Аукцион

Почему упокоиться основатель Аукционного Дома должен был непременно рядом с Лялей Вишневской, тоже не знали; постфактум выяснили, что все это время Н.Ч. оплачивал содержание ее могилы. По базе Ляля скончалась в *114 году в результате несчастного случая, работала швеей, на том и все, ни преступлений, ни достижений, скучная для публики блеклая жизнь. Это на самом деле мало кого заботило, всеобщее горе концентрировалось на каждом в отдельности и там же замыкалось, оплакивали не Н.Ч., а себя: что с ними, несчастными, теперь будет. Многие отказались от первых пересадок, сидящие на душах запаниковали, словно Н.Ч. своей смертью перерезал всему Городу трубы в кислородном баллоне, и Город медленно задыхался. Раду на похоронах не спасали даже заплаканные глаза, ее кожа светилась изнутри чужими душами, это значило, что операции все же проводились, чудовище продолжало так или иначе участвовать в гонках со смертью.

– Чудесно выглядишь.

– Особенно ослепительна сегодня.

– Вот уж Прогресс, что за красотка.

Сколько Рада ни терла глаза, ни размазывала тушь, она все равно выглядела отлично. Отлично выглядеть на похоронах неприлично, и Рада ругалась, смачно и матом, правда мысленно, чтобы монитор не влепил штраф, но охотнее гладила собирающий кристалл и вертела на языке послевкусие обеда – она снова впервые попробовала баранину, и мясной душок до сих пор приятно щекотал рецепторы. Побочки ее не мучили, слишком велика была эйфория, но для душевных наркоманов сразу после пересадки каждый день – побочка. Рада вздрагивала не только от комплиментов – пугали и перешептывания. Люди переговаривались, один вопрос, гуляющий ото рта к уху, волновал всех больше лежащего в гробу «великого»:

– Что будет-то? Что с нами будет-то?

В завещании, разумеется, значилось что. Оставалось по-старому. Варлам Кисловский сохранял за собой пост главы Банка Душ, Рада – распорядительницы Аукциона. Весь Аукционный Дом со всеми его обитателями, а также личные вещи Н.Ч., включая дневниковые записи, – Даниилу Краевскому. Еще на официальном чтении завещания все зароптали. Нотариус, дородный дедушка с неприлично роскошной для его лет блистательной шевелюрой, запнулся, повертел листок перед лицом – дальше-ближе. Тобольские, бездетные и лично униженные, вышли из зала. Но то, что выведено на бумаге, особенно за подписью с печатью самого Н.Ч., оспариванию не подлежало, как и авторитет семьи Краевских, то ли поруганный, то ли, наоборот, доведенный до маразматического абсолюта страшным квартальным прошлым Даниила, растянувшимся на столько десятилетий. Страх вновь и вновь смешивался с презрением, поэтому на похоронах уже пообвыклись.

Даниил к гробу не подошел, хоть внутри все свербело и кололось, было больно, а ведь все эти семьдесят лет Даниил жил с уверенностью, что ничего на свете он не желал сильнее. У него был шанс сделать это самому, он не смог, потому что у Н.Ч. и Ляли были одинаковые глаза. Даниил прижимал дуло к его горлу, отсчитывал про себя:

вот-вот, сейчас, можно.

Но не смог, Ляля бы ему не простила, а он и без этого перед ней виноват. Даниил успел добраться до операционного этажа. Ему приходилось цепляться за стены, чтобы не свалиться, не ослепнуть от врезающегося в зрачки света, приходилось моргать, чтобы избавиться от Лялиного лица, оно наложилось на лицо Н.Ч. и срослось с ним. Через них пробивалась Лиса. Их концерты с Адрианом вразнобой, непременно с душой, подчеркнутая серьезность и то, как она временами наигрывала пальцами одну и ту же мелодию. Чувства прорастают в нас против воли, как сорняки, и Даниил не мог выполоть их из себя, пускай ему казалось, что его собственная душа – поросшая полынью пустошь. Тревожная кнопка орала вовсю, охрана немного замнется из-за допусков, секретности, на которой Н.Ч. был помешан, но рано или поздно доберутся до них, тогда будет не спастись.

