Помоги проекту - поделись книгой:
– Что за инаугурация? – Лисе было неловко нарушать молчание, но слова отвлекали от наблюдения за тем, как машина распихивает прохожих.
Саша глянула в зеркало заднего вида, насмешливо вскинув бровь.
– Когда в Кварталах меняется власть, люди по-разному реагируют. Несколько дней все стоят на ушах, потом либо стихает, либо нового Короля убивают и… Выдвигается новый, как правило – из Свиты.
– А ты не хочешь быть Королем? – Вопрос прозвучал глупо, Саша засмеялась, и Данте предупредительно пнул водительское сиденье.
– Во-первых, я из Города, кто бы что ни говорил, мне этого не забудут. Во-вторых, я слишком, слишком стар для этого. – Данте коснулся застегнутой на все пуговицы рубашки в том месте, где крепился собирающий кристалл.
– Зато новый Король слишком молод, – снова вклинилась Саша.
– Зато у него хватило духу прострелить Бучу башку, – парировал Данте.
Саша нахмурилась.
– Души – это мерзко, – пробубнила Лиса.
– Очень, – согласился Данте. Он вдруг задумался, посмотрел на Лису так, будто впервые увидел ее по-настоящему. – И все же почему ты приехала сюда?
Лиса больше не колебалась. В Кварталах она почувствовала свободу, ту свободу, которая позволяла говорить вслух, что произошло на самом деле.
– Моя сестра умерла в этот день. После операции. Почти сразу. Дома просто невыносимо.
– Сразу? – Данте наклонился чуть ближе, пытаясь перехватить Лисин взгляд. – Стремительное поглощение?
– Ну.
Данте кивнул. Лисе показалось, она слышит, как он думает. Затем Данте залез во внутренний карман пиджака и протянул Лисе визитку, бумажную визитку.
– Вот. Так ты сможешь со мной связаться. Если захочешь. Можем поговорить, например, о душах.
Лиса взяла визитку. Шершавая поверхность бумаги приятно скользила под одним из оставшихся пальцев культи, и до Лисы дошло, что все это время она ходила без протеза, но никто не обратил внимания, она и сама забыла. Машина затормозила у поста. У ворот выстроились ударники, видимо, до них дошли слухи об инаугурации. Местных, как ни странно, не было видно, и Лиса выбралась из машины.
– Хорошего дня, – сказала она, прижимая культю с визиткой к груди.
Данте засмеялся и покачал головой:
– В Кварталах таких не бывает.
Лиса нырнула обратно в темный коридор. Она несколько раз оборачивалась, нежно поглаживала культяпку – открытую, веселую. Изнутри ее колола электрическая щекотка. Данте сказал, что в Кварталах не бывает хороших дней, но для Лисы один такой день все-таки сегодня.
Дополнение к статье 20 Кодекса Города «НАКАЗАНИЕ ЗА НЕПРИСТОЙНОЕ ПОВЕДЕНИЕ»
Фрагмент
Основная функция статьи 20 Кодекса Города «НАКАЗАНИЕ ЗА НЕПРИСТОЙНОЕ ПОВЕДЕНИЕ» – недопущение угрозы свободе и безопасности горожан, а также поддержание общественного правопорядка и основ идеологии Прогресса.
Непристойное поведение – поведение индивида, подрывающее незыблемость его/ее/их статуса горожанина.
Существуют следующие категории действий, которые могут быть классифицированы как непристойное поведение:
1. Вербальное нарушение
Высказывание, утверждение и/или иная форма озвученного суждения, прямо или косвенно нарушающего положения Кодекса Города.
Высказывание, утверждение и/или иная форма озвученного суждения, прямо или косвенно подрывающего основы идеологии Прогресса.
Высказывание, утверждение и/или иная форма озвученного суждения, прямо или косвенно оскорбляющего представителей Власти Города и прочих уполномоченных лиц.
2. Поведенческое нарушение
Не согласованные Властью и центральным департаментом Единой Ударной Группы мероприятия – их организация и/или участие в них на территории Города. Список включает казино, тотализаторы, публичные дома, политические дебаты, бои и пр.
Употребление на мероприятиях, согласованных Властью и центральным департаментом Единой Ударной Группы, алкогольной продукции в объеме, провоцирующем непристойное поведение индивида.
Употребление на мероприятиях, согласованных Советом и центральным департаментом Единой Ударной Группы, любого количества наркотических средств, в том числе лекарственных.
