Аукцион

– Запрещено! – взвизгнул Варлам, прокатившись на стуле на колесиках от пульта к Адриану и вклинившись между ним и донором. – Конфиденциальность! Ложись! – Он подтянул ткань на теле, закрывая еще и локоть, похлопал себя по карману на груди, крякнул. – Нет. Пока жив.

Адриан не стал спорить. Он видел херову тучу мертвяков, но сейчас ему было не по себе. Здесь смерть казалась неправильной, слишком жестокой.

– Принято. – Адриан медленно разделся, отирая пальцами сухую кожу предплечий, ежась.

Лиса чувствовала, что сердце у нее дрыгает-передрыгивает, норовит выскочить, она не могла смотреть, как Адриан делает это с собой. Но каждый из них сделал выбор, и она уважала его. Старалась. Их соседи все так же переговаривались, мужчина даже повернулся к смотровому стеклу спиной, всем своим видом демонстрируя, что благосклонность Аукционного Дома к квартальным его не устраивает. Лисе хотелось заехать ему культяпкой промеж глаз, потому что именно это ее так раздражало в городских. Лиса оторопела: впервые, пусть и про себя, она произнесла «городские», будто провела наконец черту и больше им не принадлежала.

Chopin. Nocturne in E-flat major, Op. 9, No. 2

Такт 12/8 1/8си |

1/4соль* 3/8соль фа соль 1/4фа* 1/4ми, 1/8си |

1/4соль группетто (ре, до, си, до) 1/4до 1/8соль 1/4си* 1/4ля 1/8соль |

Лиса простучала пальцами здоровой руки по подлокотнику.

Операционный стол был холодный. Варлам пятнадцать минут обтирал его льдом. Когда внешняя температура опускается ниже оптимального уровня, все обменные процессы у холоднокровных животных замедляются, а Адриан весь из себя лесная лягушка – мерзкий, и сердце-сосулька не бьется. Варлам надеялся, что Адриан так и останется лежать, выпотрошенный и замерзший, но тот лишь неприятно передернул плечами и потер раскрасневшиеся от волнения щеки – кровь все-таки гоняла в нем жизнь.

– Слышь! – окликнул Адриан Варлама.

Варлам готовил операционное поле, и у него едва заметно дрожали руки. Тремор был с ним несколько дней, это значило, ему очень нужны лекарства, но еще больше ему нужно было каждой клеточкой мозга осознавать происходящее, когда он сделает то, что собирался, – ради желтых занавесок и хороших дней.

– Я знаю, у нас не сложилось.

Варлам замер. Тик-тук-тук. Выстрелы стреляли-выстреливали-перестреливали, дробили ему голову.

– Но, может, проехали? – Адриан цедил слова сквозь зубы, так нужно было.

Он теперь был Королем, а Варлам – почти единственный, кто мог поддерживать его жизнь в дальнейшем на душевной игле, создателю операций по пересадке душ не так долго осталось, лучше перестраховаться. К тому же Влад одобрил бы. Он так легко прощал, вот только Адриан не умел так же, и извинения выхаркивались из горла вместе с мокротой.

– Мне правда жаль, – добавил, подавившись.

Варлам долго смотрел на него в ответ, прежде чем улыбнуться.

– Как сказал однажды мой начальник, это было давно. Прошлое в прошлом.

Варлам надел на Адриана кислородную маску и отправился к пульту.

Адриану было жаль, они оба понимали: прошлое не остается там, где ему полагается, оно виснет на шее булыжником и волочится за тобой по земле все последующие годы.

– Очень важно не шевелиться. – Голос Варлама звучал сухо, по-деловому, ненадолго он вновь стал собой, полностью погрузившись в операционный процесс. – Я буду озвучивать этапы операции вслух. Повторяю: ни в коем случае не шевелись… Десять секунд до старта.