– Уходим! – Даниил еле оттащил Лису от Адриана, покрепче обхватив, прижал обоих к себе, даже Адриана – бьющегося, без конца верещащего.

Его боль Даниил чувствовал кожей, отголосками надрывного сердцебиения. Лиса держала себя в руках лучше, она вообще привыкла бояться тихо, в основном – лицо кирпичом и культяпка наизготове, только нервно водила глазами от залитого кровью Варлама до Влада и обратно.

– Мне жаль, так жаль, – выдохнул Даниил на ухо Адриану, впервые за столько лет со всей искренностью.

Варлам корежился и хрипел, старался смеяться. Даниил помнил, каким он был мальчиком – несуразным и увлеченным, Даниил замечал его в библиотеке, единственный постоянный посетитель. Отчасти ему было жаль Варлама, тот был проклят безумием по определению, все прочее оставалось лишь вопросом времени. Возможно, когда Адриан по глупости застрелил его мать, внутри Варлама что-то сломалось окончательно. Но жалеть Варлама целиком не получалось, слишком велико было горе Адриана. Влад лежал мертвый, не перепачканный кровью, как Ляля, но этого все равно не исправить.

Они выбрались благодаря золотому браслету Лисы. Укрылись в доме Тобольских, Валечка старалась не смотреть на квартальных, разливала чай молча, бубнила без конца: «Ну-ну…»

Валечка периодически трогала Лису за плечо, проверяла, живая ли. Она схоронила Лилит и Якова и третью хоронить не хотела, но кто Валечку спрашивал, ей самой без души оставалось не так много человеческих лет. Адриан сидел молча, изредка посапывая, ерзая пальцами по бедрам, пытался сам с себя снять кожу, избавиться. У Адриана душа трепетала от слияния, тело наполнялось энергией, светом, восторгом, будто тысяча крысиных усиков щекочет ладони и за ушами. Но в остальном он понимал: Влада больше нет, Адриан буквально проглотил его целиком. Даниил не пытался с ним разговаривать; единственное, что вообще требовалось, – удержать Адриана от глупостей, а в частности сейчас от Даниила – вывести их из Города. Тогда Михаил Тобольский и вошел на кухню.

– Па, помоги, ну пожалуйста, – Лиса закуксила с порога, не дав отцу и слова вставить.

И Даниил вдруг впервые, наверное, с такой отчетливой ясностью понял, какой же она все-таки еще ребенок. Всего двадцать. Еще меньше, чем было Ляле, в день смерти Ляле только-только стукнуло двадцать четыре. Данте сам себе показался невозможным стариком, присвоившим чужую юность по-извращенчески эгоистично.

Михаил Тобольский смотрел угрюмо.

– Мама скоро вернется… Не нужно ей видеть… – Михаил знал, что операции не было, шея его дочери чистая, щеки красные, наверняка теплые. Лиса так походила на Лилит, такая же острая.

Лиса упрашивала, Михаил молчал, и они боролись. Любовь к детям Михаил не одолел, такую одолеть не удается, неважно, что за дети – и живые, и мертвые. Поэтому, когда Михаил согласился помочь неудавшимся революционерам перебраться через северный пост, Валечка облегченно выдохнула: «Ну-ну!» – и пошла паковать Лисины вещи.

Лиса схватила одну сумку, нотные тетради сестры и никаких перчаток, протезов. Семейную машину Тобольских на постах не досматривали, после сорванных операций в Аукционном Доме никому не было дела до всего, что творилось вокруг. Даниил не думал, что их план прогорел, просто все смазалось.

Уже во Дворце Даниила догнала папка – от Рады Рымской, лично в руки. В папке – копия завещания, личные записи Н.Ч. и старые записи с камеры наблюдения.