Публичная демонстрация развратных действий разного характера (в том числе связанных с внешними атрибутами, а именно: макияжем, прической, предметами одежды, аксессуарами и пр.).
Любое действие, попадающее под характеристики категории мерзотностей.
Полный список и уточняющие расшифровки в Приложении.
На похоронах сестры Лиса хотела сказать правду:
А еще на ее похоронах были лилии. Не потому, что эти цветы до сих пор считались похоронными, а потому, что Лилит их очень любила. Лилит нравились мясистые белые луковицы, вязкий сладкий запах – символ чистоты. Цветы оттеняли ее тщеславие. Лилит шутила, что будет пересаживать себе души, пока не станет самой выдающейся пианисткой Города, не просто известной, но лучшей.
Во время разговоров о душах Лиса вспоминала далекие времена, когда людей продавали, словно предметы интерьера. И вот в их прогрессивном Городе, эпицентре технологического и культурного развития, история повторялась вновь. Участники Аукциона улыбались, поздравляли друг друга с приобретением и совсем не задумывались о том, что там, на верхних этажах Аукционного Дома, умирали ребята с Окраин. Лиса слышала, что в Окраинах всех доноров называли героями. Жалкая попытка оправдать традицию выращивать из собственных детей идеальных доноров. А реципиенты радовались возможности поставить свою судьбу на перезагрузку. Смерть во имя вечной жизни. Такая ирония.
Лилит бредила этой идеей давно, бредила не столько музыкой, сколько славой, творческим бессмертием, поэтому она с легкостью поверила в теории Якова, взращенные на тщеславии, которое учитель и ученица делили на двоих. Лиса знала, что Лилит больше всего на свете хотела душу, которая помогла бы осуществить ее мечту.
В тот день Лилит давала свой первый концерт – первый с новой душой, его поставили на тот же вечер, через несколько часов после пересадки. Она сидела за роялем, безукоризненная в своем двадцатилетии. Ее лицо будто отполировали, и казалось, что кожа слегка подсвечивается изнутри. Лилит была вся в белом, и ее распущенные волосы почти сливались со струящейся тканью платья. Яков, пригнувшись, носился по сцене, и его кудряшки задорно подпрыгивали, а козлиная бородка дергалась, потому что Яков постоянно жевал губы. Лилит закатила глаза и нажала на клавишу – рояль загудел возмущенным до.
– Секунду-секунду, скрипочка! – запричитал Яков. – Не будь такой эспрессиво, Лилит, звездный час никуда не денется.
– Меня сейчас вывернет! – запротестовала Лилит. – Сколько можно тянуть?
Яков ей не ответил, занятый перемахиваниями со светооператором. Яков по-дирижерски выполнял замах (с силой и широко), как если бы пытался прибавить оператору громкости. Лилит возмущенно крутилась на стуле: она сопела, когда злилась, и в такие моменты выглядела на тринадцать. Лиса сидела в первом ряду с родителями. Папин пиджак терся о Лисин голый локоть, и она чувствовала едкий шлейф «Раковки» и алкоголя. Он опять был в Кварталах. Лиса поморщилась и постаралась отодвинуться, насколько позволяло затянутое бархатом кресло, чтобы самой не пропитаться квартальным запахом. Мама сидела с другой стороны – как обычно, прямая, как обычно, в трехдневном молчаливом бойкоте после возвращения папы. В небольшом концертном зале кроме семьи – друзья и «важные гости». Первое выступление старшей дочери после пересадки души с легкостью продали как частное мероприятие. В центре Города обожали все эксклюзивное и закрытое. Так родители и их окружение отгораживались от спальных районов, рабочих областей. Им нравилось быть исключительными среди исключительных.
– Джокозо, дамы и господа. – Яков наконец распрямился, и Лилит тут же вернулась на исходную. – Я с радостью, кон фуоко, представляю свою воспитанницу Лилит Тобольскую. Лилит, скрипочка… – Он повернулся к ней, по срывающемуся голосу было слышно, что Яков вот-вот разрыдается. – Я счастлив, что ты получила первую душу, и я верю, что эта душа станет первым шагом к новым музыкальным вершинам и все они тебе покорятся. Начнем же! Аллегретто, друзья!
Зал загремел аплодисментами.
– Удачи, милая! – выкрикнула мама, и это были первые ее слова за прошедший день.