Он принялся отсчитывать вслух, и у Адриана вспотели прижатые к ледяному операционному столу ладони. Он всегда мечтал стать Королем, и вот он Король. Еще он мечтал о душе, и вот она почти у него. Тем не менее внутри по-прежнему было больно, и эта боль не заливалась «Кома-Тозой». Адриан закрыл глаза, и перед глазами замелькало: прозрачная радужка, сбитые в кровь костяшки, скрученный в животе жар, тяжелые ботинки отца.

– Вывожу донора из наркоза.

Уже давно доноры оставались под седацией и не приходили в сознание до конца, уже давно процесс был обезличен настолько, что для Варлама они слились в сплошной поток экземпляров и оболочек, удачных и не очень, но он смутился, похлопав себя по нагрудному карману. Тик-тук-тук. Как явно под покрывалом проступали Владовы черты, странно даже, что Адриан не узнал, не увидел пока еще того, кем дорожил больше всего на свете. В природе редко встречаются китовые акулы. Они напоминают призраков и пугают своими размерами, на деле питаются планктоном и вполне безобидны, у них даже зубы совсем мелкие. Влад походил на такую акулу – он никогда не кусался по-настоящему, и его Варламу действительно было жаль. А душа у него еще и сильная, Варлам отметил это по показателям Душелокатора, это не донорская душа, конечно, а великолепная ведущая. Ведущая на ведущую, Варлам подозревал, что́ выйдет в итоге, мальчишки, как привыкли, еще поборются.

– Не шевелись. Начинаю второй этап.

Умница-616 потянулась к Адриану. Лиса, которая все это время, не отрываясь, следила за происходящим, покачала головой. Она не слышала переговоров соседей, не слышала даже собственного дыхания, хотя оно рвало горло, – странное чувство, будто дышать совсем неестественно. Клешня Умницы-616 долго не могла закрепиться, татуировки, покрывавшие тело Адриана, сбивали ее, наконец она нашла нужную точку – островок бледной кожи. Все это длилось мучительно долго. Клешня, вжавшая Адриана в операционный стол, ползущий по трубке собирающий кристалл, стук крови в ушах. Лиса про себя отсчитывала секунды, как в тот день, когда сидела у палаты умирающего Якова.

– Операция завершена. Медленно поднимайся, не вставай сразу. – Варлам стянул с Адриана покрывало, ощупал собирающий кристалл – легкое покраснение. Убедившись, что все хорошо, отправился заполнять бумаги, невзначай стянув покрывало и с донора тоже.

Глаза Влад так и не открыл. Варлам ввел ему увеличенную дозу седативного, бездушевный шок прошел незаметно. Лицо Влада выглядело умиротворенным, только на груди почернело несколько вен – Умница-616 неизменно травмировала оболочку при извлечении души. Варлам не оборачивался, ведь все это оболочка, не живой человек и не мертвый, сосуд, на этот раз ему пришлось повторить это про себя. Тик-тук-тук.

Адриан сел на столе, дрожащей рукой ощупывая зудящую яремную ямку.

– Информация о возможных побочных эффектах у тебя имеется. – Варлам сутулился все больше, практически вжимаясь носом в рабочий стол. – Особенно воздержись от употребления наркотических веществ, душа донора не имеет к ним резистентности.

Адриан поднял глаза на Лису, она улыбнулась в ответ, и теплота ее пальцев вновь прошлась меж лопатками. Адриана передернуло:

– Хреновасто.

– Это нормально. – Голос Варлама окончательно превратился в хрипящий полушепот.