Лиса была с Адрианом, они лежали, обнявшись ложечками, в постели. Пока все Кварталы затаив дыхание ждали, когда Король выйдет к ним с новой душой, первый в истории, Даниил с Лисой надеялись, что Адриан хотя бы не выйдет в окно. На всякий случай Даниил приказал укрепить в окнах на этаже Короля кованые решетки. Лиса боялась оставить комнату, они оба практически не ели и уж точно не мылись, покои Короля затянуло плотной вонью утраты. Даниил ждал, он из вежливости мысленно отсчитал Адриану срок, положенный для горя, срок, который в свое время он себе не позволил, но годы смягчили Даниила.

В его спальне всегда был порядок, и он не смел его нарушать. Папка от Н.Ч. притягивала, но Даниил не уклонялся от курса, поэтому сделал все по порядку: повесил на крючок шляпу, на плечики – пиджак, запонки – в шкатулку, рубаху – в корзину с бельем. Он методично продирался через созданный им порядок, прежде чем включить на проекторе запись. Даниил прикурил сигарету, повертел в пальцах между средним и указательным, хмыкнув, переложил между указательным и большим. Давно пора. Даниил успел лишь мельком глянуть бумаги, не зацепившись ни за завещание, ни за записку от Рады. Он весь был прикован к стене – белой стене, исполосованной подтеками и трещинами, на которой полупрозрачным изображением виднелись старая лаборатория, Машина-616, голая Лялина грудь.

Даниил не знал, сколько раз нажал на повтор. Ляля снова и снова умирала на белой стене, штукатурка подсвечивалась размытой краснотой ее крови. Время подтерло столько деталей. Даниил застонал, когда она подняла руку с двумя скрещенными пальцами. У Ляли были покатые плечи, Ляля боялась, Даниил только на записи заметил, как она несколько раз провела ладонями по плечам, будто страх стряхивала. Голос Н. Ч. звучал отдаленно, все равно каждое слово – обратный отсчет. Ляля умирала в ускоренной и обратной перемотке, в покадровом проигрывании. Даниил скурил черт знает сколько сигарет, держал их в дрожащей руке между средним и указательным – как ни старайся, себя из себя не выведешь, пускай он сам себе больше не был нужен.

Запись обнулилась и затянула заново, Даниил открыл замурованный личной печатью конверт.

Вне зависимости от того, какой будет наша последняя встреча, свой исход я и без этого знаю. Дань, я пытался обойти смерть, честно пытался, и я обошел, но она меня утомила.

Прошел не один десяток лет, прежде чем я понял, что вся моя жизнь – не души, а бесконечные воспоминания. О горелых драниках, нитках, о твоей недовольной роже напротив. Я давно живу в собственной голове – мутными обрывками того, что у меня осталось.

Ты хотел разобраться с душами – валяй. Я уверен, тебе хватит мозгов и такта истребить их, не торопясь, лишний раз не калеча невинных. Я сам не могу. Я творец, я привык создавать, а если уж истреблять – подчистую. Во мне нет жалости, нет человеколюбия. Даже лялелюбия мне не хватило.

Будь добр, по старой памяти. Ляля бы нами гордилась. А я уже не могу без нее. Я – к ней.

Твой,Коля

– Сука.

Так Даниил и оказался на похоронах, подальше от гроба. Все вышло не по плану, но сейчас, когда Н.Ч. больше не было, можно было признать, что заклятый товарищ умел думать на шаг вперед, на несколько шагов вперед. Н.Ч. столько лет выстраивал пирамиду своего Аукционного Дома с упорством бобра, бревнышко за бревнышком, – и вот предлагал Даниилу ее разрушить. К гробу люди подходили по очереди, кланялись фотографии, на которой вместо нестерпимо голубых глаз Н.Ч. – только эмблема Аукциона (очертания собирающего кристалла), и отходили. Друг за другом.

