щелпы, — наконец сказал он и посмотрел Мазе в глаза.

Маза ждал продолжения. Николай сдался:

—   Экотоп биостанции феноменален тем, что в нем собраны почти все биогеоценозы края. Это позволяет предположить здесь и существование внематериальной формы жизни, которую принято называть щелпами. Их обнаружил Пальцев, когда ставил опыты по фотосинтезу и закрывал на ночь растения стеклянными колпаками. Утром некоторые колпаки оказались пусты. Дело происходило вон в том ле­су. — Николай протянул длинную руку.

—   В щелповнике, — подсказал Маза.

—   Да. Щелпы могут принимать облик любого растения, животного и человека. Их ареал — щел­повник. Почему так — никто не знает.

- Может, — предположил Маза, — под щелповником руды какие особенные, ископаемый урюк...

- Нету там урюка ископаемого, — ответил Ни­колай. — Человек, который сроднился со здешними местами, явственно чувствует здесь присутствие че­го-то иного. Иногда даже видит. А если случайно заденет щелпа, то может заболеть щелпизмом. Это выражается в том, что человеку нигде, кроме биосганции, жизни нет.

«Вот и приехали!.. — подумал Маза. — Щелпизм плюсуем к ненаписанному роману, и являются ведь­мы, Тимофеи Улыбки с улыбками и все прочее...»

- Эй, вы почему не набрасываетесь на земляни­ку жадно и алчно? — издалека спросил Барабанов.

—   Уходи, Свинья, с моей делянки!.. — закричал из-под его ног ползающий там Витька. — Встал пря­мо на ягоды!..

—   Я не дурак, чтобы на ягоды вставать. Я рядом стою, да будет тебе известно, и кушаю их сбоку, аккуратно.

—   Безнравственно жрать ягоды, найденные чело­веком, которого ты в душе ненавидишь.

—   Ты, Витька, ктырь, заявляю тебе в очеред­ной раз. Но ведь, помимо этого, ты не имеешь мо­рального права реагировать на мои эскапады, так как, согласно твоему заявлению, ты меня не заме­чаешь.

Свинья и Витька углубились в препирательства. Спор их все ожесточеннее касался вопроса критери­ев нравственности и глупости.

— Что это у тебя, Николай, за царапины на гру­ди? — спросил Внуков, подходя поближе вместе с Ричардом.

Эти царапины Николай заработал утром, когда за ЛЭП ломал для Мазы и зелья семилетний сухо­стой.

— Медведь задел, — разъяснил Николай Мар­ков. — Я стремительно убегал, а он задел тяжелой когтистой лапой.

Ричард недоверчиво фыркнул.

-  Как же он тебя по груди задел, если ты убегал? — удивился Внуков.

—   Он сзади и поцарапал, — мрачно ответил Маза. — Только на неприличном месте. Это место Ни­колай не мог показать, поэтому точно так же себе грудь расцарапал.

Ричард сразу понял, как ловко его выставили ду­раком, и на глазах его блеснули слезы.

На биостанцию они возвращались той же дорогой. По одну сторону плотины светилась туманная гладь водохрана в сиреневой тени и кричали речные птицы в валунах, по другую к знойному мареву над долиной примешалась сигаретная синева начинаю­щею сгущаться вечера. Облачный дредноут теперь переплыл полнеба и висел на юге. На шоссе Маза увидел возвращающуюся с купанья Таньку-ведьму, с полотенцем вокруг талии и в кепи. Оставив друзей, он нагнал ее и пошагал рядом.

— Почему молчишь? — спросил он.

- Стихи сочиняю, — ответила Танька.

— Прочитай, — попросил Маза. Танька не стала ломаться:

- По песчаному карьеру бегают собаки И валяются на солнце рыжим брюхом вверх. В небеса ныряют птицы, и в седой папахе Доживает одуванчик свой короткий век. Мимо поля, мимо сада наш автобус дачный Прочь из города, из ада, где давным-давно Лето нежится на крышах, голуби кудахчут И идет в кинотеатрах скучное кино. А за городом, знакомым, точно «буки-веди», По ночам, как будто вздохи, травы шелестят, Звезды прыгают с подножек поездов-созвездий, Одуванчик шлет куда-то боевой десант. Там, на воле, встретит ветер, зацелует платье, Солнце спустится с престола к светлому крыльцу. Со всего разбега кинусь к озеру в объятья И прижмусь к его родному, мокрому лицу. И того, к кому летела и кого любила, Я увижу в сизых буклях облачных седин: Рыжий клоун августейший, Августин мой милый, Конопатый император солнечных долин.

— Вот так! — после паузы сказала Танька и, не прощаясь, свернула в ворота биостанции.

Маза и источник времени

Уже примерно час мы с Танькой идем по лесу на Источник Времени. Лес сосновый, чистый, светлый, наполненный изменчивым лунным дымом, словно опутанный паутиной. Мы шагаем по пояс в папорот­нике по корням и шишкам. В небе несутся рваные, полупрозрачные, клочковатые облака. За ними то разгорается, то меркнет большая-большая луна. Она такая большая, что кажется, будто она приблизилась к Земле, и деревья, подчиняясь ее сияющему тяготе­нию, потянулись к ней.

- Фляжку не посеял? — спрашивает Танька.

Я трогаю пузатую армейскую фляжку в брезентовом чехле, засунутую в карман штормовки, и говорю:

- Нет. А что, Тань, время жидкое, что ли?..

Танька не отвечает.

- Стой! — вдруг восклицает она, резко останавливается и тормозит меня: — Что там впереди видишь?..

Робея, я всматриваюсь в сумрак, но вижу только круглую и чистую, будто подстриженную, поляну, а посреди нее — шарообразный куст. Больше ничего нет, но мне становится тревожно. Я делаю шаг впе­ред, и Танька вцепляется в меня.

—   Куда поперся, идиот!.. — шипит она. — Эта по­ляна — дикая, замотает — костей не собрать!.. Кто на нее выйдет — про все забывает, так и чешет без остановки, пока не сгинет в лесах, если на людей не наткнется!..

—   А обойти ее?.. — шепотом спрашиваю я, и в горле сухо.

—   Обойти... — ворчит Танька. — Она блуждаю­щая, понимаешь?.. Может, она за нами охотиться начнет?.. Как вывернется под ноги — и все, финиш...

Мы до сих пор стоим у сосны.

— Ладно... — Танька машет рукой. — Авось...