Лилит разгладила платье, откинула назад волосы и приготовилась. Ей были доступны лишь эти минуты спокойствия. Лилит не видела ничего, кроме нотных листов и клавиш, не слышала ничего, кроме идеально выверенной мелодии.
Chopin. Etude Op. 10, No. 4 (Cis moll)
Непрерывные гаммы шестнадцатых нот в темпе престо.
Мимо.
Лиса вздрогнула. Яков замотал головой, будто кто-то его напугал. Она сбилась. Лилит не сбивалась, только не на четвертом этюде в до-диез миноре. Лилит чуть сгорбилась, замерев на мгновение, и продолжила играть.
Шестнадцатые вновь продолжают набирать обороты, чередование узких и широких положений рук и харáктерный, выверенный темп – стремящееся к катарсису престо.
Мимо.
Мощные звуковые эффекты переплетающихся арпеджио с доминантсептаккордами в левой руке сопровождаются нескончаемыми шестнадцатыми.
Мимо. Мимо. Мимо.
В зале зашептались. Пальцы Лилит корчились над клавишами, затем свалились на колени и вцепились в платье. Она согнулась еще больше, и ее вырвало.
Кровь заляпала белый рояль, белое платье, белые колени Лилит. Кто-то закричал. Лилит вырвало еще, и она медленно завалилась на бок.
– Прэсто! Помогите! Прэсто! – Папа успел подбежать и подхватить Лилит, а Яков все скакал по сцене, подпрыгивал и верещал.
Мама крепко обхватила Лису, не давая ей сорваться с места. Крик стал невыносимым. До Лисы дошло не сразу: кричала она сама.
Срочная бригада из Аукционного Дома прибыла быстро, и Лиса залезла в машину вслед за спасателями. Она забралась прямо на носилки, отмахиваясь от рук, что пытались ее удержать, и уложила голову Лилит себе на колени, пока они мчались до медицинского корпуса. Город с издевкой бросался гудением встречных машин и духотой, даже из кондиционера дул горячий воздух. Колени у Лисы были мокрыми и липкими от пота и крови сестры.
– Спо-о-о-ой мне-е-е. Эту-у-у-у песню-у-у. Чтобы я душу прода-а-а-ала-а-а-а.
Голос у Лисы дрожал, поэтому она просто подвывала, разглаживая мокрые липкие пряди на голове Лилит. Сестра ненадолго затихала, куксилась и облизывала окровавленные губы, слабо хваталась за Лису. Лиса на нее не смотрела. Она уставилась прямо перед собой, горячие слезы вычерчивали полоски на щеках и подбородке, затекали в рот.
Лилит умерла быстро. Всего за несколько часов новая душа разъела ее внутренние органы. Но Лисе казалось, что это не закончится. Крики, судороги, метания, вот это все.
– Убейте! Убейте! Сука, убейте же меня! – Лилит верещала как резаная до самой последней секунды.
Ее привязали к койке кожаными ремнями, чтобы она не покалечилась. Лиса все равно держала сестру за руку, и она выламывала ей пальцы. Для стремительного поглощения не изобрели обезболивающее.
– Вытащи! Вытащи ее из меня! – Лилит выпучивала заплывающие глаза. Черный зрачок разливался, заполняя глазное яблоко полностью. Верный признак неприжившейся души.
Родители стояли с другой стороны кровати, и Лиса по их лицам видела: они не могли поверить, что души, на которые они чуть ли не молились, прикончили их дочь.
– Вытащи! Твою мать, вытащи!
Новая судорога надломила ее тело, и Лилит булькнула кровью последний раз. Захрипела и затихла.
Погасла, как перегоревшая лампочка. Лиса принялась молча оттирать кровь с ее лица, волос.
– Я люблю тебя.
Они никогда не говорили этого друг другу. Они прижимались плечами, обменивались записками на занятиях с Яковом, переговаривались на выдуманном, понятном только им языке. Они обходили стороной эти прямые, грубые слова, страшились их несуразности. Лиса поморщилась. Теперь можно. В последний раз все можно.
Лиса не знала, сколько просидела, умывая Лилит, оттереть волосы так и не получилось. Когда она вышла в коридор с тяжелой головой и пустым сердцем, родители разбирались с Банком. Высокий тощий мужчина в огромных очках и желтом свитере под белым халатом возмущенно качал головой:
– Нет, это вы послушайте. Стремительное поглощение необратимо. Наши исследования минимизируют возможность аллергической реакции, но такое случается!