Можно все бросить. Тогда рано или поздно до душ доберется Рада и ей подобные. Отдавать Аукционный Дом душевным наркоманам? Даже Даниил ненавидел горожан не настолько. Есть и другие варианты. Ограничить потребление, не принимать новых реципиентов. Ведущая истощалась, и того самого эйфорического эффекта, за которым гнались гости Аукционного Дома, не было. Он и не нужен, если задача – избавиться от этого всего. Восстановить естественный ход вещей, позволить людям жить и умирать в отведенный им срок, запретить распоряжаться чужими судьбами так, словно ценности они не имели вовсе. Больше не будет экземпляров и оболочек, люди увидят, что творят смерть. Открыть закулисья Аукционного Дома. В теории люди, конечно, понимали, что души для операций берут из тел других таких же людей. Но если крепко зажмуриться, жестокости не видно. Если зажмуриться и хорошенько заплатить, это не жестокость – благотворительность. В Кварталах на боях некоторые участники получали такие серьезные травмы, что последующая жизнь превращалась в бессмысленное существование, борьбу с болью и собственной бесполезностью. Спортсмены имели право попросить об эвтаназии, их умертвляли со всеми почестями и церемониальными прибабахами, потому что это лучше того, что им оставалось. Даже в этой традиции была жалость к ближнему. Даниил вообще давно запутался в том, где водится настоящая грязь.

После всех речей Рада объявила о начале фуршета – разумеется, скорбеть на голодный желудок не принято. От наследия Н.Ч. можно было избавиться, но требовалось время. Не просто время, еще и помощь единственного теперь человека, которому подвластны душевные секреты.

Варлам Кисловский не знал, сколько пролежал на полу операционной, глотая сгустки крови, морщась одновременно от боли и от попыток смеяться. Смех вырывался у него сам собой, пускай голова набухла и гудела. Ему мерещилось, что Умница-616 зовет его, издает ультразвуковую трель, как крысы для привлечения противоположного пола. Пол действительно у них отличался, и Варлам подполз, ерзая на спине, поближе. Он перепачканной ладонью отер прохладный Умницын бок и замычал. Варлам мог бы просмаковать триумф, но для этого у него слишком опух язык и кровоточили десны. Мамин силуэт то придвигался ближе, то практически испарялся. Для чего все это? Зачем? У мести, оказывается, совсем не было вкуса. Даже в бессвязности мыслей ясно было одно: хороших дней больше не будет, потому что мама давно умерла. Вся месть Варлама сложилась, как идеальный пазл, однако после нее ничего не осталось, такая же пустота, нещадящая.

Затем наступила темнота. Индиаканты живут на глубине до четырех тысяч метров, целая жизнь в темноте. Варлам не считал себя глубоководной рыбой, поэтому все это было нелогично, и он протестующе задергался. Но темнота не спрашивала.

Варлам некоторое время провел без сознания, потом пришел в себя, и Рада приказала медсестрам его привязывать. Несколько раз в день она ходила в больничное крыло и не без мрачного удовлетворения наблюдала, как Варлам метался на кровати, мычал – язык долго оставался опухшим, к тому же Варлам бесконечно обкусывал щеки. Все эти годы Раде хотелось пристрелить Варлама, как неугомонную брехливую псину, но Н.Ч. одергивал ее. Он вообще одергивал Раду по жизни: не делай то, не поступай так. Н.Ч. диктовал ей слова, мысли, вылепливал идеальную (для себя) распорядительницу Аукциона. Раде это нравилось, она соглашалась, покуда Н.Ч. баловал ее операциями, частыми, дурманяще сладкими пересадками. И все же Варлам раздражал гораздо сильнее. Рада отдавала распоряжения:

– Восстанавливайте медикаментозное лечение. Он точно поел? Не забывайте менять повязки.

Варлам резко превратился в священную животину, и Рада заботилась о нем. Впрочем, в последних распоряжениях Н.Ч. это тоже значилось, и Рада подчинялась ему по инерции. От Варлама невозможно избавиться, его ценность стала исключительна и безусловна, но Рада не могла удержаться от такой мелочи – пусть помучается. В конце концов, меньшее, что он мог для нее сделать, это немного пострадать.