В груди расползалось странное чувство – понимание, что тебя вот-вот схватят, но ты не знаешь точно, когда наступит та самая секунда и все перевернется окончательно. Адриану распирало грудь, он словно наполнился до краев чувствами, в природе которых пока еще не мог разобраться. Несмотря на то что мир перед глазами вело, все казалось ярче, четче, правильней. Теплота разливалась по венам, и сердце забилось чаще, и в желудке трепет, и снова тошнит сильнее прежнего. Адриан немного перестал быть собой, но в то же время чувствовал полноту волнения, бурлящего в теле, как тогда, еще в школе, когда учительница Татьяна впервые оставила его после уроков, а Влад, хоть ничего не делал, потянулся следом, просто потому, что не отсиживаться вместе было бы по-дурацки. Как тогда, когда он впервые попробовал пышки и узнал, как пахнут сахар и мамы. Как тогда, когда впервые его кольнула тату-машинка, кожу щипало и тянуло. Целый вихрь первых разов подкатил к горлу и тут же осел, Адриан ими переполнился. Он не знал, что после пересадки реакции другие, а то, что с ним происходило, называлось единение душ, и этот феномен даже Н.Ч. еще не исследовал, для этого требовались целых две родственных души и одна мертвая оболочка.

Сначала Влада увидела Лиса. До этого она встречала его один раз: Данте водил Лису на бои. Влад дрался быстро и чисто, без подлянок, хотя Данте бурчал что-то про технику – она не запомнила. Данте рассказывал, как все детство гонял их вместе с Адрианом по Дворцу, этим двоим наказания всегда были до звезды. Лиса не знала всей правды, но она видела, как менялось лицо Адриана, когда упоминали имя его лучшего друга, Лиса слишком часто встречала похожее выражение в зеркале. Скорбь ни разу не романтична, она уродливо перекашивает лицо. И неважно, умер ли твой человек или жизнь просто выдрала его у тебя из рук. Неясно, что хуже. Тогда на ринге Влад был потным и раскрасневшимся, а сейчас лежал на операционном столе, словно в пыли, матовый. Лиса зажала рот ладонью, врезавшись культей в смотровое стекло, заколотила изо всех сил – нет-нет-нет! – что было мочи.

Адриан поднял на нее взгляд, он был в расфокусе, в каком-то блаженном состоянии, встал, покачиваясь, бессмысленно повертел головой и тогда увидел тоже.

«Тебя убьют первым, – сказал Влад, сжимая тисками шею Адриана, – ты та еще ублюдина». Адриан рассмеялся и кивнул: он был согласен. Это было еще до того, как отец прошелся по ним кулаками, до того, как стройка сожрала Влада насовсем.

Адриан ощутил: время – кисель и воздух выбили из легких. Он дотронулся до плеча Влада, дрожащими пальцами прошелся по черной паутине сосудов.

– Сука, вставай. Встань, блядь! – У Адриана попыток не оставалось, но он все-таки приложил ладони к его щекам, скользнул к подбородку и дернул голову на себя, коротким ударом приложив затылком о стол.

Адриан пробирался сквозь этот момент, отдающий вязкостью, Влад был еще теплый, но не реагировал, даже когда Адриан сполз вниз, повиснув на нем, как раненое животное, и завыл.

– После извлечения души оболочки коченеют быстрее обычного, – пробормотал Варлам, потеребив тело за большой палец на ноге. Тик-тук-тук. Влад не станет холоднее летучей мыши в спячке, но и без этого ясно: мертвяк. – Совсем как неживые, скажи? Решительно великолепно.

Лиса успела лишь дернуть дверь, ведущую в операционную, – так быстро все произошло дальше. Адриана подбросило, и он, одичавший, схватил Варлама за грудки, отшвыривая его к стене. Опрокинулись тележки с инструментами, все затрещало и загудело, только Лисины крики слышались приглушенно, она никак не могла справиться с заблокированной дверью. Адриан уселся на Варлама сверху, зажав его бедрами, с легкостью блокируя хлипкие попытки выбраться.

– Сдохнешь. – Обычно Адриан взрывался криком, его истерики не были новы или удивительны для любого, кто знал его дольше часа, а тут он бормотал невнятно, короткими ударами набивая Варламу лицо. – Сдохнешь. Сдохнешь. Сдохнешь. Сдохнешь.

Время – кисель, и оно вязло на пальцах, отдавало темно-красным и теплотой. Это было больнее отцовских берцев под ребрами, могилы матери и стройки, это было больнее всего, заглушало даже пощипывание в костяшках. Варлам хохотал, выплевывая ошметки крови и зубов, давился и опять хохотал. Тик-тук-тук. Вся голова Варлама превратилась в один сплошной выстрел. Ба-ба-бах, затихнет. Курица без головы может немного побегать, потому что, если головной мозг отделен от спинного, спинные центры могут работать автономно еще некоторое время. У Варлама, кажется, тоже не было головы, правда, и бежать он тоже не мог, ноги путались в желтых занавесках.

– Тревожная кнопка.

Лиса уставилась на мужчину, она не слышала, как он подошел. Он нажал на кнопку возле двери, и та разблокировалась. Лиса забежала в операционную, а трое так и остались стоять у смотрового стекла, на их лицах – неописуемый ужас, вот только презрение, видимо, перевешивало. Им было страшно лезть к квартальным, но куда больше они не хотели марать руки.

– Адриан, не надо! Оставь! Брось его!

Лиса навалилась на плечи, которые минуты назад ласково обводила пальцами. Она тянула Адриана на себя одной рукой, культяпка беспомощно соскакивала с голых, затянутых зеленоватыми разводами рук. От вида крови ее замутило, кровь отражалась от белых стен операционной и напоминала о том, как легко вместе с кровью выхаркивается из человека жизнь. Лиса снова почувствовала, какими липкими были ее колени, когда умирала Лилит. Окровавленный человек под ними вытащил из ее сестры душу, и Лиса не знала, зачем все еще пытается оттащить Адриана. Этот человек забрал самое дорогое у них обоих.

Раньше, до всего, мама подолгу укачивала Варлама на коленях. Она гладила его по голове, придерживая дужки очков, чтобы не съехали, и мурлыкала:

– Спо-о-ой мне-е-е… эту-у-у песню-у-у… чтобы я душу прода-а-ала-а-а-а…

От мамы пахло жареной картошкой. Кроты могут грызть картошку. У мамы были опухшие в суставах пальцы, почти кротовьи. У кротов сорок четыре зуба, мама тоже улыбалась частыми рядами мелких зубов. Варлам уже не смеялся, а булькал и был почти уверен, что его мама все-таки самка крота. Прихлопнули ее тоже по-кротовьи.

Они поборолись еще недолго, в какой-то момент Адриан завалился назад, придавив Лису к полу. Варлам ворочался еле-еле, как подбитая птица или червяк.

– Твою мать, Данте! – До нее дошло, что все эти растянувшиеся моменты они были одни.

Лиса завертела головой, пытаясь понять, почему Данте все еще не прекратил все это. Она подняла глаза – Данте не было. Все это время его не было. Операционная загрохала, дверь снаружи явно пытались вскрыть. Лиса баюкала Адриана на руках, зарывшись лицом в его волосы, пока он вздрагивал и трясся.

– Он не придет, – просипел Варлам, хихикнув, – вернее, он просто издал похожий звук, а его слова Лисе с трудом удавалось разобрать. – Что только любовь с людьми не делает. Много чего, но делает – еще больше.

В самих торгах не было ничего интересного. Люди торопились, поднимая цену, запредельный шаг Аукциона не смущал, ставки перебивались, подхватываемые и накручиваемые Радой, пока она наконец ударом молотка не выносила приговор очередному донору. Каждый удар напоминал Н.Ч. о той, у кого в свое время не было выбора, первый и последний приговор, который он вынес сам, за всех последующих он мысленно снимал с себя бремя ответственности. На время торгов основной свет в зале приглушали, чтобы лучше было видно проекции, люди волновались и потели в своих нарядах. Н.Ч. закончил еще один ряд и потянулся за новым цветом, сверил квадратики – в нижний левый, верхний правый, утягивая не до конца, в петлю, еще раз в нижний левый и затянуть. Тех, кто доплатил за операцию в особом порядке, уводили на верхние этажи, туда же забрали гостей из Кварталов. Н.Ч. теперь не включал монитор, не требовалось, – он и без этого знал, что будет дальше. Торги не интересовали Н.Ч., потому что было ясно: настоящие ставки делались не там.

Скрипнула дверь, Н.Ч. бросил взгляд в зал, где Рада расхаживала по сцене, как дрессировщик на арене цирка. Удар хлыстом – начальная цена – удар хлыстом – кто больше? – удар хлыстом – продано.

– Ты перебил мою охрану, – протянул Н. Ч. Он повернулся в кресле, не глядя на Даниила, мысленно продолжая отсчитывать крестики и перебирая мнущуюся ткань в пальцах. – Все берешь силой. Ничего не изменилось и за столько лет, Дань.

– Зато до тебя добрался.

– Добрался… – задумчиво повторил Н.Ч. – На те этажи без специального допуска ни зайти, ни выйти. И все же ты здесь.

Н.Ч. слабо улыбнулся. Разумеется, это он позволил ему прийти. Н.Ч. не думал, что смотреть на Даниила окажется так тяжело. Он наскоро мазнул по Даниилу взглядом, а дыхание перехватило, Н.Ч. на мгновение сомкнул веки – и снова, как и семьдесят с хвостом лет назад, пахнут тополя и черемуха, звенят стаканы. Удивительно, какие мелочи человеческий мозг протаскивает за собой через жизнь. Н.Ч. осталось всего несколько стежков.

– Трахаешь девчонку Тобольских? Ляля бы тебе не простила.

– Не надо. У нас одна боль.

– Значит, трахаетесь с болью, не друг с другом?

Они оба, пожалуй, слишком часто представляли этот разговор, он отпечатался на подкорке, это чувство, будто нужные слова давно найдены и подобраны, но сейчас они говорили совсем иное, просто чушь. Н.Ч. было обидно за Лялю, за себя, за то, что Даниил смог найти в сердце место для чужой, там, где они, как я думала, отлили памятник одной любви.

– Знаешь, – Н.Ч. отвлекся от вышивки, еще закурил, по-городскому зажав сигарету, оттопырив мизинец, затягиваясь, пока дым не начал разъедать горло, – я все думал, почему ты не убил меня сразу… Столько лет ждал, занимался непонятно чем, притащил своего этого… – Н.Ч. переключил мониторы на операционную, где все уже возились – катались окровавленной кучкой по полу, не разберешься, где чья конечность, одна культя младшей Тобольской страшно дергалась туда-сюда. Н.Ч. указал сигаретой на оболочку на столе: – Мальчишка сдох, потому что тебе взбрело в голову дать своему Королю душу, мой глава Банка окончательно отъехал, вон что устроил, еще твоя подружка. Столько суеты, столько лет – зачем, Дань?

Даниил долго смотрел в монитор, не дернувшись, не шелохнувшись.

Н.Ч. кивнул:

– Насрать тебе и на пацанов, и на подружку.

– Я не мог сделать этого тогда.

– Не мог, – поддакнул Н.Ч.

– Мы были связаны, Ляля нас связала.

Н.Ч. поднялся, разложив вышивку на столе, любовно погладив тугой рисунок из ниток, достал из тумбочки пистолет и подошел к Даниилу почти вплотную. Даниил был выше на полголовы, его разросшаяся борода щекотала Н.Ч. лицо. Близость отдавала болезненной вязкостью, закроешь глаза – и вот: кудри, пригоревшие драники, ее лицо. Столько лет Лялино лицо. Обычно человеческая душа вмещала множество чувств, растягивалась как шарик, наполненный водой, но в ней камнем бултыхалась одна, та самая, к которой человек каждый раз обращается мыслями, стоит заговорить о любви безусловной.

Они постарели. Пускай их лица, полируемые пересадками, почти не изменились, разве что несколько морщин изломали кожу в уголках глаз и губ, в душе они обветшали, истрепались. Н.Ч. бросил недокуренную сигарету на пол, придавил ее ботинком. Он страшно устал, задолбался бегать наперегонки со смертью. От Даниила пахло все тем же парфюмом и табаком, и Н.Ч. слышал Лялин смех, когда она зарывалась в шею Даниила и шумно втягивала воздух, занюхивала рюмки его запахом. Разве они жили с тех пор? В каком-то смысле смерть все равно выигрывала.

– Ты хочешь убить меня или избавиться от душ?

– Всего понемногу.

Н.Ч. усмехнулся и вложил в ладонь Даниила пистолет, огладив его кисть пальцами, – у Даниила всегда были грубые руки, ударнические.

– Тогда позаботься о них. – Н.Ч. указал то ли на мониторы, то ли на одностороннее стекло, за которым сидело множество людей, и все – рабы душ. – Не будь жестоким, ты все еще зефир, правда, внутри и задубевший.

Ляля любила залезть к Даниилу на плечи, теребить его щеки сверху и говорить, что вообще-то Даня – зефирина, только снаружи – твердая корка шоколада, а так – сущая мягкость.

Даниил воткнул дуло под горло Н.Ч., и тот сглотнул, не отступив. Они смотрели друг на друга, кожей ощущая, как между ними ворочаются – нитки, иголки, душные разговоры, Лялины истерики. Все свернулось в комок, как пережеванная бумага, и склеилось. За спиной Н.Ч. в мониторе загремела сигнализация, без Рады и специального допуска до них не сразу доберутся, у них-то время еще оставалось, совсем немного, но все же. Общая тревога по Аукционному Дому не сработает, любая непредвиденная ситуация на операционных этажах должна там и оставаться. Даниил наклонил голову, поджал губы, и Н.Ч. усмехнулся – все-таки что-то там шевелилось, все-таки,

душа моя, он тебе изменил.

Мучительно долго. Потом Даниил сунул пистолет обратно Н.Ч. и ушел, даже не хлопнув дверью напоследок.

– Ожидаемо, – буркнул Н.Ч., возвращаясь к вышивке.

Даниил не выстрелил, потому что в жизни не смог навредить тому, кто принадлежал Ляле, все ее хотелки и вещи, даже люди, обретали неприкосновенность, а у Н.Ч. в глазах угадывались ее, такие же голубые.

Так-то.

Еще потому, что он и правда зефир, даже оттаял, уже для другой.

ты бы его не простила.

Осталось пять крестиков. Пять диагональных стежков вниз, обратно, на изнанке продеть через рядок, затянуть и откусить нитку. Ляля учила – зубами, так оно к телу ближе, к душе. Н.Ч. разложил вышивку на столе, любуясь сходством, угадывая в смазанных линиях все ее черты, выпирающий даже на ткани характер. Посередине лба нитки были затянуты слишком сильно, так что образовалась складочка, Ляля взаправду так хмурилась – когда ревновала, когда выкройка не удавалась, когда оба любили недостаточно сильно или перелюбливали, в зависимости от ее настроения, но они редко угадывали, потому что Ляля крутила их любовь на пальце и чувствовала все с точностью наоборот.

В зале за смотровым стеклом зааплодировали, Рада глубоко поклонилась, торги подошли к концу, и люди, переполненные впечатлениями, предвкушением обновленной жизни, стали расходиться. Рада помахала Н.Ч. рукой, хоть, конечно, не могла видеть его снаружи, но она давно запомнила, где стоит его кресло. Н.Ч. откинулся назад, вздыхая, отпуская усталость во всем теле, особенно в ногах, они будто тянули вниз, под землю.

– Душа моя, я не стал простоквашей. Я – высшее существо.

Н.Ч. всю жизнь боролся со смертью, потому что очень ее боялся. Она забрала у него все, забрала Лялю, оставив воспоминания и нити, из которых Н.Ч. вышивал Лялин портрет, упрямо и методично. Каждый Аукцион Н. Ч. колол пальцы об иголки и удивлялся, почему его больше не трогало дело всей жизни, его аукционное чудовище, оно ему надоело, но он по-прежнему барахтался в луже из всего, что было «до».

Н.Ч. еще раз взглянул на вышивку, вздохнул и, подперев дулом горло, выстрелил. У смерти были Лялины глаза, голубые, как и его собственные, одинаково застывшие – навсегда.

После

Н.Ч. (Николая Чудотворского, как значилось в официальном свидетельстве о смерти) похоронили рядом с Лялей Вишневской. Так создатель душ и хозяин Аукционного Дома распорядился в завещании, которое пришло на адрес Рады Рымской на следующий день после Аукциона. Она же нашла Н.Ч., когда все случилось. По окончании торгов гости, по обыкновению, расползлись: кто оформляться на операции, кто доедать фуршет, глодать ножки крысы Ириски, кто по домам – драка за чужие души все-таки занятие утомительное. Тревожных сигналов на верхних этажах никто не слышал, тревоге расползаться было не положено. Рада погасила в зале свет, заказала уборку и, наспех подверстав файлы, по тоже давно сложившейся привычке отправилась наверх, в смотровую.

После Аукциона Рада оставляла себе сразу две души, и ей не терпелось. Ладошки дрожали и потели, во рту, наоборот, сохло, весь костюм превратился в душную смирительную рубашку. Она слизывала пот с верхней губы, у нее была ломка, с последней пересадки прошло несколько месяцев, и с каждым разом промежуток, когда Рада не чувствовала себя так, словно все тело грызут муравьи, сокращался. Поэтому она не думала о Н.Ч., все ее мысли устремлялись на верхние этажи, поэтому она продолжала бормотать о выходе, донорах и об изжоге после крысиного мяса, пока стояла в дверях, поэтому она сначала шлепнула стопку папок прямо на вышивку, обернулась и смотрела на распластавшегося в кресле Н.Ч. еще пару долгих мгновений, прежде чем закричала. Первое, что пришло Раде в голову, отчего ее всю искорежило и поломало, – мысль о том, что ее операцию, наверное, придется отложить. Безусловная власть зависимости над человеком. Дальше все кувыркнулось и покатилось, Аукционный Дом сложился, как карточный домик, потерявший главную опору. Рада врубила сигнал тревоги, и здание заорало навзрыд, оплакивая создателя. Все, слышавшие писклявый повизг сигнализации, уже тогда поняли, что случилось не страшное – смертельное. Рада осела на пол, плотно обхватила себя руками (ботфорты скрипели) и зарыдала от ужаса, но больше от нестерпимого жжения в районе яремной ямки.

На похоронах собралась толпа, а те, кого не вместил огромный зал, остались дома, в кафе и ресторанах, расселись везде, где были телевизоры, трансляция была доступна всем жителям Города. Н.Ч. хоронили в закрытом гробу, тоже по его личному распоряжению, которое, впрочем, было весьма уместно, учитывая, как размозжило ему голову. К тому же Н.Ч. и при жизни свое лицо скрывал, и после смерти он принципам не изменил. Говорили слова, как положено, только хорошие, все сплошь пустое. Говорили о душах, об Аукционе, о неоценимом вкладе в Прогресс, о научном наследии. Какая потеря, какая трагедия, прочее, прочее. Никто не сказал о том, каким он был человеком, одна Рада заметила, что Н.Ч. редко улыбался, но, если его губы все же трогала теплота, можно было не сомневаться: она заслуженна. Некому было поделиться воспоминаниями или общей шуткой, словом, в тот день хоронили собирательный образ, светило, не человека.