Победитель Хвостика

Николай Марков был очень, очень высок, тощ и мрачен. Глаза его смотрели только прямо и никогда не мигали. На его, по выражению недоумков, «по­росшем бровями» лице лежал отпечаток загадки и иномерного знания.

—   Тортик-то вы уже съели? — без подвоха спро­сил Маза у Николая.

—   Какой тортик? — вскинулся Ричард, широко раскрыв глаза.

—   И правда, какой тортик? Не было никакого торта,— твердо заявил Николай Марков и обратил­ ся к Свинье: — Скажи, ты помнишь какой-нибудь торт, хоть один?

— Значит, съели и ни единой душе не сказали?..— тонким голосом переспросил Ричард.

— Наврали тебе, Ричард, злые языки, — возразил Свинья.

— Сволочи... — Ричард тихо покачал кудлатой головой.

- Мой лучший друг украл у меня часы и ничего мне не сказал,— проскрипел Внуков, который любил иногда изъясняться коротенькими притчами.— Так бы я ему и поверил...

- Да все вы!.. — Ричард в отчаянии махнул ру­кой. — Намеднись иду вечером из лабы, глядь — Бобриска тортом обжирается. Я в гости захожу, сижу, ноль внимания. Тогда, говорю, угостила бы, го­ворю, что ли. Она сунула мне какой-то заплесневе­лый сухарь и говорит, что больше ничего нету...

—   Факт, не было, — осторожно заметил Бараба­нов. — Известно, кто ее саму угостил очень малень­ким кусочком.

—   Конечно не было!.. — ломким голосом закри­чал Ричард.

Пузан стал разливать по кружкам вскипевший чай и сказал:

—   Мнительный ты больно, Ричард...

—   Помолчал бы ты хоть пять минут!.. — просто­нал тот.

Все без слов стали брать чай. Ричард сидел и гля­дел в пол. Наконец он поднял голову. Взгляд его, на­тренированный подозрениями, мгновенно обнаружил нехватку ему, Ричарду, кружки. Ричард обвел всех отчаянным взором, вскочил и бросился вон из комнаты.

—        Стой!.. — закричал Маза. — Возьми у меня!..

Но было поздно. Внуков закряхтел.

—   Когда я вижу похороны, я не могу усидеть дома, — рассказал он. — Я выбегаю на улицу, оста­навливаю процессию и говорю: «Вот такие пироги!»

—   Ты, Маза, слышал рассказ Ричарда «Рыбал­ка»? — обратился к Мазе Николай Марков. — Нет? Тогда слушай.

Рассказ Ричарда «Рыбалка»

Вы уж, товарищи, послушайтесь моего совета, не посещайте рыбную ловлю: очень это обидное во всех отношениях явление для сознательных трудящихся.

Вот вам пример. Пошел я раз летом на пруд ры­бачить, размахиваюсь и забрасываю закидуху, только вместо воды в кусты угождаю и начинаю без промед­ления освободительные движения проводить: тягаю, тягаю лесу, будь она неладна, вдруг как дерну ее... Крю­чок, не задумываясь, обламывается, и мне в полной ме­ре по лицевой части грузилом свинцовым забубенивает.

Такие вот выкрутасы случаются.

А то еще друг, сволочь, заманил меня на зимнюю рыбалку, посулив кучу рыбы. Пошли мы на реку, мороз крепчает, вьюга завывает, ну просто черт знает что за погода происходит! Начали до воды добираться: долбили-долбили часа два, покуда земли не достигли. Мы, натурально, до речки-то еще не дошли, а когда наконец добрели до нее, то увидели, что лед на ней вовсе отсутствует, но льдины все же шныряют. Он и тут меня подбил со льдины половить, я скок на одну, а она, не будь дурой, кувырк...

Еле до острова доплыл, а потом бегал, обледенелый, по нему и верещал на все знакомые мне лады. К вече­ру снял-таки катер меня, заскорузшего, так я все устремлялся в печку корабельную ворваться, еле меня удержали.

И такое бывает...