К операциям Варлама допустили быстро. Во-первых, Рада не могла терпеть, во-вторых, как ни странно, Умница-616 помогала ему сконцентрироваться, и он чаще был спокоен. Короткие, нет, скорее непереносимо долгие пять-десять минут. Никто не мог разобраться до конца, вернулся Варлам в сознание или таблетки делали его податливым и безразличным. В общем кабинете теперь не царили тишина и порядок, потому что Варламу не было до них дела. Ассистенты начали общаться в голос, даже смеялись и еще громче хлюпали чаем, смакуя покой. Варлам либо сидел у себя, либо торчал в операционной, Рада следовала за ним по пятам, не буквально. Она наблюдала через камеры, чтобы не смел выпилиться. После Аукциона, когда Варлам снова садился на таблетки, апатия поджирала его, но в этот раз все было совсем по-другому.

Как раз перед похоронами Рада объяснила все Даниилу.

– Ты ж тепе’ь за главного… Он твоя п’облема, – добавила Рада, весело ухмыльнувшись. Она была чертовски хороша для траура.

– Оставил же мне, Коль… – Даниил осекся.

Он не видел Варлама уже давно, с того самого дня на дворцовой площади не смотрел на него по-настоящему, не считая пересмотра Договора и других мелких стычек.

Варлам не скорбел, он выключился. Его связь с миром натянулась и треснула. Даниил помнил разного Варлама, он знал его мельком, но и эти образы были яркими: очки, увеличивающие глаза мальчика в несколько раз, концентрирующие внимание на пытливом, жадном взгляде; ручонки, такие крохотные на книжных корешках, Даниил долгое время обновлял библиотеку для него одного. Варлам проходил по периферии внимания Даниила – и вдруг стал его центральной осью. На похоронах Варлама усадили в первом ряду, скорее для виду. Он покачивался на стуле, хлопал себя по нагрудному карману, которого не было, то покрикивал, почти кукарекал, то хныкал, и каждый раз, когда Варлам издавал слишком громкие звуки, кто-то сзади дергал его за рукав и предупредительно шикал:

– Мешаете!

Варлам сам себе мешал. Тик-тук-тук. Гроб казался ему слишком тесным, туда даже оленя не уложишь, даже самого мелкого – водяного, в них всего-то от десяти до пятнадцати килограмм, а не влезет, слишком длинные ноги. Варлам загундел. Бу-бу-бум. Тик-тук-тук. Когда мама жарила картошку, масло трещало на сковороде так, как если бы кто-то громко, но прерывисто пи́сал и струя рвано билась о воду. Зря он отобрал Влада, выдрал из жизни, Влад даже бил его не всегда, а по настроению или вместо Адриана. Адриан лупил больно, он мог сожрать целиком, как крысы обгладывали тела беспризорников. Влад бил в живот и, когда Варлам складывался пополам, ласково толкал его на землю, и Варлам заваливался на бок, как тюк с дерьмом. Адриан должен был загнуться от тоски, они же друзья, друг за друга – и в огонь, и в воду, и сдохнуть. Вот и должен был сдохнуть, звучало логично.

После похорон Даниил отвел Варлама в больничное крыло, куда его впопыхах переселили. Рада хотела запихнуть Варлама в каморку, Даниил настоял на нормальной палате с мягкими стенами, стерильной, где ничего не провоцировало воображение Варлама. Тот и так без конца что-то воображал, а в его состоянии это даже вредно. Пока они ехали в лифте, Даниил придерживал Варлама под руку. Они не разговаривали. Вряд ли Варлам был привязан к Н.Ч., но был многим ему обязан. Считай, всем. А такая благодарность самая живучая. Все эти годы Варлам был к Н.Ч. ближе всех остальных, тем не менее Даниил не видел в Варламе ни его отпечатка, ни тени, хотя Н.Ч. своей близостью отравлял всех. Варлам, быть может, испытывал боль, не причастную к похоронам. Лифт карабкался наверх медленно. Вдруг Варлам подпрыгнул, качнув кабину, и захохотал во весь голос, навзрыд, так что по щекам – слезы, истерика.