– Она же ребенок! – Маму колошматило, еще чуть– чуть, и она бы вцепилась мужчине в лицо, выколола ногтями-когтями ему глаза.
– Технически она уже два года как совершеннолетняя по городским стандартам и несколько месяцев – по стандартам Банка Душ для пересадки. – Он говорил язвительно, логические нестыковки в словах женщины, потерявшей ребенка, явно действовали ему на нервы.
– Постойте. Как вас? Кисловский? Варлам Кисловский? Короче, уважаемый, – вмешался папа, – вы уверены, что ничего не могли сделать?
– Решительно уверен! – У Варлама покраснели щеки от возмущения. – Природа аллергической реакции до сих пор не изучена до конца, и предсказать ее невозможно. Перед процедурами с реципиентами в обязательном порядке проводят инструктаж, рассказывают о рисках. И вам рассказывали.
– Да, но вы говорили, что риски минимальны.
Варлам хихикнул. Он был ненастоящий: его лицо странно подергивалось, он невпопад размахивал руками и не сдерживал смешки и ужимки. С трудом верилось, что именно этот человек, помимо основателя Аукционного Дома, посвящен в тайны душ.
– Минимальны, это правда. Около шести процентов, менее одного процента для стремительного поглощения. И все же этот процент существует. Вот он. – Варлам ткнул пальцем в палату, где на перепачканной кровью кровати лежала мертвая Лилит.
Кислород выбили из легких, и Лиса задохнулась. Отшатнувшись от Варлама, она поплелась в сторону лифтов. Лиса не слышала маминых рыданий, задумчивого молчания отца, даже в собственных подвывающих вздохах не могла разобраться.
– Лиса, Лиса! – Яков схватил ее за руки. Лиса не сразу сконцентрировалась на старом лице, прыгающих кудряшках. – Долорозо, моя арфочка. Какая трагедия!
Ей хотелось, чтобы он сказал что-нибудь настоящее, объяснил, почему так получилось, признал, что чудовищно ошибался. Лисе хотелось услышать хоть какое– то оправдание произошедшему. Бессмысленность обступала со всех сторон.
– Не выдержала! Душа не выдержала ее таланта. – Яков захныкал, так глупо захлюпал носом.
– Н-не… Не выдержала таланта?
– Конечно, арфочка. Но не переживай! – Яков взял ладони Лисы и затряс ими перед лицом. – С тобой такого не случится. Эти руки! Ты станешь великой.
Лиса молча смотрела в глаза Якова. Блестящие безумные козлиные глазки. Затем перевела взгляд на свои руки: аккуратные кисти, длинные пальцы, которые с самого детства надрывались над черно-белыми клавишами. До изнеможения. До одурения. До совершенства.
– Твой талант выдержит.
Да, все говорили, что у нее талант. Но она его не хотела.
Люди часто мечтают о даре, о врожденной формуле успеха, благодаря которой человек становится уникальным по определению. Одаренный с легкостью познаёт то, что не под силу большинству, создает нечто, что выделяет его из толпы. Вкупе с усердной работой дар создает иллюзию совершенства.
Лиса не хотела быть талантливой. Больше нет.
Она вывернулась из рук Якова, ломанулась дальше, на полном ходу ее взгляд зацепился за мужчину, который стоял в стороне, явно пристально наблюдая за происходящим. Лиса врезалась в его глаза, внимательные голубые осколки равнодушия, острые скулы, вздернутый подбородок, руки на поясе – расслабленная поза властности. Но смущение оказалось мимолетным, двери лифта закрылись прежде, чем Яков успел крикнуть что-то о предназначении.
С того момента, как пульс Лилит выровнялся в непрерывную линию, Город превратился для Лисы в клоаку. Она пошла домой пешком, и воздух, пропитанный парфюмом (ее? чужим? Лилит?), обмотался удавкой вокруг шеи. Город собственноручно хотел прикончить Лису. Люди, в это время дня текущие навстречу плотным потоком, раздражали голыми шеями. В Городе шею закрывали лишь те, у кого еще не было душ. Собирающий кристалл (крохотный блестящий сосудик, присосавшийся к яремной ямке) подчеркивали временными татуировками, подвесками. Каждый будто кричал:
Горожане радовались чужой смерти. Своей тоже радовались. Они выкинули в Кварталы наркотики, а сами подсели на иглу похуже – продали себя в рабство Аукционному Дому. Лиса тянулась к шее, трогала гладкую кожу.