Другой раз на лодке осенней порой рыбку удил. Вы­ехал на зорьке, сижу, воздух нюхаю, в камыши гляжу, наслаждаюсь, одним словом, природными ресурсами. А тут бултых во-о-от такая зараза в кувшинках, чтоб им провалиться. Ну, думаю, ей-богу, братцы мои, сом! Подгребаю тише воды к тому месту, снасть осторожненько распутываю, крючки вострю, груз (пять кирпичей связанных) только стал опускать за борт со всеми предосторожностями, а тут откуда ни возьмись утка из камышей — порск, вслед за ней — ш-ш-шарах!!! — из двух стволов кряду над самым что пи на есть ухом. У меня ажно руки повяли, груз — нырк, веревка от груза — в петлю и на ноги, дерг меня в пучину, даже пузырь не пустить напоследок.

Этакие передряги.

Правда, охотник-то и спас меня. Но через это вы лучше рыбу на базаре берите, рыбачить, сами пони­маете, себе дороже.

Конец рассказа Ричарда «Рыбалка»

—   Однако время поджимает, — сказал Бараба­нов. — Пальцев-то раскипятится, да начнет сухонь­кими ручонками махать, да забегает кругами... Ты знаешь, Маза, презабавные истории, как мы с ним вчера на экскурсию ходили?

—   Нет, — сказал Маза.

—   Тогда слушай. Рассказываю историю про экс­курсию Пальцева. Надысь пошли мы с Пальцевым на экскурсию. А Пальцев прославился тем, что при­думывает новые способы научной работы. Вот и на этот раз он придумал рассказывать про растения разнообразные легенды и мифы. Пошли мы это, значит, а он возьми да и найди адонис. Стал он тогда расска­зывать: «Однажды один древнегреческий царь зато­чил одного юношу в темницу...» Тут он осознал, что забыл продолжение, долго вспоминал, делал вид, что переживал за юношу, и задумчиво закончил: «Вот та­кая сказка...»

- Ничего не соображает, — подвел итог Маза.

- Во-от... А на водохране стали купаться, он не­ожиданно для себя и предложил: давайте, мол, ото­жмемся раз по тридцать для бодрости, а?.. Сам хлоп на живот и давай отжиматься. Раза три отжался, да побаг­ровел, да глаза выпучил, да затрясся. Вскочил и гово­рит нам эдак раздосадованно: «Никакого эффекта!..»

- Один Витька увлекся отжиманиями и ничего не заметил,— сообщил Внуков.

— Давай каждые-то пять минут припоминать!.. — заворчал Витька.— С ума вы, что ли, сошли?..

- Это ты, Витька, с ума сошел, — мягко сказал Николай Марков.

—  Ты и раньше-то был того, не в себе маленько, - заметил Свинья.— А сейчас, видно, и накрылся медным тазом...

—  Свинья, ты дурак, — вкрадчиво и настойчиво сказал Витька.

—  Почему это я? — удивился Свинья. Спор на­чинал приобретать теоретический характер.— Ошибаешься ты, Витька. Ты не спеши, ты трезво рассуди, мы же тебя не торопим. А если желаешь, можешь даже спросить хоть у кого. Просто выйди на дорогу и спроси у первого встречного, кто из нас двоих является дураком. И первый же встречный скажет, что дурак — ты.

- Нет, Свинья, это ты дурак, потому что ты мне завидуешь и плетешь козни. Ведь не скажешь же ты. что любишь меня!

- Конечно не люблю, я же не дурак. Но и не завидую — участь-то твоя незавидная. Положа руку на сердце, я тебя, Витька, ненавижу.

- Я и говорю, что дурак! К тому же еще и агрессивный! — обрадовался Витька.— Тебя надо изолировать, а то вдруг вон Мазу поцарапаешь!

- Уел, — скептически хихикнул Свинья. — Ненависть к тебе ведь не повод для вывода, что я дурак. Вот ты, Витька, как ко мне относишься?

- Нормально. Спокойно.

—   Вот я и говорю: разве к дуракам можно так относиться? Их надо ненавидеть, как я тебя, к при­меру. В душе, конечно. Ну, убедил я тебя?

- Ладно, убедил, — раскипятившись, согласился Витька. — Я дурак, а ты умный. Тогда я скажу, что безнравственно жрать баранки человека, которого ты в душе ненавидишь. И сидеть на его койке безнравст­венно. И кружкой его пользоваться. И мазью от ко­маров. И кедами. И зубной пастой. И энцефалиткой...

- Ты, Витька, ктырь, — сообщил Свинья. — Ты даже не дурак, а злобный недоумок.

- Время! — сказал Николай Марков. — Пора за работу.

Маза и суета

Сбавляя накал, солнце медленно уходит за чер­ные зубцы соснового бора. Небо заливает аквама­рин и приносит с собою звезды, как волна приносит с берега песчинки. Густая синяя тень опускается на биостанцию. Выщербленные стены домиков и кос-гяшки забора смутно белеют. Зажигаются большие, голые, неуютные окна, и в их свете вьется мошкара. Над дальним лесом стоит облачный вал — скуль­птурно-объемный и лимонно-л иловый. В зените бес­пощадно ярко в ореоле своего холодного огня сияет режущая глаз луна, покрытая полупрозрачными мо­рями.

Рядом со мной на бревнах возле самопального теннисного корта сидит Толстая Грязная Свинья. Танька-ведьма сказала мне, что сегодня мы пойдем в лec по одному очень важному делу и нужен человек, который помог бы мне дотащить зеркало и оконную раму.

- А зачем они? — поразился я.

— Не твоего собачьего ума дело, — ответила она.

Танька появляется из-за кустов и идет к нам. За­метно, что она нервничает. Она глядит на нас и шипит:

— Гос-споди...

Вслед за ней мы направляемся к домику Тимо­фея Улыбки. Оконная рама стоит в крапиве у зад­ней стены.

— Берите, уроды, — говорит Танька.

Кряхтя, мы поднимаем раму, и, ругаясь на нас, Танька кладет сверху зеркало.

— Давайте, — говорит она. — И только попробуй­те мне разбить!..

Мы выходим на шоссе.

Ночью у деревьев вырастают какие-то новые вет­ви, которые перекрывают дорогу, как галерею. В со­сновых лапах тихо, но очень напряженно, изредка там мелькают электрические искры. Над ветвями плывет луна, и деревья вершинами смахивают с ее боков светящуюся пыль. В молчании мы выходим за поворот.

На другом конце дороги, заметив нас, поперек шоссе застывает ярко освещенный пустой троллей­бус. Вдруг его рога-усы на крыше прижимаются к корпусу, двери, лязгая, захлопываются, он с гудением быстро разворачивается и кидается прочь, за холм.

— Стой, бандюга!.. — не ускоряя шага, ему вслед звонко кричит Танька и раздраженно сообщает нам: — Вынюхивает тут, ездит все, высматривает что-то... Ре-зи-дент!..

Мы со Свиньей ничего не говорим.

Долина простирается перед нами, ночью неожи­данно широкая и туманная. По ней стелются седые гривы, изредка мелькают какие-то тени. Вдали, за волнующимся, мерцающим голубым озером полночного луга, по которому разбегаются лазурные круги, темнеет невысокая насыпь. Изредка к мосту пролета­ют поезда и электрички. В электричках у раскрытых дверей сидят мужики, глядят в лицо тьмы, курят с пониманием и бросают вниз окурки, которые алыми огнями катятся в воздушных вихрях над рельсами.

- Куда мы идем, Тань? — робко спрашиваю я.

- Всюду нос суешь, всюду лезешь, — ворчит Ганька. — На одну поляну идем возле Старой Багарякской дороги... Будем проходить первую ступень в самоочищении — очищаться от суеты. Чтобы в зелье кровь пошла без ее гена. И чтобы в крови реципиента ДНК выстраивалась по ее подобию...

- А почему от суеты? — не унимаюсь я. — Может, например, лучше от обмана?..

Мы доходим до Старой Багарякской дороги и снорачиваем на полузаросший проселок. Сверху наваливаются деревья, и становится совсем темно, лишь в чаще изредка пробивается свечение фосфо­рической плесени да под опавшей листвой и хвоей горят, как красные лампы, невысокие мухоморы.

- Обман — производная духа, — поясняет Танька - А суета зачастую одна из составляющих. Суета - это коррозия духа.

— А мне можно очиститься от суеты?.. — вдруг тихо просит Барабанов. — Может, и я кого-нибудь полюблю?..

Танька чего-то ворчит, что всякие олухи навязываются на ее шею, но разрешает, если хватит эликсира.

Некоторое время мы молча идем по лесу.

— В человеке есть незримые стены, — снова го­ворит Танька, срывая травинку и хватая ее губа­ми, — которые отделяют его от других людей, от природы, от понимания... А суета не дает человеку найти в себе этот предел, а если такое и происходит, то не дает его преодолевать. Поэтому очищение для зелья надо начинать с очищения от суеты.

И опять мы молчим, шагая в траве.

— У меня был один знакомый охотник, — сооб­щает Танька. — Однажды он приехал сюда охотить­ся, и на Багаряке птицы заклевали его насмерть. От него остался один только стих:

Как дойду до тихой реки, Без сомнения и без зла, С легким лязгом взведу курки, Гляну в гладкие два ствола. Цифры строгие черных гнезд — Слуги прошлого — только тронь! Два цилиндра свинцовых звезд Молча выложу на ладонь. Каждой вечности — свой патрон. Пусть ответит за все сполна Разделяющий нас закон, Возведенная в нас стена. Но за этой глухой стеной Безотчетный почую страх... Птицу, поданную волной, Тихо вынесу на руках.

- Вот и пришли, — говорит Танька, и мы сворачи­ваем с дороги на небольшую поляну. — Ставьте ра­му на пень.

Мы устанавливаем раму и для надежности под-имраем ее палкой.

— А зеркало-то кто же вверх глазом кладет, идиоты!..— вдруг кричит Танька, увидев зеркало на граве. — Сейчас колдуны как полезут наружу, если они мимо проходили!..

Но ничего не случается, только с осины срыва­ется лист, кружит над поляной и падает в зеркало, как в колодец.

Танька оглядывается.

— Ну, будем начинать, — решает она, в тот же миг не пыхивает голубым огнем и, сыпля искры, взлетает вверх.

Задрав головы, мы со Свиньей наблюдаем за Танькиными виражами над поляной.

— Тучи надвигаются!..— падая, кричит она нам.— Наврали синоптики!..

Она приземляется. Под ее руководством мы хва-гаем раму и держим ее плашмя. Танька берет зер­кало, отходит в сторону, отворачивается и начинает колдовать:

— Птица-сова, не засти крылом... Облачный конь, ие вплетай в гриву... Месяц-июнь, омой, месяц-июль, освежи, месяц-август, остуди ладони... Стая ветров, принеси на губах, звезды Семирака, взлетите над ми­ром, время-полночь, подними секиры... Тын — ветшай, стынь — завой, пень — цвети, волк — влюбись!.. Се­стрица-луна, посреди лета подари света, проведи кругом, распаши плугом, пролей градом, взрасти садом...

И мы с Барабановым видим, как луна, отражающаяся в зеркале, вздрагивает и словно затягивается прозрачной пленкой, качается, переливается... И вдруг с наклонной плоскости стекла в подставленный гра­неный стакан катятся яркие, сияющие, пахнущие мо­розом капли лунного огня и со звоном падают на до­нышко.

— Падай, лунный свет, не на кровли изб, не на грязь дорог, падай в жадный рот!.. Падай, лунный свет, не в туман чащоб, не на мерзлый луг, на ожоги губ!.. Падай, лунный свет!..

И лунный эликсир в стакане набирается, стакан ощутимо тяжелеет, и вот Танька бросает зеркало.

— Прямо держи!.. — кричит она нам, и мы мо­ментально исправляем крен нашей оконной рамы.

Танька щедро плещет на стекло из светящегося стакана, и стекло распускает радуги, вспыхивая по­добно зимнему солнцу.

— Пей половину! — приказывает Танька и тычет стаканом мне в зубы.

Ошалев, я делаю глоток, а остальное опрокиды­вает в себя Барабанов. Тяжелый ледяной шар про­катывается в моей груди, и у Свиньи с электричес­ким треском растопыриваются волосы.

— Держи! — командует Танька Барабанову, уста­навливая раму вертикально на пне. — Маза, прыгай через стекло!.. Давай скорее, рыбкой!.. Спешите, спе­шите же, дураки, эликсир нестабилен, смотрите — тучи надвигаются!..

И я вдруг разбегаюсь и самозабвенно кидаюсь вперед, прыгаю прямо в стекло, ей-богу, но проши­ваю его насквозь и обрушиваюсь на траву, а по дру­гую сторону стекло вырывает из моей души целую лавину каких-то железяк, пружин, консервных банок, да бумаг, да рваных билетов, да фантиков, шнурков, копеек, да тряпочек, пуговиц, скрепок, да

еще невесть чего до черта...           

— Пошла, пошла суета!..— радостно вопит Тань­ка. — Давай второй раз, третий!..