– Белый Кит-то умер!

Даниил смотрел на Варлама во все глаза, дыхание придушило, а Варлам рыдал.

– Выплывайте на гробах, Белый Кит уже мертвый!

Даниилу пришлось вытаскивать Варлама из лифта, практически волоком тащить в палату.

– Пихайте, пихайте его, успокоится! – крикнула медсестра, сидевшая у стенки.

Она не вскочила, как бывало раньше при появлении Варлама, подбадривала сидя. Даниил и правда буквально запихнул Варлама в палату; прежде чем захлопнул за ним дверь, разобрал только:

– Спичка-спичка зажгла всех и сгорела. Никакого Белого Кита.

Палата виделась Варламу зефирной утробой, зефир забеременел им и вынашивал его. Варлам трусцой обежал палату по периметру, полапал зефирные стены.

– Пальпация изнутри даже полезней, – заржал.

В палате были кровать и книжки, целое книжное море, Варлам их видел, пускай на самом деле их не существовало вовсе. Окно тоже было. Варлам сел перед окном на пол, дотянулся до невесомой желтой занавески, она просвечивала на свету, Варлам видел свои пальцы, но ткань все равно отражала тепло. Он потерся о занавеску щекой, носом, все лицо обтер, вдыхая запах, – точно жареная картошка, даже цвет такой же, если картошку нарезать тоненько-тоненько. Варлам пропихнул в рот краешек занавески и замычал. Какой же день был хороший!

Даниил вернулся в кабинет Н.Ч., который он вряд ли когда-нибудь сможет назвать своим. Здесь еще не прибирали, на личном этаже Н.Ч. все оставалось по-старому. Даже Ида Плюшка каждый день, ровно в восемь, оставляла у дверей тележку с завтраком: черный кофе, творог с персиками и драники. Вечером она молча укатывала нетронутую тележку, будто, если хоть немного нарушить привычный ход вещей, Аукционный Дом наверняка рассыплется, а кому в столь непростые времена нужны риски.

Даниил надеялся, что им с Н.Ч. теперь удастся хотя бы понять друг друга. Он долго перебирал бумаги в ящиках, читал письма и записи. Это было странное чувство. После Ляли ничего не осталось, во всяком случае у Даниила, и она превратилась в призрак. Даниилу казалось, что он может собрать Н.Ч. по кускам, что тот все еще с ним – заглядывает через плечо. Н.Ч. не избавился от вещей, хотя был до помешанного осторожен. Возможно, собственное «наследие» он считал неприкосновенным, возможно, он действительно сильно устал, задолбался до тотального равнодушия. Все мысли, все воспоминания, принадлежащие одному человеку, даже такому значительному, сжимались до размеров комнаты – четырех стен и деревянного стола. Для большинства и этого будет многовато. За дверью зашумело, Ида Плюшка покатила завтраковую тележку обратно к лифту.

Страница за страницей Даниил разбирал Н.Ч. на запчасти, проживая их жизнь до пересадок заново, – менялась только оптика, она принадлежала не Даниилу. Н.Ч. существовал сразу в нескольких измерениях: в одном были Ляля, Даниил, уютные будни и бесконечные склоки, в другом – тон ученого, которому чужды любые переживания, он конструктор, а подопытные – шестеренки, винтики, болтики. Что-то в Данииле отзывалось пониманием, что-то походило на несвязный бред. Но одно Даниил понял точно: даже если прочитать человека, строчка за строчкой, чужая душа – все равно черное пятно, не разглядеть, не вывести.

В тот же день Даниил в последний раз запечатал конверт Для Лисы Тобольской. Лично в руки.

Удалось, хоть и не так, как мы ожидали. Ты сильно рисковала, попытавшись отправить то сообщение. Нам повезло, что в день Аукциона даже ударники не видят дальше своего носа. Вернее то, что у них под носом. Коллективный душевный гипноз. С другой стороны, в этом мне видится недобрая насмешка жизни. Будь готов к достижению цели, как бы ни сыграл в итоге ее результат.