Лилит умерла из-за стекляшки, из-за мечты, которая не была даже на сто процентов ее собственной. Яков сказал, что с Лисой такого не случится.
Она открыла магнитным ключом двери лифта, жмурясь и отворачиваясь от семейного портрета, где Лилит еще была жива, где ее глаза еще искрились заносчивостью, и стеклянный кубик привез Лису наверх. В квартире Лиса не стала включать свет. Она растирала по лицу тушь, сопли и искала на кухне слесарный молоток. Валечка любила отбивать им мясо, обычные кухонные ее не устраивали.
– Ну-ну! Лиска, ты, что ли? Дома уже?
Слесарный молоток помог избавиться от боли, но самое главное – от таланта. Лиса ударила дважды, зажмурившись, не глядя, опустила увесистую железяку на кисть. Своего крика она снова не слышала, боль физическая пронзила тело ударом тока, от кончиков пальцев до макушки, прострелила острым разрядом конечности.
– Лиска! Что это? Что?! Да как это ты!..
Лиса прижала искалеченную руку к груди и завалилась на подоспевшую Валечку, думая о том, что даже сейчас боль не сравнится с терзаниями пожирающей тело души. Стремительное поглощение. Так ведь они обозвали смерть ее сестры? Валечка дергала Лису за плечи, пытаясь выволочь ее из кухни. Остальные, родители и Яков, нашли Лису нескоро. К ее радости, нашли ее одну. Таланта больше не было.
ИЗ ТАЙНОЙ ПЕРЕПИСКИ ДАНИИЛА КРАЕВСКОГО И ВАСИЛИСЫ ТОБОЛЬСКОЙ
Если ты читаешь это письмо, значит, все удалось.
Видела ли ты когда-нибудь настоящие письма? Вряд ли. Их перестали писать задолго до нас, до тебя точно. Но они живее графических эмоций. Ты можешь потрогать бумагу, иногда на ней остаются жирные следы от пальцев, увидеть, где у меня дрожала рука, а где буквы стоят слишком твердо. Почерк заменяет интонации, и, возможно, я взаправду тебя услышу.
Найди бумагу, используй только ее. Письменная переписка незаконна, потому что ее сложнее отследить. Практически невозможно, если не искать специально. Скажу по секрету: во Власти, в Аукционном Доме, в центральном департаменте ЕУГ – везде до сих пор работают на бумаге. Не спрашивай, откуда мне это известно, просто знай, что и в этом они стоят как бы над нами. Они думают, что сами создали Прогресс. Глупость.
Мой человек будет ждать тебя завтра на Центральной набережной у моста Единства, сможешь передать ответ. У меня остались в Городе кое-какие ниточки. Добавлю лишь: если ты решишь использовать это письмо против меня, я смогу за них дернуть. Мне бы очень этого не хотелось.
Тебе хватило духу вернуться в Кварталы. Ты либо отчаянная, либо не понимаешь, что творишь. Детали меня не особо волнуют, главное, что мы договорились. План у меня был последние несколько десятилетий, все никак не срасталось. Потихоньку решается.
В последний твой визит улицы еще были неспокойные, теперь окончательно поутихло.
Не забывай об осторожности. Ты справляешься, просто не расслабляйся. Еще одной попытки не будет.
Дома спрашивают, куда я так часто исчезаю. Валечка будет разнюхивать, но она слишком меня любит, не выдаст. Не думала, что Кварталы могут стать по-настоящему теплыми. И меня раздражает, что ты вдруг решил отложить наши встречи. Ты слишком осторожничаешь. Мой отец и так постоянно ездит в Кварталы, а меня там до сих пор никто не узнал.
Ладно, Прогресс с тобой.
Зато, кажется, я впервые говорила о Лилит по-настоящему. Я так мало знаю тебя, еще меньше – о тебе, но ты единственный знаешь всю правду об идеальной старшей дочери. Так по-идиотски. С незнакомцами всегда проще; чем ближе человек, тем сложнее становится, тем тяжелее ворочается язык.
