Продолжая использовать наш сайт, вы даете согласие на обработку файлов cookie, которые обеспечивают правильную работу сайта. Благодаря им мы улучшаем сайт!
Принять и закрыть

Читать, слущать книги онлайн бесплатно!

Электронная Литература.

Бесплатная онлайн библиотека.

Читать: Невидимые города - Итало Кальвино на бесплатной онлайн библиотеке Э-Лит


Помоги проекту - поделись книгой:

Города и обмены. 4.

Жители Эрсилии, определяя отношения, управляющие жизнью города, протягивают меж углами зданий нити — белые, черные, серые, черно-белые, в зависимости от того, обозначают ли они родство, обмен, власть или представительство. Когда нитей делается столько, что меж ними уже не пробраться, жители уходят, разобрав свои дома, и остаются только нити и держатели для них.

Разместившись лагерем со всем своим добром на косогоре, беженцы глядят на возвышающееся на равнине нагромождение опор и нитей. Там по-прежнему Эрсилия, а они теперь — ничто.

На новом месте они возводят новую Эрсилию. Сплетают похожую фигуру, стараясь сделать ее посложнее и при этом правильней, чем прежняя. Потом, покинув и ее, перебираются со всем хозяйством дальше.

Поэтому, путешествуя по территории Эрсилии, встречаешь руины городов, где нет ни стен — недолго простоявших, ни праха прежних жителей, гонимого ветрами,— только паутина запутанных и силящихся обрести какую-нибудь форму отношений.

Города и глаза. 3.

Прошагав семь дней лесами, тот, кто шел в Бавкиду, не увидит гОрода, придя в него. На изрядном расстоянии друг от друга видны лишь тонкие ходули, уходящие в заоблачную высь,— на них и держится Бавкида. Поднимаются туда по лесенкам. На землю горожане наведываются нечасто: все необходимое есть наверху, поэтому они предпочитают не спускаться. Город не касается земли ничем, за исключением этих длинных, точно у фламинго, ног и — солнечной порою — дырчато-остроконечной тени от листвы.

О жителях Бавкиды существуют следующие предположения: будто они ненавидят Землю; будто относятся к ней столь почтительно, что избегают всяких соприкосновений; будто они любят ее такой, какой она была до них, и неустанно разглядывают в телескопы и бинокли лист за листом, камень за камнем, муравья за муравьем, зачарованные собственным отсутствием.

Города и имена. 2.

Городу Леандра покровительствуют боги двух родов. Те и другие столь малы, что недоступны взору, и столь многочисленны, что их не счесть. Первые живут в домах у входа, рядом с вешалкою и подставкой для зонтов, и при переездах сопровождают хозяйскую семью, вселяясь в новое жилище в момент вручения хозяевам ключей. Вторые обитают на кухне, прячась большей частью под кастрюлями, в чуланах, где хранятся метлы, или в дымоходах; эти божества — часть дома и, когда семья переезжает, остаются и продолжают жить в нем с новыми людьми; может быть, они там обретались, когда не было еще и дома, среди сорняков или в заржавленной жестянке, а если дом снесут и вместо него выстроят барак на пятьдесят семей, они, размножившись, поселятся на кухнях каждой из квартир. Чтобы различить их, первых назовем Пенатами, вторых же — Ларами.

Нельзя сказать, что в доме Лары водятся лишь с Ларами, Пенаты — лишь с Пенатами: они бывают друг у друга, любят вместе погулять по гипсовым карнизам и трубам парового отопления, обсудить семейные дела, нередко ссорятся, но вообще-то могут жить в согласии годами; если выстроить их в ряд, то тех от этих и не отличишь. Лары видывали в родных стенах Пенатов самого разнообразного происхождения и привычек; Пенатам тоже выпадает жить бок о бок как с исполненными важности Ларами прославленных домов, переживающих упадок, так и с Ларами трущоб — обидчивыми, подозрительными.