Я не думал, что снова окажусь в Городе. Тем более не думал, что Аукционный Дом станет моей новой тюрьмой, как будто я не маялся столько лет в плену собственных мыслей. Душнила, скажешь ты; Адриан согласится. И я согласен, но я стар и не могу не гундеть: кажется, до меня только доходит, сколько же мне, твою мать, лет. Все игры с бессмертием – бред. Так долго жить трудно и скучно. Я, честно, не очень хочу, но придется. У меня есть причины пожить еще чуть-чуть.

Совершенно ясно, что мне отсюда не убраться. Кто-то должен разобраться с душами, и это, увы, процесс небыстрый, но еще лет пятнадцать у меня имеется. Здесь я могу полагаться лишь на Варлама, это тяжело, он потерялся, и я не знаю, будет ли он вообще хоть на что-то способен. Бедный Варлам жил своей местью, и она его сожрала, как неприжившаяся душа, поэтому передай Адриану, чтобы постарался отпустить. Оно того не стоит. Я тоже посвятил свою жизнь мщению, я мстил за любимого человека (я знаю, ты догадывалась), в итоге мы с Варламом остались примерно в одном положении. Месть вершится, но у нее нет послевкусия. Месть ничего не дает, только отбирает.

Поэтому пусть Адриан отпустит, и ты тоже. Я знаю, в Кварталах тебе хорошо, хотя, как у настоящей горожанки, у тебя чертовски странные вкусы. Берегите друг друга, полагайтесь друг на друга – это все, что вы можете себе позволить. Пусть Адриан наблюдает за своим состоянием, операция понадобится нескоро, но и время летит быстро, вы и не заметите.

Повтори еще: душнила. Повтори хоть тысячу раз, я все равно скажу спасибо. Мои чувства к тебе всё такие же нежные, трепетные. Это не изменится, пускай мы и поменялись местами, развелись. Знай, каждый день шлю тебе ласковое «отщепенка», будь с этим счастлива.

Знаешь, читаю записи Н.Ч. и поражаюсь, каким он был человеком. Не скажу, что он вообще когда-то мне нравился, но я определенно был к нему привязан, оказывается, это было взаимно. Я это понимал, а теперь услышал это от него, почти лично. Не думал, что доживу до подобного.

Я подумал еще: Н.Ч. всегда жил в разных мирах и верил в каждый. Иногда эти миры соприкасались. Так и умерла наша Ляля. Нет, так он убил ее, перетянув из одного своего мира в другой, где Ляля не смогла прижиться.

Я, наверное, простил его, но так и не понял. Иногда закрываю глаза и кричу про себя: «Коля, ну какого хера, Коля!»

Впрочем, понимать его и не нужно. Не нужно лезть в чужие души, когда своя неразобранная.

Предлагаю потихоньку разбираться. А там – как получится.

Если.

Лиса сложила письмо пополам и на несколько секунд поднесла бумагу к губам – они прощались. Ответа она не напишет, потому что у нее свой долг, потому что ей придется провести между ними эту линию (заново), разделить чувства на городские и квартальные, там и здесь. Лиса знала, что не вернется. Папа обещал навещать, мама ничего не обещала, но тоже рано или поздно приедет, любовь к ребенку, к такому – далекому, но живому, ее притянет. Даниил (как непривычно думать о нем так) справится, это его ноша, Лиса ее примеряла. Лисе и Адриану тоже надо было справляться.

– Лиска, я иду в «Котик», тебя не дождаться! – Валечка всунула голову в дверной проем.

– Иди-иди. Мне тут еще разобраться.

– Ну-ну!

Валечка уехала в Кварталы с Лисой и приживалась на удивление охотно. Адриан приставил к Валечке двух крепких пацанов с красными лентами на штанине, и Валечка маячила по улицам, всё дегустировала. Местная еда ее удивляла, но она не брезговала, не пугалась ни запоров, ни диареи – по первости со всеми так. «Для еды должны быть все горизонты открыты», – приговаривала Валечка.

Особенно ей нравилось в «Жгучем котике», потому что Валечка оказалась фанаткой острого мяса и владельца заведения, который безбожно с ней флиртовал и угощал крысохрустиками.

Лиса за Валечкой не поспевала, у нее было слишком много дел во Дворце. Начать проще всего с меньшего. Лиса заняла старую комнату Даниила. Адриан хотел все из нее вынести, так принято, от старого жильца нельзя ничего оставлять. Лиса отказалась, она не была суеверна. Наоборот, ей нравилось жить, закутавшись в вещи Даниила, в те, что еще остались. Иногда Лисе мерещился его запах, слышалось дыхание и шорохи на соседней подушке, столько приятных призрачных следов. Ей нравилось смешивать его и себя и думать о том, что она все-таки влезла в его шкуру, отобрала его жизнь так запросто, что от восторга кружилась голова.

отщепенка.

Звучало как самая нежная похвала. Скоро в комнату привезут рояль ее сестры, пару старых вещей. Лисе хотелось обложиться и Лилит, пускай ощущение ее смерти слегка померкло. Лиса по-прежнему думала о ней слишком часто, особенно рядом с Адрианом, но горесть трансформировалась в тоску и стала даже приятной. Впервые Лиса ощущала, что Лилит наконец отпустила ее. Можно жить, сестра разрешила. Еще Лиса подолгу рассматривала свою культю. Об этом она не жалела и все еще в себе больше всего любила именно культю – основную партию можно наигрывать и без аккомпанемента, без таланта тоже.

– Лис, Паучиха! – крикнула Саша из-за двери.

Та самая Саша, которая фыркала на нее в Лисин первый день в Кварталах, вполне добродушно помогала ей освоиться и (опять же по приказу Адриана) присматривала за ней, чтобы никто из местных не смел рыпнуться, хотя все и без того знали, что у Короля новая отщепенка, и не совались.

– Ты ровная, Лис, – сказала как-то Саша и подарила Лисе кастет.

Лисе нужно было поспевать за модой Кварталов, поэтому она и вызвала Паучиху. Еще потому, что Паучихе Даниил покровительствовал лично, и Лисе было интересно. Паучиха вошла, волоча за собой огромный мешок, – женщина без возраста, длинные черные волосы, красивый большой нос с острым кончиком, как у хищной птицы.

– Это ты заместо Данте? – Голос у Паучихи тоже звучал по-хищному.

Она жестом велела Лисе влезть на табуретку, вытащила из рукава сантиметр и неторопливо обошла Лису кругом, присматриваясь. Лиса поежилась.

– Ага.

– Он хороший мужик был. – Сказала, будто похоронила. – Снимай куртку, как тебя обмерять прикажешь?

Лиса повиновалась. Она вылезла из рукавов, уже собиралась бросить куртку на пол, но помедлила – коснулась пальцами ребристых инициалов Д и Н. Это была та же куртка, в которой Лиса приехала в Кварталы в первый раз. Паучиха вытянула шею, с интересом разглядывая логотип.

– Ляля Вишневская, я ж знаю. Думаешь, чё, я про городских легенд моды не знаю? Еще как знаю. – Лиса кивнула в ответ. – Ток никогда понять не могла, что за логотип. Что это вообще за буквы такие – Дэ и Нэ?

– Дураки и нелюди, – машинально отозвалась Лиса, хотя теперь было ясно, что это два переплетенных имени – Даниил и Николай.

– Мда, – Паучиха хмыкнула и тут же забыла и о куртке, и о загадочных буквах, стала снимать мерки. – Ничё, накидаем тебе прикидов. Если ты заместо Данте, еще и отщепенка, я вам созвучные образы сделаю. Такая параллель, сечешь? – Паучиха подняла голову и улыбнулась, Лиса разглядела ее подозрительно хорошие зубы. – Да и должна я ему по гроб. Треш просто.

– Почему?