Невидимые города

ПОЛО: — Быть может, этот сад и существует лишь под сенью наших век, и мы с тобой не прекращали: ты — скакать, вздымая клубы пыли, по полям сражений, а я — сговариваться о цене на перец на заморских торгах, но стоит нам средь шумных толп прикрыть глаза — и вот мы здесь, одетые в шелковые кимоно, можем поразмыслить обо всем, что видим и переживаем, подвести итоги и вглядеться в даль.

КУБЛАЙ: — Возможно, этот разговор ведут два оборванца по прозванию Кублай-хан и Марко Поло, роющиеся в отбросах, собирая в кучи ржавый лом, лохмотья и макулатуру, и им, хмельным от нескольких глотков паршивого вина, чудится, будто вокруг сверкают все сокровища Востока.

ПОЛО: — Быть может, в мире остались только свалки и висячий сад ханского дворца и разделяют их наши веки. Только что внутри, а что снаружи ?

Города и глаза. 5.

Перейдя вброд реку и перебравшись через перевал, вдруг видишь пред собою город Мориану, где в солнечных лучах просвечивают алебастровые ворота, на коралловые колонны опираются фронтоны, облицованные серпентином, а в похожих на аквариумы стеклянных виллах под люстрами в виде медуз плавают тени танцовщиц в серебристой чешуе. Опытные путешественники знают: у подобных городов есть и изнанка; достаточно проделать полукруг, чтобы увидеть скрытое обличье Морианы — ржавые железные листы, мешковину, доски с торчащими гвоздями, черные от сажи трубы, груды жести, глухие стены с выцветшими надписями, остовы плетеных стульев и веревки, годные лишь для того, чтобы повеситься на сгнившей балке.

С каждой из сторон город кажется объемным и многообразным, но на самом деле у него нет толщины, лишь лицевая и оборотная стороны, как у бумажного листа, всего два нераздельных лика, коим увидеться друг с другом не дано.

Города и имена. 4.

У славного города Клариче непростая история. Не раз он приходил в упадок и снова расцветал, считая исходную Клариче несравненным образцом во всех возможных отношениях, по сравнению с которым современное состояние города неизменно оставляло желать много лучшего.

Во времена упадка Клариче, опустошенная чумой, более приземистая в результате оползней и обрушения балок и карнизов, заржавевшая, заваленная хламом из-за нерадивости или чрезмерно долгого пребывания в отпусках уборщиков, вновь понемногу заселялась появлявшимися из полуподвалов и всяких дыр стадами выживших, которые кишели точно крысы, обуреваемые жаждой рыться и глодать, а также подбирать что попадется и пускать все в дело как птица, вьющая гнездо. Они хватали все, что можно было взять, унести в другое место и найти ему иное применение: так парчовые портьеры становились простынями, в мраморные погребальные урны сажали базилик, а на кованых решетках с окон гинекеев жарили кошачье мясо, разжигая костры из инкрустированного дерева. Так, слагаясь из отдельных элементов Клариче, для жизни уже непригодной, формировалась уцелевшая Клариче — сплошные развалюхи и лачуги, кроличьи клетушки и зловонные ручьи. При этом из того, что составляло былое великолепие Клариче, почти все сохранялось, лишь размещено было иначе, будучи при этом приспособлено к потребностям живущих в городе не менее, чем прежде.

Полосы нужды сменялись более радостными временами: из Клариче — убогой куколки выпархивала умопомрачительная бабочка; там наблюдалось изобилие новых материалов, зданий и вещей, туда стекалось множество новых людей, и все это ни в коей мере не напоминало ту или те Клариче, что были раньше, и чем торжественнее водворялась новая на месте прежней Клариче под тем же именем, тем делалось заметней, что она все дальше от нее и разрушает ее с не меньшей быстротой, чем крысы или плесень: несмотря на гордость своей новоиспеченной роскошью, в глубине души город чувствовал себя чужим, несообразным, узурпатором.

И тогда осколки того, прежнего, великолепия, уцелевшие, найдя для себя применение поскромней, опять меняли место и теперь хранились под стеклом на бархатных подушках, но уже не потому, что для чего-нибудь могли бы послужить, а потому, что вид их мог зародить желание воссоздать тот город, о котором никто больше ничего не знал.

Так следовали друг за другом полосы расцвета и упадка. Население и обычаи не раз менялись; остаются имя, местоположение и самые прочные из вещей. Каждая новая Клариче, компактная, как живое тело с его запахами и дыханием, выставляет напоказ как драгоценность то, что сохранилось от стародавних Клариче — мертвых, фрагментарных. В какие времена коринфские капители находились наверху своих колонн, неведомо; известно только, что одной довелось в курятнике много лет служить подставкой для корзины, куда куры несли яйца, после чего она оказалась в собрании Музея капителей, в одном ряду с другими экземплярами коллекции. Очередности сменившихся эпох никто не помнит; факт существования во время оно первой Клариче как будто признается всеми, но доказательств нет, такие капители могли пребывать сперва в курятниках, и только после — в храмах, мраморные урны — быть вместилищем сперва для базилика, а потом уж для костей. Наверняка известно только, что определенное количество предметов перемещается внутри определенного пространства, то растворяясь в массе новых, то отживая век свой без замены; полагается каждый раз их перемешивать и снова пробовать собрать из них единое целое. Возможно, Клариче всегда была лишь мешаниной разбитых безделушек, несочетаемых друг с другом и никчемных.

Города и мертвые. 3.

Нет города, который более Евсапии был бы склонен наслаждаться жизнью и избегать забот. И для того, чтобы уменьшить резкость перехода от жизни к смерти, жители Евсапии решили построить под землею ее копию. Покойников, иссохших настолько, что от них остался лишь скелет, покрытый желтой кожей, переносят вниз, где они могут заниматься своими прежними делами. Те, как правило, предпочитают беззаботное времяпрепровождение: большинство сидят у сервированных столов или застыли в таких позах, будто бы танцуют или играют на трубе. Но в то же время под землей в ходу все те ремёсла и занятия, что и в Евсапии живых, по крайней мере те, что были для живых скорее приятны: часовщик, сидящий в мастерской в окружении остановившихся часов, приближает пожелтелое, иссушенное, как пергамент, ухо к расстроенному механизму с маятником; брадобрей сухою кисточкой намыливает усохшие скулы лицедея, каковой тем временем просматривает список роли, скашивая в него взгляд пустых глазниц; молодая девушка, оскалив в улыбке череп, доит остов телки.

Конечно, многие живые хотели бы, чтоб после смерти их судьба переменилась, поэтому в некрополе охотников на львов, банкиров, скрипачей, меццо-сопрано, генералов, герцогинь и содержанок больше, чем их было за всю историю в Евсапии живых.

Миссия сопровождения покойных вниз и обустройства их там, где им угодно, возложена на братьев в капюшонах. Кроме них никто не вхож в подземную Евсапию, и все, что про нее известно, поведали они.

Говорят, такое же братство существует и среди мертвых и оказывает помощь братьям из числа живых; умерев, живые братья в капюшонах продолжают заниматься тем же делом и в другой Евсапии; возможно, некоторые из них уже мертвы, но так и путешествуют вверх-вниз. Само собой, авторитет сего сообщества в Евсапии живых весьма велик.

Рассказывают, что с каждым спуском они замечают в нижней Евсапии какие-нибудь перемены: мертвые привносят в свой город новшества — немногочисленные, но, безусловно, являющиеся плодами глубоких размышлений, а не мимолетных прихотей. Говорят, от года к году Евсапия мертвых изменяется до неузнаваемости. И живые, не желая уступать, загораются желанием ввести и у себя все те новации, которые братья в капюшонах видели внизу. Так что Евсапия живых теперь копирует свою подземную копию.

Говорят, такое происходит не впервые и на самом деле наземную Евсапию построили покойники — по образцу своей. Говорят, что в этих городах-двойняшках невозможно уже отличить живых от мертвых.

Города и небо. 2.

В Вирсавии из поколения в поколение передается убеждение, будто в небесах парит еще одна Вирсавия, где собраны самые возвышенные достоинства и чувства города, и ежели земная возьмет небесную за образец, то сольется с ней в единое целое. Предание гласит, что верхний город весь из цельного золота, с алмазными воротами на серебряных болтах,— весь инкрустированный и оправленный город-драгоценность, какой создать возможно лишь путем усерднейшей работы с ценнейшими материалами. Верные своему убеждению, жители Вирсавии относятся с глубоким почтением ко всему, что напоминает им этот небесный город: собирают благородные металлы и редкостные камни, не позволяют себе даже мимолетную небрежность, стараются создать гармоничные в своей причудливости формы.

Также они верят, будто под землей имеется еще одна Вирсавия — средоточие всего, что есть в их жизни низменного и презренного,— и всячески заботятся о том, чтобы лишить наземную Вирсавию малейшей связи или сходства с ее нижележащим близнецом. Они воображают, будто место крыш в нижней Вирсавии занимают перевернутые мусорные ящики, откуда выливаются помои, выпадают сырные корки, замусоленные бумажки, недоеденные макароны, старые бинты. Или будто бы вообще она состоит из темного, мягкого, густого, как смола, вещества, которое проделывает путь по человеческой утробе, переходит из одной в другую черную дыру и продолжает путь свой по клоакам, пока не растекается на самой глубине, и будто именно из этой вялой кренделеобразной массы фекальный город, за витком виток, возводит свои здания с витыми шпилями.

Поверья о Вирсавии частью истинны, а частью ложны. У нее и в самом деле есть две проекции — на небесах и в преисподней, но они совсем не таковы. Кроющийся в самых глубинных ее недрах ад — город, выстроенный по проекту признаннейших архитекторов из самых ценных материалов, где безукоризненно функционируют все механизмы, приспособления и детали, а все трубы и шатуны украшены оборками, кисточками, бахромой.

Озабоченная накоплением как можно большего числа каратов совершенства, Вирсавия считает достоинством собственную мрачную одержимость наполнением в своем лице пустого сосуда; она не ведает, что обретает благородство только в те моменты, когда что-то выделяет, роняет, рассыпает. Ведь над Вирсавией в зените висит небесное тело, блистающее всем богатством города, сокровищами выброшенных им вещей,— целая планета со шлейфом из картофельных очисток, порванных чулок и продырявленных зонтов, сверкающая стекляшками, потерянными пуговицами и шоколадными обертками, выстланная трамвайными билетами, обрезками мозолей и ногтей, яичной скорлупой. Таков этот небесный город, в небесах которого вьются длиннохвостые кометы, запущенные в пространство при посредстве единственного свободного и счастливого акта, на который способны жители Вирсавии, перестающей быть скупой, расчетливой, корыстной, только испражняясь.

Непрерывные города. 1.

Город Леония ежедневно обновляется: что ни утро его население просыпается на свежих простынях, моется едва извлеченным из обертки мылом, надевает ненадеванные халаты и вынимает из усовершенствованных холодильников еще не вскрытые консервы, слушая последние сплетни из приемников новейших образцов.

На тротуарах в прозрачных пластиковых мешках ждут проезда мусорной машины остатки той Леонии, что была вчера. Не только сплющенные тюбики, перегоревшие лампочки, газеты, контейнеры и всяческая упаковка, но и водонагреватели, энциклопедии, фарфоровые чашки, фортепьяно: мерою богатства Леонии является не столько то, что каждый день там создается, продается и покупается, сколько то, что ежедневно ее жители выбрасывают, освобождая место новому. Так что впору призадуматься, действительно ли истинная страсть Леонии, как утверждают,— наслаждение новыми вещами, или на самом деле это — выделение и отдаление от себя отбросов, периодическое очищение от нечистот. Конечно, мусорщиков здесь встречают словно ангелов, и их миссия по устранению остатков вчерашней жизни окружена безмолвным почитанием — как внушающий благоговение ритуал, а может, просто потому, что, выбросив какую-то вещь, никто не хочет о ней больше думать.

Куда отвозят ежедневно мусорщики этот груз, ни у кого сомнений нет,— конечно, за пределы города,— но с каждым годом город расширяется, и свалки вынуждены отступать; объем отходов делается все внушительнее, груды их становятся все выше, нарастают новые слои, очередные кольца. И чем больше отличается Леония в производстве материалов, тем выше качество отбросов, противостоящих времени, ненастью, загниванию, огню. Леония окружена твердыней из своих несокрушимых остатков, возвышающихся вокруг нее как плоскогорья.

В результате чем от большего количества товаров город избавляется, тем больше их накапливает; чешуйки его прошлого срастаются в броню, которую не снять; изо дня в день обновляясь, город сохраняет себя полностью в единственной конечной форме — вчерашнего мусора, который громоздится на позавчерашний и на пласты всех прежних дней и лет.

Со временем отходы города Леония могли бы завалить весь мир, если б эту необъятную помойку не теснили свалки близлежащих городов, которые таким же образом отодвигают от себя все дальше мусорные горы. Быть может, за пределами Леонии всю землю покрывают кратеры отбросов, в центре коих — беспрерывно извергающие мусор метрополии. Границы между чуждыми, враждебными друг другу городами — зловонные бастионы, где отбросы соседних городов то поочередно подпирают друг друга или друг над другом возвышаются, то смешиваются.

Чем груды эти выше, тем возможнее обвал: достаточно какой-нибудь консервной банке, старой шине или бутылке, выскользнувшей из плетенки, покатиться в сторону Леонии — и лавина непарных башмаков, календарей минувших лет, засушенных цветов накроет город его прошлым, которое он тщетно пытался оттолкнуть, в соединении с прошлым наконец очистившихся сопредельных городов, и этот катаклизм сравняет отвратительные горные цепи, уничтожит все следы большого города, без устали менявшего наряды. В ближних городах уже готовят катки, чтоб разровнять поверхность, присоединить се к своим владениям и, тем самым расширив собственные территории, подальше отодвинуть новые помойки.

...

ПОЛО: —...Может быть, эти террасы выходят лишь на озеро нашей памяти...

КУБЛАЙ: —...и как бы далеко ни заводили нас наши многотрудные судьбы полководцев и негоциантов, оба мы храним в себе эти безмолвие и полумрак, эту беседу, прерываемую паузами, этот всегда неизменный вечер.

ПОЛО: — А может быть, наоборот: те, кто не жалеет усилий в биваках и портах, лишь потому и существуют, что мы думаем о них, застыв здесь за бамбуковой оградой.

КУБЛАЙ: — И нету ни усталости, ни ран, ни криков, ни зловония — лишь этот куст азалии.

ПОЛО: — И носильщики, каменотесы, мусорщики, чистящие цыплячьи потроха кухарки, склоненные над камнями прачки, матери семейств, помешивающие рис, кормя младенцев грудью, потому и существуют, что мы думаем о них.

КУБЛАЙ: — По правде говоря, я никогда о них не думаю.

ПОЛО: — Тогда их и не существует.

КУБЛАЙ: — Нет, такое предположение нам не подходит. Ведь без них мы никогда бы не могли вот так покачиваться в гамаках.

ПОЛО: — Что ж, отвергаем его. Тогда, наверное, наоборот: эти люди есть, а нас не существует.

КУБЛАЙ: — Мы доказали: если бы мы были, нас бы не было.

ПОЛО: — Подтверждение налицо.

VIII

...

Вокруг ханского трона расстилается майоликовый пол. Марко Поло, бессловесный информатор, раскладывал на нем образчики товаров, привезенных из поездок к рубежам империи,— кокосовый орех, шлем, раковину, веер. Размещая их в том или ином порядке на белых и черных плитках и передвигая рассчитанными жестами, посланец старался рассказать монарху об испытаниях, выпавших ему в пути, о состоянии империи, о привилегиях столиц ее провинций.

Кублай, хороший шахматист, следя за действиями Марко Поло, заметил, что определенные предметы обуславливали или исключали близость других и перемещались в определенных направлениях. Пренебрегая внешним разнообразием предметов одного и того же рода, он примечал расположение каждого из видов по отношению к другим на клетчатом полу. И думал: «Если каждый город напоминает шахматную партию, то в день, когда постигну правила игры, я стану наконец властителем своей империи, хоть мне и не увидеть всех ее городов».

По сути дела, для рассказа о городах его империи купцу не требовалось столько разных безделушек — довольно было б шахматной доски и некоторого число фигур. Каждой фигуре он мог бы придавать различные, сообразно случаю, значения: конь, к примеру, мог изображать настоящего коня и вереницу экипажей, конную статую и армию на марше, королева же — и даму, вышедшую на балкон, и айвовое дерево, и церковь с куполом, увенчивающимся шпилем, и фонтан.

Вернувшись из последнего посольства, Марко застал Хана за шахматной доской. Тот жестом пригласил венецианца сесть и описать те города, где побывал он, с помощью одних лишь шахматных фигур. Купец не растерялся. Шахматы у Хана были крупные, из полированной слоновой кости; расставляя на доске грозно возвышавшиеся башни-туры и трепетных коней, сгоняя в стаи пешки, прокладывая прямые и наклонные аллеи, сообразные движению королевы, воссоздавал венецианец улицы и площади освещенных лунным светом черно-белых городов.

Смотря на эти схематичные пейзажи, Кублай думал о невидимом порядке, который управляет городами, о тех правилах, которым подчиняется их зарождение, развитие, процветание, сезонные изменения, угасание и упадок. Порой ему казалось, что за бесконечными несообразностями и различиями вот-вот откроется исполненная гармонии логичная система, но ни одна модель не шла в сравнение с шахматной игрой. Возможно, чем ломать венецианцу голову, воссоздавая со скудной помощью фигур картины, обреченные на забвение, лучше бы они сыграли по всем правилам шахматную партию, рассматривая каждое последующее положение на доске как одну из множества то возникающих, то распадающихся в рамках системы форм.

Теперь Кублаю уже не было необходимости посылать купца в далекие края — он заставлял его играть с собою бесконечные шахматные партии. Знание империи таилось в том рисунке, который образовывали угловатые скачки коня, диагональные просеки, возникшие в результате вторжения слона, осторожные шаркающие шажочки короля и скромной пешки, неумолимые альтернативы шахматной игры.

Великий Хан хотел бы весь отдаться ей, но от него ускользал теперь ее конечный смысл. Цель каждой партии — выигрыш или проигрыш, но чего? Какова здесь истинная ставка ? Когда победитель, ставя мат, сбрасывает короля, открывается квадратик — черный или белый. Сведя свои завоевания к абстракции, чтоб доискаться до их сути, Хан обнаружил, что последнее, решающее, скрывавшееся за обманчивыми оболочками многообразных ценностей империи,— просто кусочек струганого дерева — ничто...

Города и имена. 5.

Ирену ты увидишь, встав у самого края плоскогорья в час, когда зажгутся огоньки, если прозрачный воздух позволит рассмотреть мерцающую внизу розу города, увидеть, где он густо рассыпает лепестками окна, где — в закоулках — разрежает эти россыпи, где скучивает темные пятна парков, где возносит башни с сигнальными огнями; а если вечер выдался туманный, то размытое свечение в низине выглядит как губка, разбухшая от молока.

Бродящие по плоскогорью путешественники, пастухи, перегоняющие скот, отшельники, собирающие цикорий, птицеловы, проверяющие сети,— все смотрят вниз и рассуждают об Ирене. Ветер иногда доносит до них бой турецких барабанов, звуки труб и трескотню хлопушек на фоне праздничной иллюминации, а иногда — разрывы картечи или взрыв порохового склада в небе, желтом от пожаров, разожженных гражданскою войной. Наверху гадают, что же происходит в городе, раздумывают, хорошо иль плохо было б оказаться этим вечером в Ирене. Нельзя сказать, что кто-то собирается вниз, да если и хотели бы — дороги, что ведут в долину, никуда не годны, но Ирена как магнит притягивает взгляды тех, кто наверху.

Кублай-хан ждет, чтоб Марко рассказал, как выглядит Ирена изнутри. Но это невозможно: что представляет собой город, с плоскогорья именуемый Иреной, Марко так и не узнал, но, впрочем, это и не важно, тот, кто там окажется, увидит не ее, Ирена — название города, который виден издали; если же смотреть вблизи, он будет называться по-иному.

Для тех, кто миновал его не заезжая, и для тех, кто им пленен и выбраться не может, город разный; он один, когда ты приезжаешь туда впервые, и другой, когда ты покидаешь его, чтобы больше не вернуться, и каждый из двух городов заслуживает своего названия; возможно, я уже описывал Ирену под другими именами; возможно, я о ней одной и говорил.

Города и мертвые, 4.

Что отличает Арджию от прочих городов, так это то, что вместо воздуха в ней грунт. Все улицы — подземные, все комнаты забиты глиной до самых потолков, на лестницах лежат другие, перевернутые лестницы, над крышами нависли вместо облаков скалистые породы. Могут ли жители бродить по городу, расширяя ходы, прорытые червями, и проделанные корнями щели, неизвестно: наверное, тела, измученные влажностью, лежат пластом, тем более что вокруг кромешный мрак.

Сверху Арджии не видно. Остается только верить тем, кто уверяет: «Она там»,— места вокруг пустынные. Ночью, приложив ухо к земле, порой услышишь: где-то хлопнули дверьми.

Города и небо. 3.

Приехав в Феклу, мало что увидишь за дощатыми заборами, строительными лесами, защитными полотнищами, металлической арматурой, деревянными мостками на канатах или подмостями, приставными лестницами, кОзлами. На вопрос: «А почему так долго строят Феклу?» — жители, не прекращая поднимать бадейки, опускать отвесы и махать вверх-вниз малярными кистями, отвечают: «Чтобы она не стала разрушаться». И на вопрос, боятся ли они, что, только будут убраны леса, город начнет разваливаться и рассыплется на части, торопливо добавляют шепотом: «Не только город».

Ежели, не удовлетворившись, кто-нибудь заглянет в щель в заборе, то увидит краны, поднимающие другие краны, балки, подпирающие балки, подмости на подмостях.

— В чем смысл этого строительства? — осведомится он.— Какова цель возведения города, если не сам город? Где тот план, которому вы следуете, где проект?

— Покажем, когда день закончится, сейчас нельзя прерваться,— говорят они в ответ.

Работа замирает на закате. Стройка погружается во тьму. На небе загораются звезды.

— Вот он, наш проект.

Непрерывные города. 2.

Если бы я, сходя на землю Труды, не увидел крупно выведенное название города, подумал бы, что снова прибыл в тот аэропорт, откуда улетал. В предместье, по которому меня везли, стояли такие же зеленоватые и желтоватые домишки. Следуя таким же указателям, мы огибали такие же газоны на таких же площадях. В витринах главных улиц под привычными мне вывесками были выставлены те же самые товары в тех же упаковках. Я в первый раз приехал в Труду, но мне была уже знакома гостиница, где мне пришлось остановиться, как знакомы были сказанные и услышанные мною реплики в разговоре с продавцами и скупщиками лома; мне уже случалось завершать такие же дни, глядя сквозь такие же бокалы на такие же покачивающиеся пупки.

«Зачем я ехал в эту Труду?» — подумал я. И уже собрался уезжать.

— Ты можешь улететь, когда захочешь,— сказали мне,— но прилетишь в другую Труду, в точности такую же, как эта,— весь мир покрыт одною Трудой без начала и конца, различны лишь названия в аэропортах.

Скрытые города. 1.

Отправившись в Олинду с увеличительным стеклом и не жалея сил на поиски, можно обнаружить точку не крупней булавочной головки, на которой сквозь стекло увидишь крыши, слуховые окна, антенны, парки, водоемы, ларьки на площадях, дорожную разметку, ипподром. Через год она уже величиною с пол-лимона, потом — с белый гриб, потом с тарелку. Глядишь — и это уже настоящий город в натуральную величину, заключенный в прежнем, новый город, завоевывающий себе в нем место, оттесняя его вовне.

Другие города, конечно, тоже прирастают посредством прибавления концентрических кругов, подобно тому как стволы деревьев ежегодно наращивают по кольцу. Но у других кольцо старой крепостной стены, из-за которой выглядывают усыхающие колокольни, башни, купола и черепичные кровли, зажато в середине, а новые кварталы расплываются вокруг, будто вываливаясь из-под ослабевшего ремня. Не так в Олинде, где старые стены, растягиваясь, тащат за собой старинные кварталы, каждый из которых, расширяясь, однако, сохраняет свою прежнюю долю у вытянувшихся городских границ; за старыми тянутся кварталы помоложе, тоже удлинившиеся по периметру и утончившиеся, уступая место еще более поздним, которые теснят их изнутри,— и так до сердца города, до самой новой крошечной Олинды, сохраняющей, однако, общие черты и общие жизненные соки с первою Олиндой и со всеми следующими, рождавшими одна другую; и в срединном крошечном кружочке обозначаются уже — хоть их еще непросто различить — следующая Олинда и те, что будут подрастать за ней.

...

...Великий Хан хотел бы весь отдаться шахматной игре, но теперь от него ускользал ее конечный смысл. Цель каждой партии — выигрыш или проигрыш, но чего? Какова здесь истинная ставка? Когда победитель сбрасывает короля, открывается квадратик — черный или белый. Сведя свои завоевания к абстракции, чтоб доискаться до их сути, Хан обнаружил, что последнее, решающее, скрывавшееся за обманчивыми оболочками многообразных ценностей империи,— просто кусочек струганого дерева, ничто...

И тогда сказал венецианец:

— В твоей шахматной доске, о государь, соединяются два вида дерева — черное и кленовое. Квадратик, на котором ты остановил свой просвещенный взор, вырезан из слоя древесины, что нарос в год засухи,— смотри, как тут располагаются волокна. Вот здесь — едва заметный узелок: ранней весною в теплый день поторопилась распуститься почка, но покрывший ночью ветви иней задержал ее развитие.— Великий Хан вдруг осознал, сколь бегло чужестранец говорит на его языке, но удивлен он был не этим.— Вот пора покрупней, возможно, здесь было гнездо личинки, нет, не древоточца,— тот, появившись, непременно стал бы точить дальше,— а гусеницы, глодавшей листья дерева, из-за чего и было решено его срубить... Вот с этой стороны квадрата мастер сделал выемку, чтоб совместить его с соседним, где имелся выступ...

Хана захлестнула масса сведений, таившихся в простом, казалось бы, бессодержательном кусочке древесины, а венецианец говорил уже о сплаве древесины по рекам, об эбеновых лесах, о пристанях, о женщинах, стоящих у окна...

IX

...

Есть у Великого Хана атлас всех городов империи и ближних государств, изображенных дом за домом, улица за улицей, с городскими стенами, реками, мостами, гаванями, дамбами. Он уже знает: из отчетов Марко Поло не получишь сведений о всех этих местах, о которых, впрочем, он и так довольно много знает: например, что Камбалук, китайскую столицу, составляют три квадратных города, один в другом, в каждом из которых четверо ворот, открытых в соответствующее каждым время года, и четыре храма; что остров Яву терроризирует носорог со смертоносным рогом; что у Малабарского берега добывают жемчуг из морских глубин.

Хан спрашивает у Марко:

— А когда вернешься ты на Запад, то будешь там рассказывать все то же, что и мне?

— Говорю я то, что говорю,— ответил Поло,— а тот, кто слушает меня, улавливает только те слова, которых ждет. Одно дело — описание мира, которому внимаешь благосклонно, другое — то, которое облетит в день моего приезда лачуги грузчиков и гондольеров, выросшие на том месте, где стоял мой дом, третье — то, что я продиктовал бы, скажем, через много лет, если бы, плененный генуэзскими пиратами, попал в колодках в один застенок с переписчиком приключенческих романов. Ведь рассказом управляет ухо, а не голос.

— Иногда мне кажется, что голос твой доходит до меня издалека, а сам я — пленник некоего красочного настоящего, где невозможно жить, где все виды человеческих сообществ завершили свои циклы и представить новые их формы невозможно. А твой голос называет мне незримые основания жизни этих городов, в силу которых они после своей гибели, быть может, возродятся.