Истинная суть Леандры — тема бесконечных обсуждений. Все Пенаты, даже прибывшие в город только год назад, полагают, будто именно они являются его душой и, если эмигрируют, увезут его с собой. Лары же считают, что Пенаты — просто беспардонные незваные гости и настоящая Леандра — город Ларов, определяющий обличье всего, что в нем заключено, Леандра, которая стояла здесь до этих самозванцев и останется, когда они отсюда уберутся.

У Ларов и Пенатов есть общая черта — что бы ни случилось в городе или в семье, они всегда находят повод поворчать: Пенаты — вспоминая дедов, прадедов и прочая — семью в былые времена, а Лары — окружающую среду, какой она была до той поры, пока ее не загубили. Но не скажешь, что они живут воспоминаниями: одни (Пенаты) гадают, кем будут дети, когда вырастут, другие (Лары) — каким бы стал такой-то дом или район в иных руках. Если прислушаться — в особенности ночью,— то в домах Леандры слышно, как они лопочут что-то быстро-быстро, друг на друга шикают, пикируются, фыркают, хихикают.

Города и мертвые. 1.

В Мелании, выйдя на площадь, непременно слышишь чей-то разговор: например, солдат-бахвал и прихлебатель, выйдя из дому, встречают молодого мота и потаскуху; или жадного отца, с порога дома дающего последние наставления любящей его дочери, прерывает дуралей-слуга, идущий отнести записку сводне. Приезжая в Меланию через годы, слышишь продолжение того же разговора; тем временем не стало сводни, прихлебателя, папаши-скупердяя, но их место заняли любящая дочь, солдат-бахвал, глупец-слуга, которых, в свою очередь, сменяют лицемер, осведомительница и астролог.

Население Мелании обновляется: собеседники по одному уходят в мир иной, тем временем рождаются другие, те, кто позже примет участие в разговоре, выступит в какой-то из ролей. Когда один из них меняет свою роль, покидает площадь навсегда или вступает на нее впервые, происходит вереница перемен, пока все роли не распределятся по-иному; между тем рассерженному старику все отвечает молодая языкастая служанка, ростовщик все так же не дает покоя молодому бедняку, кормилица, как прежде, утешает падчерицу, хоть у всех у них уже иные голос и глаза, чем в предыдущей сцене.

Порой один беседующий исполняет сразу две, а то и несколько ролей: тирана, благодетеля, посланца; а бывает, одна роль, наоборот, раздвоилась, размножилась, распределилась между сотней, тысячей обитателей Мелании: три тысячи играют лицемеров, тридцать тысяч — прихлебателей, сто тысяч — обедневших принцев крови, ожидающих признания.

С течением времени претерпевают изменения и сами роли; безусловно, действие, в развитии которого они участвуют при помощи сюжетных поворотов и сценических эффектов, движется к развязке и тогда, когда интрига вроде бы запутывается и осложнения растут. Кто появляется на площади не раз, чувствует: от акта к акту диалог меняется, хоть жизни обитателей Мелании слишком коротки, чтобы заметить это.

...

Описывает Марко мост, за камнем камень.

— И какой же из них держит мост?— интересуется Кублай.

— Мост держит не какой-то камень,— отвечает Поло,— а образуемая ими арка.

Молчит Кублай-хан, думает. Потом осведомляется:

— Тогда зачем ты говоришь мне о камнях? Меня интересует только арка.

Поло отвечает:

— Без камней нет арки.

VI

...

— А не случалось тебе видеть такой город?— спросил Кублай у Марко Поло, выставляя руку в кольцах из-под шелкового балдахина императорского буцентавра и указывая на мосты, круглившиеся над каналами, на дворцы властителя, чьи мраморные пороги были скрыты под водою, на легко сновавшие туда-сюда, лавируя, ладьи, движимые толчками длинного весла, на барки, сгружавшие на рыночные площади корзины овощей, на колокольни, купола, балконы и террасы, на сады зеленевших среди серых вод лагуны островов.

Император в сопровождении иноземного сановника осматривал Квинсай — древнюю столицу низложенных династий, последнюю жемчужину в короне Хана.

— Нет, государь,— ответил Марко,— я и не представлял, что может быть подобный город.

Император попытался заглянуть ему в глаза, но чужеземец опустил свой взгляд. Остаток дня Кублай провел в молчании.

После заката на террасах ханского дворца купец докладывал монарху об итогах своих миссий. Обычно в завершение вечера Великий Хан наслаждался этими рассказами, прикрыв глаза, пока его зевок не сообщал кортежу пажей, что настало время зажечь факелы и проводить монарха к Павильону Августейшего Сна. Но на сей раз Хан, должно быть, решил не уступать усталости.

— Рассказывай еще,— просил он вновь и вновь.

—...Отправившись оттуда, надобно скакать три дня и три ночи в направлении между Элладой и Левантом...— снова принимался Марко Поло за перечисление имен и описание традиций и торговых связей множества земель. В конце концов его, казалось, неисчерпаемый репертуар иссяк. Светало, когда Марко произнес:

— Государь, я описал уже тебе все виданные мною города.

— Но есть еще один, который ты не помянул ни словом.

Поло опустил глаза.

— Венеция,— промолвил Хан.

Марко улыбнулся:

— А о чем же я рассказывал тебе?

Император не моргнул и глазом:

— Но ты ни разу не назвал ее.

А Поло:

— Описывая любой город, я рассказываю что-то о Венеции.

— Когда я спрашиваю о других городах, говори о них. А о Венеции — когда спрошу я о Венеции.

— Но описать их отличительные свойства можно только в сравнении с каким-то городом. Я сравниваю их с Венецией.

— Тогда ты должен был бы начинать рассказ о каждом путешествии с отъезда и описывать Венецию во всех подробностях, ничего не опуская из того, что помнишь.

Озеро покрылось легкой рябью, медное отражение старинного дворца сунской династии разбилось на сверкающие блики — словно по воде поплыли листья.

— Живущие в памяти картины стираются, едва их зафиксируешь словами,— сказал Поло.— Возможно, я боюсь, что потеряю сразу всю Венецию, если расскажу о ней все, что знаю. А может быть, описывая другие города, я понемногу уже растерял ее.

Города и обмены. 5.

В Змеральдине, городе, стоящем на воде, сеть дорог и сеть каналов накладываются друг на друга и пересекаются. Желающий попасть из одного места в другое всегда может выбрать меж передвижением по суше или в лодке, и, поскольку наикратчайший путь между любыми двумя точками здесь не прямая линия, а та или иная ломаная, перед каждым путником открывается не два, а несколько путей, причем их еще больше для тех, кто чередует лодочные переправы и проезды посуху.

Благодаря этому горожане избавлены от скучного удела ежедневно следовать одной дорогой. Более того, сеть сообщения расположена на разных уровнях, так как включает галереи, лесенки, горбатые мостики и подвесные дороги. Комбинируя наземные отрезки с теми, что лежат на уровне воды, каждый житель что ни день, забавы ради, идучи в одно и то же место, выбирает новый путь. Даже самые рутинные, спокойные жизни проходят здесь без повторений.

С большими ограничениями сталкиваются в Змеральдине — как, впрочем, и везде — те, кто привержен тайной, полной приключений жизни. Кошки, воры и любовники передвигаются в этом городе по наиболее высоким и прерывистым маршрутам, прыгая с крыши на крышу, перебираясь с террасы на балкон и огибая водостоки с ловкостью канатных плясунов. Внизу во тьме клоак шныряют мыши — нос одной вслед за хвостом другой,— контрабандисты, заговорщики,— выглядывают из канализационных люков и канав, ныряют в щели и глухие закоулки, волокут из тайника в тайник сырные корки, запрещенные товары, бочки с порохом, пересекают толщу города, пронизанного подземными ходами.

На карте Змеральдины следовало б разной краской обозначить все эти дороги — твердые и жидкие, открытые и потаенные. Трудней запечатлеть на карте пути ласточек, которые взрезают воздух над домами, спускаются, раскинув крылья, по невидимым параболам, метнувшись в сторону, подхватывают комара — и снова кверху, по спирали, чуть не задевая гребни крыш, в любой точке своих воздушных тропок возвышаясь над любою точкой Змеральдины.

Города и глаза. 4.

Попав в Филлиду, получаешь удовольствие, глядя, сколь разнообразны там мосты через каналы,— крытые, горбатые, понтонные, висячие, с ажурными перилами и на пилястрах; сколько всяких окон в ней — с колонкой, мавританские, копьевидные, со стрельчатыми сводами, под витражами-лунами и витражами-розами; как много видов мостовых — булыжные, щебеночные, мощенные крупными плитами и мелкой плиткой — голубой и белой. Тут и там Филлида преподносит взгляду какой-нибудь сюрприз: кустик каперсов, торчащий из крепостной стены, статуи трех королев, стоящие на консоли, купол-луковицу с тройкой луковок, нанизанных на шпиль. «Счастлив тот, кто может видеть каждый день Филлиду со всем, что есть в ней!» — восклицаешь ты, досадуя, что вынужден покинуть этот город, лишь коснувшись его взглядом.

Но выходит так, что ты там остаешься насовсем. И скоро город меркнет в твоих глазах, и ты уже не видишь статуй на консолях, куполов и окон-роз. Как и прочие обитатели Филлиды, ты переходишь с улицы на улицу зигзагом, обращая внимание на то, где солнечная, а где теневая сторона, тут видишь дверь, там — лестницу, скамейку, куда поместить корзину, сточную канаву, куда можно оступиться, если не смотреть под ноги. Все остальное в этом городе отныне для тебя невидимо. Маршруты по Филлиде намечаются меж точками в пространстве,— например, кратчайший путь к ларьку торговца так, чтоб миновать окошко кредитора. Ты устремляешься к тому, что не где-то, а в тебе самом — затаенное, забытое: если из двух портиков один определенно больше радует твой взгляд, то это оттого, что три десятка лет назад под ним прошла девушка в широкой блузке с вышитыми рукавами, или, быть может, просто потому, что в определенный час он так же освещается лучами солнца, как другой, когда-то виденный тобой и не припомнишь где.

Миллионы глаз скользят по окнам, каперсам, мостам, как будто перед ними чистая страница. Немало городов, подобно Филлиде, уклоняются от взглядов, и можно их увидеть, лишь застав врасплох.

Города и имена. 3.

Пирру я долго представлял как укрепленный город на холмах вокруг залива, с турелями и узкими бойницами,— подобие огромной чаши, на дне которой площадь, а посередине этой площади — колодец. Это был один из многих городов, куда я не добрался и которые воображал лишь по названиям: Евфразия, Одиль, Жетуллия, Маргара. Среди них была и Пирра, не похожая ни на один из них и, как и все они, в моем воображении имевшая неповторимое лицо.

Настал день, когда мои дороги привели меня туда. Только я ступил на землю Пирры, как от прежних представлений не осталось и следа: Пирра стала той, какая она есть, и мне казалось, будто мне всегда было известно, что из нее не видно моря, заслоняемого дюнами на невысоком берегу, что улицы там длинные и прямые, группы невысоких домиков перемежаются с лесопильнями и дровяными складами, а кое-где на ветру вращаются вертушки гидравлических насосов. С тех пор название «Пирра» приводит мне на память этот вид, этот свет, это жужжание, пот воздух, полный желтоватой пыли, и мне ясно: ничего другого означать оно и не могло.

В моем сознании все так же существует масса городов, которые не видел я и не увижу, и названия, вызывавшие в представлении некую картину, фрагмент ее или хотя бы проблеск: Жетуллия, Одиль, Евфразия, Маргара. Среди них по-прежнему и город над заливом с колодцем посредине площади-колодца, но теперь я и не знаю, как его назвать, и не могу понять, как мог присвоить ему наименование, означавшее вовсе не его.

Города и мертвые. 2.

В своих странствиях я прежде никогда не добирался до Адельмы. Когда высадился в ней, спускался вечер. Моряк на пристани, поймавший в воздухе концы и намотавший их на битенг, был похож на человека, который воевал когда-то со мной вместе и погиб. В тот час там шла оптовая торговля рыбой. Мне показалось, что я знаю старика, который ставил на тележку корзину, полную морских ежей; стоило мне отвернуться, как он скрылся в переулке, но я понял: он похож на рыбака, который уже состарился, когда я был мальчишкой, и вряд ли еще жив. Меня привел в волнение вид больного лихорадкой, что сжался на земле в комок, накрывшись с головою одеялом,— таким был мой отец за считанные дни до смерти, с желтыми белками и колючей бородой. Я отвернулся и уже боялся заглянуть, еще кому-нибудь в лицо.

Мне подумалось: «Если Адельма, где встречаются лишь мертвые, мне снится, то это страшный сон. А если город настоящий и все эти люди живы, то стоит в них всмотреться — и сходство пропадет, передо мной окажутся чужие лица, будоражащие душу. Так или иначе, лучше перестать на них смотреть».

Торговка зеленью взвесила безменом савойскую капусту и положила ее в корзинку, спущенную ей с балкона на бечевке девушкой. Девушка мне показалась копией другой — из моего родного местечка, которая, от любви сойдя с ума, покончила с собой. Зеленщица подняла глаза, и я узнал в ней собственную бабушку.

Я подумал: «В жизни человека наступает время, когда средь тех, кого ты знал, мертвых делается больше, чем живых. И разум отказывается воспринимать незнакомые облики и выражения лиц: на все новые он накладывает старые слепки, для каждого находит маску, наиболее ему подходящую».

Вверх по лестнице тянулись чередою грузчики, сгибаясь под тяжестью бочонков и бутылей; их лица прикрывали капюшоны из холстины. «Сейчас они поднимутся, и я узнаю их»,— подумал я нетерпеливо и со страхом. Но глаз не отводил, поскольку, стоило мне глянуть на толпу, заполнившую улочки Адельмы, и я чувствовал, как осаждают меня лица, неожиданно возникшие откуда-то издалека: они смотрели на меня в упор, будто хотели, чтобы я узнал их, будто жаждали узнать меня, будто уже узнали. Может, каждому из них и я напоминал кого-то из ушедших в мир иной. Едва прибыв в Адельму, я уже был одним из них, оказался на их стороне, влился в это колыханье глаз, морщин, гримас.

И я подумал: «Может быть, Адельма — город, куда попадают после смерти и где каждый встречает тех, кого он знал. Тогда, выходит, и меня уж нет в живых». Еще подумал: «Значит, в потустороннем мире нету счастья».

Города и небо. 1.

В Евдоксии, уходящей вверх и вниз, с ее извилистыми улочками, лестницами, тупиками и лачугами, сохраняется ковер, позволяющий увидеть истинную форму города. На первый взгляд, ничто столь мало не напоминает Евдоксию, как рисунок этого ковра, где вдоль верениц кругов и параллельных им прямых повторяются симметричные мотивы, образуемые чередованием блестящих разноцветных уточных нитей. Но, внимательно всмотревшись, убеждаешься, что каждому месту узора соответствует какое-нибудь место в городе, а все наличествующее в городе отражено в узоре в своих истинных взаимоотношениях, ускользающих от взгляда, отвлекаемого толпами народа, суматохой, толчеей. Столпотворение, рев мулов, пятна сажи, запах рыбы — вот что предстает перед тобой в Евдоксии, но ковер доказывает: есть место, откуда город обнаруживает свои истинные пропорции, геометрическую схему, ощутимую в мельчайшей из деталей.

Заблудиться в этом городе легко, но, вглядываясь в ковер, ты узнаешь нужную дорогу в индиговой, багряной или кармазинной нити, долгим обходным путем проводящей тебя за пурпурную ограду, куда на самом деле ты и должен был прийти. Каждый горожанин соотносит с неизменным орнаментом ковра свой образ города, свою тревогу, каждый может отыскать меж арабесками ответ на свой вопрос, рассказ о своей жизни, повороты собственной судьбы.

О таинственной взаимосвязи столь несхожих меж собой явлений, как ковер и город, спрошен был оракул.

— Один из них имеет форму, данную богами звездному небу и орбитам, по которым движутся миры,— ответил он,— другой же — приблизительное его отражение, как все рукотворное.

Авгуры давно были уверены: исполненный гармонии узор ковра имеет божественное происхождение; в этом смысле и был однозначно истолкован полученный ответ. Но точно так же можно сделать и противоположный вывод: истинная картина мироздания — город Евдоксия как он есть, бесформенное расплывающееся пятно с изломанными улицами, с рушащимися, вздымая тучи пыли, друг на друга зданиями, с пожарами и криками во тьме.

...

— ...Так ты и в самом деле путешествуешь в воспоминаниях!— Великий Хан, весь обращенный в слух, подхватывался в гамаке, едва в рассказе Марко ему слышалась тоска.— Ты уезжал в такую даль, чтобы облегчить бремя ностальгии! — восклицал он, или: — Ты возвращаешься из экспедиций с полным трюмом сожалений!— и с сарказмом добавлял: — Скудные приобретения для негоцианта из Светлейшей!

К этому сводились все вопросы Хана о прошлом и о будущем; он целый час играл с купцом как кошка с мышкой и наконец припер венецианца к стенке, застав его врасплох, схватив за бороду и надавив на грудь коленом:

— Признайся, что ты возишь контрабандой,— настроения, благодать, печаль?

Но, может быть, они лишь представляли и слова эти, и действия, недвижно и безмолвно наблюдая, как медленно струится из их трубок дым. Облачка этого дыма то рассеивались ветерком, то застывали в воздухе, и в них был заключен ответ. Когда воздушные потоки уносили их, венецианец представлял, как дымка, застлавшая морские просторы и цепи гор, рассеивается и сквозь сухой прозрачный воздух прозревает он далекие города. Он силился проникнуть взором за завесу преходящей мглы: взгляд издали — острей.

Но, бывало, облачко — густое, медленное — замирало у самых губ, и тогда Марко виделось иное — пары, зависшие над крышами крупных городов, застаивающийся мутный дым, колпак из вредных выделений над асфальтовыми улицами. Не подвижное марево воспоминаний, не сухость и прозрачность, а головни истлевших жизней, губка, пропитанная застоявшимися жизненными соками, затор былого, нынешнего и грядущего, мешающий течению жизней, закосневших в иллюзии движения,— вот что виделось в конце пути.

VII

...

КУБЛАЙ: — Не понимаю, когда ты побывал во всех описанных тобой краях. Мне кажется, что ты все время был в этом саду.

ПОЛО: — Все, что я вижу и делаю, обретает смысл в пространстве мысли, где царит такое же спокойствие, как здесь, такой же полумрак, такое же безмолвие, нарушаемое разве шелестением листьев. Стоит мне погрузиться в размышления — и я оказываюсь в этом саду в этот вечерний час перед твоими августейшими очами, ни на миг не прекращая двигаться вверх по реке, зеленой от обилия крокодилов, или пересчитывать бочонки с соленой рыбой, отправляемые в трюм.

КУБЛАЙ: — Я тоже не уверен, что я здесь, прогуливаюсь средь порфировых фонтанов, слушая журчание струй, а не скачу верхом, покрытый коркой из кровавого пота, во главе своего войска, завладевая странами, которые ты будешь мне потом описывать, или не отсекаю пальцы вражеских солдат, карабкающихся по стенам осажденной крепости.



Поделиться книгой:

На главную
Назад