Ездили с Адрианом на пересмотр договора. Представление удалось. Душу ему дадут, в этом я не сомневаюсь, Кисловский тут не помеха, хоть и тип он мерзейший. Впрочем, его можно понять, поверь, судьба у него не из легких. Адриан тоже выкинул фокус, не совсем по сценарию, не обсудив предварительно, – потребовал не только душу, но и особый порядок проведения операции. Для нас так даже лучше, я его недооценивал. Что-то мне подсказывает, что здесь без тебя не обошлось. Ты ему рассказала про особый порядок? Науськала его рискнуть посильнее?
На консультациях выясни поподробней про этот особый порядок, раз надоумила.
До операции времени не так много, я скорее удавлюсь, чем позволю пересадить себе душу. Я видела, как моя сестра сгорела буквально за несколько часов, как мой учитель медленно гнил, как моя мама пьет и блюет одновременно после каждой новой пересадки. Все из-за душ.
Я хочу, чтобы ты понял, как серьезно я настроена. Все это нужно прекратить, и, если вы с Адрианом способны этого добиться, я с вами.
Я повторяла тебе это тысячу раз, повторю тысячу первый. Ты постоянно меня проверяешь.
Я ждал твоего письма, но ты решила меня избегать. Я не хотел тебя обидеть, то, что произошло между нами… Я даже не мог предположить…
Ты мне небезразлична, Лиса. Не смей думать иначе, не будь так упряма. Хотя именно это ты и делаешь – упрямишься как ослица. Мы должны говорить о деле, скоро действовать, а мы вместо этого ведем себя как дети. Ты и есть ребенок. Видит Прогресс, не на детях держатся перевороты, а я полагаюсь на двух малолеток. Упертейших.
Я отвлекся.
Я не хотел. Вернее, конечно, хотел, и ответственность за все произошедшее целиком на мне. Мы увлеклись, ты чуть не просрочила пропуск, тебя могли искать. Такие ошибки мы не можем себе позволить. Слишком рискованно.
Надеюсь, ты не бросишь все из-за того, что случилось. Мы все еще нуждаемся в тебе. Я нуждаюсь. Консультация уже вот-вот.
Я ни о чем не жалею, ни об одной секунде. Мы – буквально – по разные стороны Стены. И что бы ты ни говорила, ты не создана для Кварталов. И для меня. Ты заслуживаешь чего-то большего; мой срок, хоть и дольше среднего, человеческого, почти подошел к концу. Если честно, я подустал жить.
Я не избегала тебя. Я хотела подумать. Все это мелочи, Данте. Нет никакой связи, уверена, ты сам это понимаешь. У нас есть общая цель, и иногда это сильнее всего остального. Я не хочу усложнять.
Не перегибай. Я в состоянии распоряжаться своей жизнью. И если ты думаешь, что я не создана для Кварталов, то ты самодовольный мудак. Я знаю, кем ты был здесь. Знаю, кто твоя семья. Краевские пригрелись под боком у Власти еще задолго до тебя, задолго до того, как ты пересадил себе первую душу. Что бы ты ни говорил, ты куришь сраный «Прогрессивный табак». И пытаешься доказать мне, что Я не создана для Кварталов? Почему тебе можно сбежать из Города, а мне нет?
Я не ребенок. Из нас двоих ТЫ ведешь себя так.
На консультации я уточню детали, но нам придется много импровизировать. Во всяком случае, к тому моменту, как нас схватят, с душами так или иначе будет покончено. Хотя, если честно, мне кажется, ты знаешь куда больше о том, что́ там творится на самом деле. Я не глупая, Данте. Если тебе сто лет, значит, ты был в первых рядах операций по пересадке.
Я не требую объяснений, просто напоминаю, что ты раз– глагольствуешь о доверии, а сам пиздец как недоговариваешь.
Знаешь, почему я выбрал тебя? Не потому, что у тебя хватило мозгов припереться в Кварталы в одиночку, но и поэтому тоже. Я сразу заметил: тебя что-то гложет, и это что-то – именно то, что нам нужно, чтобы все изменить.
Я не считаю тебя глупой, Лиса, как минимум ты умеешь считать. Что мне еще сказать? Браво.
Мы правильно поступили, лучше оставить как есть. Мне приятно знать, что между нами останется недосягаемое желание. Томление приятней реализованных помыслов. Я называю это эстетикой невозможного. Мы невозможны, Лиса. Но все, что я делаю, – и для тебя тоже.
Да, невозможны.
Поделиться книгой: