Аукцион

Ты притихла. Было слышно только Машину-616, в спящем режиме она нетерпеливо жужжала. Данте вдруг сжал мой локоть, я недовольно дернулся, отвлекся, не успел нажать кнопку пуска. Ты приподняла одну ладошку и зацепила указательный палец за средний. Наш импровизированный знак, тайное признание, которое никто не решался произносить вслух. Даже сейчас, когда волнуюсь слишком сильно, невольно цепляю указательный палец за средний. Уверен, ты видишь. Я тоже.

– Десять секунд до старта.

– Обязательно – вот так?

Я не ответил. Мне несложно было простить Даниилу нервозность. У меня была операция, Душелокатор, Машина-616, весь мир, полный чужих душ, а у него, кроме тебя, ничего не оставалось.

– Восемь. Семь.

– Хре́ново ты чудовище.

– Три. Два. Один. Вывожу донора из наркоза.

При операции будить донора до конца не обязательно, на всякий случай я привязал его ремнями к операционному столу. Раздалось шипение, поручни протолкнули активное вещество через Душелокатор, и показатели на панели выровнялись окончательно.

Я мог бы вспомнить, как впервые поцеловал тебя, когда ты штопала пиджак, а я не удержался, выхватил его у тебя из рук (к черту, все к черту, иди сюда), и мы буквально врезались друг в друга; как ты ласково ставила на мой стол кружки с кофе, малиновым чаем, если вдруг болел, пока я рылся в записях и пытался найти самую нужную страницу, подобрать слово, значение; как ты заставляла раздеваться догола перед сном, потому что и здесь одежде между нами не было места, потому что она твоя третья (первая?) любовь, а между нами должна быть только кожа; как мы гуляли втроем по набережной, тополя и черемуха, выпитые бутылки, нитки на одежде, «так-то», я до сих пор пряжей наматываю это слово на шею, внешности-внутренности, то самое «я соскучилась», пригоревшие драники. Столько всего, что я мог бы вспомнить, но когда я нажимал на большую красную кнопку, в моей голове опустело, там уже не было тебя, звучало то, к чему я был так близок, – будущее наших душ.

Машина-616 вздрогнула зелененьким огоньком. Клешня медленно распрямилась, потянулась, почти принюхиваясь, как хищное животное, чующее под собой живую плоть. Сначала вцепилась в донора.

– Невероятно.

Клешня поиграла лазерами, пытаясь закрепиться в нужной точке. Наконец вытянулась и вжала тело донора в стол. Машина-616 загудела, и скоро по тонкой алмазной трубке поползло дымчатое вещество. Я активировал секундомер. Тело донора задергалось, я увидел бездушевный шок в первый раз. Когда Машина-616 мигнула двумя зелеными огоньками, индикаторами успешного проведения операции, я выдохнул.

– Он что, умер?

– Конечно нет.

Я не хотел его обманывать, но Даниил изводился от волнения, глупо было лишний раз его провоцировать. В конце концов, я не знал наверняка, умрет донор или нет, скорее, активно предполагал, просто повезло, просто оказался прав, но Даниилу это знать не стоило. Секундомер впервые зафиксировал длительность бездушевного шока – всего двадцать семь секунд. Зря люди так упорно не верила в спасение души – я выяснил, что жить без нее невозможно. Медлить было нельзя. Тогда я понятия не имел, что в созданном мною холодильнике извлеченная душа может храниться довольно долго, и нажал красную кнопку.

– Перехожу ко второй фазе. – Дотянулся до громкоговорителя: – Лежи смирно.

Я жалею, что был так груб. В других обстоятельствах ты бы не смолчала, а тогда и вправду замерла, только поджала губы, обижаясь. Возможно, ты просто приняла то, что я тебя больше не видел, хотя в подобное верится с трудом. Ты не признавала конкуренции. Машина-616 снова вытянула клешню, и маленький собирающий кристалл медленно пополз по трубке – к тебе. Душа была там, живая, это было видно по перламутровым переливам. Если приблизить камеры, сияние резало глаза. Ты вцепилась руками в стол, не шевелилась.

– Мне все это не нравится. – Даниил не мог заткнуться.

Эта его привычка ляпнуть что-то нелепое, невероятно дурацкое, невероятно не вовремя! Он всегда себя так вел: психовал, если что-то выходило из-под его контроля, пускай ты умудрялась изворачиваться, чтобы он не придушил тебя опекой.

– Операция необратима, – рявкнул я в ответ.

Но Даниил не мог по-настоящему меня зацепить, ведь я смотрел на тебя. Как клешня завертелась, быстро-быстро, присасываясь к впадинке между ключицами. Как твои пальцы отпустили столешницу, ты вся вытянулась, глаза стали страшными, и меня даже кольнуло опасение. Что могло пойти не так? Кристалл добрался до рукояти клешни. Раз. Два. Три. Кончилось. Машина-616 мигнула зеленым, распрямилась, спрятала клешню в аппаратное брюхо и заснула.

– Получилось. – В помещении резко стало светлее. Будущее наступило. – У меня получилось!

Ты медленно села на операционном столе. Я судорожно пытался разблокировать дверь, от волнения постоянно промахивался, нажимал не те цифры. Не мог собраться, не мог оторваться от тебя. Ты вновь стала центром моей вселенной, потому что буквально соединилась с делом всей моей жизни. Я видел кристалл, аккуратный камешек, прямо на твоей яремной ямке. Кожа вокруг слегка покраснела, но это скоротечные последствия операции. У нас же все-таки получилось.

– Давай уже. – Даниил стоял у меня за спиной.

Я слышал, как он шаркает ногами по полу, еще я слышал в его голосе раздраженное нетерпение и не понимал его. Что его цепляло, если все удалось? Ты взялась руками за голову, тебя покачивало, как пьяную. Небольшая дезориентация в пространстве.

– Нормально, все нормально, – бормотал я, по-прежнему путаясь в собственных пальцах.

Я все просчитал. Возможные побочные эффекты. Их много, они разные, но всё в пределах нормы, всё в пределах. Я подготовил для тебя специальный опросник – блокнот с настоящей вышивкой на обложке, я хотел, чтобы ты все записала, чтобы я знал все-все, ты ведь первая, моя первая пересаженная душа, моя душа, мое всё.

Дверь запищала (наконец нащупал правильный код) и начала медленно отъезжать. Даниил отпихнул меня в сторону, все пытался поторопить дверь, силился протиснуть внутрь здоровенные плечи.

– Не торопись, зачем так торопиться, собьешь систему. – Я говорил с ним, но смотрел только на тебя.

Теперь ты была безупречна. Немного побледнела, отчего покраснения вокруг собирающего кристалла сильно выделялись. Небольшие побочные эффекты. Все в пределах нормы. Конечно, в пределах.

Безупречность теории на практике.

У древних был бог, у горожан есть я.

Ты резко согнулась пополам, выплевывая на пол сгусток чего-то темного. Дверь заело, и она придавила Даниила.

– Открой хренову дверь! Открой!

Я не пошевелился. Ты разогнулась, и я увидел, что твой подбородок в свете ламп сочится красной влагой, – клянусь, душа моя, до меня не сразу дошло, что это кровь. Прежде чем я успел хоть дернуться, тебя снова стошнило, на этот раз ты начала заваливаться набок, пока не рухнула совсем – с операционного стола на пол. Сразу же грохнула и дверь: Даниил все-таки протолкнул ее дальше – нелепая силища! – и побежал к тебе.

Тишина звучала еще несколько мгновений, она била меня по ушам, по щекам, размазывала мир перед глазами. Все поплыло, обернулось пленкой из засохшей крови.

– А-А-А-А-А!!!

Твой вой разрушил все – мою боль, будущее, к которому мы прикоснулись. Я не слышал, чтобы люди так кричали. Я хотел, чтобы ты замолчала, мне казалось, я уже рядом с тобой, уже сжал ладони на твоей шее до противного хрипа. Замолчи, замолчи, замолчи! Твой крик выворачивал наизнанку меня и мое желание выдавить из тебя весь звук, но ты все рвала легкие:

– Вытащи! Вытащи, вытащи!

Ты каталась по полу в кровавой желчи, размазывая ее тонким слоем по стерилизованной плитке. Даниил упал перед тобой на колени, пытался зацепить, удержать, ты изворачивалась и изо всех сил сучила ногами. Помнишь, мы любили в шутку бороться? Кто кого в тиски до смерти, до смерти от любви. Ты извивалась, выскальзывала из рук, умирала.

– Убери! Убери ее от меня!

– Дай я! Я сам все сделаю! Быстро пусти! – Я пытался оттолкнуть Даниила, но он все держал тебя за руку. Я не мог к тебе подобраться.

Наконец я схватил тебя за вторую руку, и мы дернули тебя – каждый на себя, как тянули все эти годы. Наверное, в тот момент я хотел, чтобы мы тебя разорвали и оставили на память по половинке. Даниил нехотя отступил, и я уложил тебя на спину, хоть ты и дубасила меня что было мочи, умудрилась обгрызенными ногтями расцарапать половину лица. Твой зрачок очень быстро окрашивался в черный, в горле булькало красное месиво, и ты давилась, продолжая кричать. Ты пыталась кричать.

– Не-не-не… – я бормотал, неловко ощупывая твое тело, словно прикасался впервые.

Говорят, подобные моменты со временем стираются из памяти, сознание себя бережет. Спустя столько лет я помню происходившее так отчетливо! Каждое движение. Помню, как Даниил не выдержал, отпихнул меня, как он вцепился пальцами в собирающий кристалл на твоей шее. Если он его сорвет, ты точно умрешь, и я заранее его в этом обвинил. Хотя уже было понятно: тебе конец. Первая операция по пересадке души закончилась стремительным поглощением. Немыслимо.

Тогда у этого явления еще не было названия. Я придумал его гораздо позже, когда выяснилось, что подобная агрессивная аллергическая реакция не была исключением и даже в ее редкости прослеживалась системность. Иногда стремительное поглощение наступает практически сразу, иногда реципиент живет еще некоторое время, лаг допустим. Но в тот день у меня не было этих объяснений, просто ты и здесь стала первой, как и во всем остальном. Я схватил Даниила за руку, вжал его ладонь в твою грудную клетку. Если он сорвет кристалл, он лишит тебя последнего шанса, призрачного и по факту несуществующего, но он лишит тебя и его. Любое повреждение или самостоятельное удаление собирающего кристалла ведет к мгновенной кончине, поскольку вмешательство в работу организма после пересадки слишком сильное и без кристалла функционирование организма становится невозможным. Ты дергалась все слабее, больше не кричала, похрипывала, и на пару секунд я сам начал задыхаться.

Когда ты все-таки умерла, мы остались сидеть на полу операционной. Перепачканные твоей кровью, ближе, чем когда-либо, – и вместе с тем я никогда не чувствовал между нами такой пропасти, даже в самом начале, когда мы старались игнорировать существование друг друга. Я ждал, что он убьет меня тут же. У него хватило бы сил, ему уже приходилось делать это – все мы знаем, чем занимаются ударники на самом деле, особенно чистильщики в Кварталах. Они поддерживают порядок в Городе; проще всего его поддерживать, если непослушные мертвы. Я и сам следую этому правилу, не зря же столько времени потратил на составление Устава Аукционного Дома. Строгость есть основа дисциплины. Даниил любил тебя по-дурацки сильно, разве он мог сдержаться?

Даниил ничего не сделал. Он не полез в драку, вместо этого он держал твою голову на коленях, неловко отдирая липкие волоски от лица, щупал щеки, шею, надеясь, что внутри тебя еще завалялась капелька жизни. Он провел рукой по твоим векам и закрыл глаза, которые навсегда затянуло мертвой чернотой, посмотрел на меня долгим взглядом; я не глядел в ответ, но был уверен, что там – одна безнадежность.

Затем Даниил наклонился, поцеловал тебя в лоб, аккуратно положил твою голову на плитку, поднялся и ушел. Нас осталось трое: я, Машина-616 – спящая, ты – мертвая. Теперь уже я затащил тебя на колени и даже порадовался: лишним нежностям ты не давалась, а тут безропотная. Пощупал осколки собирающего кристалла, и пальцы провалились в плоть, как в поднявшееся тесто, – было липко, еще тепло. Сколько прошло времени, когда я очнулся? Ты начала остывать.

Я долго рылся в бумагах в поисках просчета, перепроверил аппаратуру, хотя и без того знал, что она в безупречном состоянии. Вывод напрашивался один: природа аллергической реакции непредсказуема. Ты бы умерла в любом случае, просто потому, что твоя ведущая душа не допускала никаких вмешательств. При стандартной аллергической реакции подсаженная душа сжирает ведущую и человек медленно гниет до тех пор, пока тело полностью не перестает функционировать. При стремительном поглощении реакция обратная – ведущая душа агрессивно отторгает донорскую. Это очень похоже на самоубийство. Душа моя, у меня ушло много лет, чтобы просчитать варианты совместимости между категориями душ, но этого бывает недостаточно. Сущность аллергии изменчива, и я не могу учесть бесчисленное количество граней в обычной системе. Я не оправдываюсь, ты действительно оказалась слишком самобытна. Единственной глупостью с моей стороны было поверить, что твоя душа в принципе способна принять другую.

Я встретил Даниила на похоронах. Он помог утрясти твою смерть, вылепить из нее несчастный случай (по-моему, мы даже не врали, а Даниил, наверное, уже тогда поминал меня убийцей), мы вместе оплатили похороны.

Единственное городское кладбище разбили недалеко от южного поста, и оно походило на отдельный город. Собранные из круглых камней стены лабиринтом разбегались по земле, терялись из виду, переплетались в узор из ходов и выходов. В стенах – ниши с урнами, а вдоль – асфальтированные дорожки для визитеров, по обочинам – ряды стриженых платанов. В Городе про поездки на кладбище так и говорят: «я с визитом», и не нужно смерть озвучивать. В нишах прятались мемориальные доски и личные безделушки, которые отличали одну нишу от другой, придавали умершему «самости». Местами «самость» вываливалась наружу – охапками цветов, атласными лентами, – но в основном она оставалась скрыта. Мне нравилось прогуливаться вдоль стен и заглядывать в ниши, будто за плечо покойнику.

В центре кладбища расположились сектора для обычных погребений, там мы и похоронили тебя. Людей пришло мало, ты была слишком зациклена на нашей маленькой семье, чтобы держать рядом лишних друзей. Иногда в твоей жизни едва хватало места нам с Даниилом, все вытесняли манекены и выкройки. Даниил помогал издалека и не появлялся до последнего, и мне пришлось почти все организовывать самому: твои любимые цветы, гроб, платье, в котором тебе предстояло провести вечность. Я хоронил тебя со всей серьезностью, в особенно серьезном платье. Когда мы говорили о смерти, ты признавалась, что не хотела бы, чтобы тебя сжигали. На крайний случай – чтобы сожгли голой, нельзя нарочно предавать ткань огню. Ты огорчалась, что некому будет содержать твое место на кладбище. Как видишь, и сегодня ты лежишь как положено, в земле. Я не допущу, чтобы тебя сожгли. И в том, что Даниил не прошел со мной этот путь до конца, мне виделось предательство.

Над кладбищем собрались тучи, и коридоры запутались в тенях, хотя дождь так и не случился. Воздух сырой, ледяной, и ботинки блестели от мокрой травы.

Мы с Даниилом – плечом к плечу, пока гроб опускали в прямоугольник могилы.

Сделать шаг и слечь вместе, зарыться в землю, забить ею рот, глаза, пропихнуть в легкие. Гроб грубый и молчаливый, внутри весь обитый дорогой тканью, покачивается на креплениях, сбивая края ямы.

Ты в гробу. Твой гроб, я сам тебя в него уложил.

– Мне нужно было время, чтобы прийти в себя и не убить тебя, – признался Даниил по окончании церемонии.

Даниил – спокойный, как обычно, вылощенный, гладко выбритый – не смотрел мне в глаза. Его отстраненность нервировала. Я не умел хоронить близких: когда Бумеранга усыпляли, я позорно сбежал из денника; деда с его креслом едва помнил, а еще – вряд ли любил. У Даниила погиб брат. Младший сын Краевских тоже был ударником, менее способным и удачливым, чем Даниил, поэтому и застрял в чистильщиках. В Кварталах его и убили, не вспомню, как именно: чистильщиков в Кварталы возят пачками, обратно вывозят – тоже, в мешках для трупов. Мы были вместе, когда Даниилу сообщили, и он горевал по-другому. Его горе ты убаюкивала на руках несколько дней. На твоих похоронах Даниил был будто невыспавшийся, в остальном прежний. Душа моя, я понимаю, что Даниил заготовил месть слишком страшную для человека. Ему мало было просто меня уничтожить, он задумал разобрать меня по кусочкам, даже если на это уйдут десятилетия. Представляешь? Он столько ждал.

Я справедливо решил, что, если стремительное поглощение не было случайностью, если пересадка душ как процедура обречена, мне следует это проверить на себе. Я не хотел тратить время на попытки с другими реципиентами, ведь я был еще достаточно молод, чтобы посчитать, что две неудачи подряд – это оскорбление моих научных способностей, а значит, и вся затея, и мое собственное существование бесполезны и бессмысленны. Провести операцию сам я не мог, мне нужен был тот, кто нажмет на кнопку, а кроме Даниила просить было некого.

– Она бы хотела, чтобы мы довели все до конца, – сказал Даниил, сидя в том же кресле, где и ты в последний раз сидела вместе с ним; он чуть согнулся под тяжестью твоего тела или, наоборот, его отсутствия.

– Все получится.

– Ты это уже говорил. – Даниил больше не улыбался, не мог выдавить даже смешка в мою сторону.

Мы обходили друг друга за полметра и почти не пересекались взглядами. Может быть, он боялся: посмотрит – и все возвратится. Скользкая от крови плитка, крики, ты. Даниил замуровал в памяти этот день – так как же ему удалось снова прийти сюда? Еще и нажать на кнопку… Впрочем, последнее он наверняка делал с удовольствием.

Все повторилось. Я лежал на операционном столе в операционной пижаме со специальным вырезом в области ключиц. Донора опять привез Даниил. Пускай я не стоял за пультом управления, но мог наизусть рассказать последовательность процедуры.

Машину-616 не остановило то, что на столе, распластанный, словно выпотрошенная рыба, лежал ее создатель. В этом, на мой взгляд, заключается очевидное превосходство техники над человеком. Машина-616 просто выполняла свою работу; а сколько жизней можно было уберечь, сколько открытий приблизить, если бы мы вели себя хотя бы вполовину так же осознанно? Разумеется, техника не наделена сознанием, как мы его понимаем, но ее внутренние алгоритмы куда более стройные, я бы сказал, практически без изъянов. Душелокатор толкнул поручни, и активное вещество попало в организм донора. Скоро он проснется, не пошевелится, максимум – уловит смутный запах дезинфицирующих средств. Не поймет он также, где находится и что с ним происходит. Машина-616 очнулась, разогнула единственную клешню, потянулась к донору, и лазеры закрепились ровно в необходимой точке координат. Как только она высосала из донора душу и дымчатое вещество оказалось в собирающем кристалле, Машина-616 переключилась на меня. Без колебаний. До этого момента мы уже доходили, я наблюдал за происходящим словно со стороны, ведь то же я сделал с тобой. Машина-616 прижала клешню к яремной ямке между моими ключицами, и собирающий кристалл медленно пополз из трубки. Я не был спокоен, не буду врать. К сожалению, человеческие слабости характерны и для меня: учащенное сердцебиение, потливость. В ушах застучало, и тем громче слышалась пульсация крови в черепе, чем сильнее Машина-616 придавливала меня к поверхности стола. Машина-616 затарахтела чуть громче. С помощью установленного в носике панча она сделала надрез, не сквозной, в дермальный слой, установила под кожей тонкую пластину, которая служила якорем для собирающего кристалла, обеспечивала плотное сцепление с кожей. Носик зажужжал – Машина-616 прикрутила собирающий кристалл на якорь. Усовершенствование этой микродермальной техники сводится к тому, что сквозь якорь и сам собирающий кристалл проходит тончайшая полая трубочка, она-то и обеспечивает синтез душ. Машина-616 мигнула зеленым и отстала от меня, но я этого не заметил – я почувствовал. Комната перед глазами начала распадаться, а затем мир вдруг собрался в кучу и расцвел.

Я сел, пощупал пульс: скачет. Комнате прибавили яркости, подтянули насыщенность. Сложенные в углу инструменты блестели серебром, и их сияние немного резало глаза даже через все помещение. Плитка была белой. Вернее, в теории она всегда была такой, но мне казалось, что до этого мои глаза не работали и все вокруг только теперь приобрело свой цвет. Глаза защипало от мысли, что все-таки получилось. Я поглотил чужую душу.

Перед операцией ты расспрашивала об эффектах. Я предсказывал их лишь примерно; в конце концов, душа – слишком тонкая материя, и, даже собрав в кучу целый ворох трудов за несколько столетий, я не мог утверждать что-то наверняка. И вот новая душа была во мне, я ощущал ее присутствие, оно было даже более явным, чем я мог предположить.

После операции Даниил уехал в Кварталы – разведать обстановку, он уже тогда решил покинуть Город, – а я остался наедине со своим триумфом. Хотя вру, ты тоже была со мной.

Я буквально поселился в лаборатории и записывал малейшие оттенки ощущений. Выяснил, какие из побочных эффектов самые распространенные. Их после пересадки нужно перетерпеть, обычные медикаменты с ними не справляются, но по нашим нынешним правилам, если по прошествии четырех дней самочувствие не стабилизируется, нужно ложиться в стационар Банка.

Меня подташнивало, несколько раз поднималась температура, несильно, до терпимой ломоты в костях. Если соблюдать постельный режим, переносится легче; когда я эксперимента ради носился по комнате, начинала кружиться голова и я падал на пол. После пересадки первой души мне удалось выявить только эти симптомы. Ушли годы, чтобы упорядочить все возможные последствия и преимущества, которые дает новая душа. Грубо говоря, я забирал у доноров то, что они еще не успели прожить или испытать. Это касалось всего: еды, секса, даже парка аттракционов. Я никогда не испытывал такого восторга на колесе обозрения, ты же знаешь, высота меня всю жизнь нервировала. Реципиент реализует потенциал пересаженной души, вот об этом я тебе и говорил, душа моя.

Процесс поглощения донорской души ведущей занимает определенное время, и до полного слияния может наблюдаться симптом, который я назвал «призрак донора». Этот симптом может не проявиться совсем, если донорская душа на порядок слабее ведущей. Чем выше качество пересаженной души, тем выше вероятность появления «призрака донора». Дело в том, что душу не зря принято было называть вместилищем нравственных свойств. Пускай нравственность, как мы выяснили, конструкт искусственный и относительный, в его определении есть важный тезис: нравственность определяет поведение человека. Если опустить нравственность как элемент в этой установке избыточный, тогда поведение человека определяет душа, и это так и работает, разумеется, с некоторыми уточнениями. Но и поведение нужно рассматривать шире, нежели просто образ жизни и действий. Учитываются также факторы, оказывающие влияние на поведение, которые, в свою очередь, являются двумя категориями характеристик души – естественными и выраженными. К первым относятся физиологические факторы, индивидуальные константы в жизни каждого человека. Естественные факторы, безусловно, тоже могут сдвигаться, но шаг их изменчивости значительно меньше, чем у выраженных характеристик. Выраженные, помимо прочего, включают в себя эмоциональный фон, эмоциональные зрелость и интеллект, качество социальных контактов. И именно последнее зачастую оказывает наибольшее воздействие на степень проявления побочных эффектов. Это натолкнуло меня на еще одну мысль – насколько важно социальное взаимодействие в жизни любого человека. Еще один аргумент в пользу того, что любовь или ее отсутствие многое определяют в нашей жизни.

Я это к тому, душа моя, что «призрак донора» наиболее часто проявляет себя необъяснимыми внутренними ощущениями тоски, привязанности. Однажды после операции я три дня был влюблен в женщину с широкими плечами и мускулистыми руками. Я понятия не имел, кто она, даже как она выглядит, но яркое ощущение влечения к женщине с этими характеристиками воспринималось моим телом, душой и разумом как нечто само собой разумеющееся. Я мучился и скучал, взглядом искал ее на улицах, что хуже всего, на эти три дня практически забыл о тебе. Благо душа приспособилась, и женщина и ее плечи и руки исчезли, а ты была все там же – на месте. Тебя не выжечь.

Иногда «призрак донора» – в видениях, нечто вроде дежавю, только более реальные. Когда они приходят во сне, это еще ничего, наблюдаешь со стороны за чужой жизнью – смутные силуэты, о которых ты почему-то знаешь так много, но воспринимается все как фантазия. Бывает, видения случаются в период бодрствования, и это обескураживает. Несколько раз реципиенты успевали покончить с собой, в такой ужас их приводили картины чужих жизней. Видения нестрашны сами по себе, но их проявление в период бодрствования заставляет поверить, что ты сходишь с ума. Я помню некоторые, особенно Радины. Она пересаживает души постоянно, ее ведущая поистрепалась, поэтому побочки с каждым разом мучают Раду все сильнее. Однажды я нашел ее у себя в кабинете. Она сидела, забившись в угол, махала рукой, пыталась отбиться от чего-то:

– Не надо! Не хочу! Б’ось!

Рада заикалась и всхлипывала, хотя обычно ее лицо – каменное изваяние. Я опустился перед ней на колени, а она все махала, едва не задевая меня по лицу.

– Что ты видишь? Рада, ну?!

– Ненавижу кошек! Кошек с пе’ебитыми лапками…

Оказалось, над Радой стоял старик – сумрачный, с плотной щетиной. Он тряс перед Радой кошкой, которую держал за шкирку. У кошки были выломаны и выкручены в разные стороны лапки, она разевала рот, причитая от боли, а старик все тряс и тряс меховой тушкой. Рада еще пару дней ходила будто побитая, постоянно щупала запястья, приговаривая:

– Побитые-пе’ебитые…

У меня есть гипотеза, которую, к сожалению, нельзя подтвердить опытным путем: видения соответствуют ярким или травмирующим впечатлениям, событиям из жизни донора. Реципиентов пугает сам факт зрительных галлюцинаций, а еще – восприимчивость, обусловленная связью еще не поглощенной души и синдрома «призрака донора». Приятные видения, разумеется, случаются реже, но все же случаются, и тогда реципиенты испытывают до того неистребимый восторг, что он остается с ними еще на некоторое время после полного поглощения. На мой взгляд, в подобном эффекте тоже нет ничего хорошего, ведь избыток бывает опаснее дефицита.

Я не мог полагаться на случайность подобных инцидентов, поэтому на сегодняшний день Аукционный Дом за проявление синдрома «призрака донора» и его последствия ответственности не несет. Это распространенный побочный эффект, и соответствующие бумаги гости нашего Аукционного Дома тоже подписывают. Их личная неспособность справиться с последствиями пересадки – уже не наша забота. Первое время я допускал несколько дней обязательной реабилитации в нашем медицинском центре, скорее для своих исследований, а не ради благополучия реципиентов; потом нужда в этом отпала. Сейчас деятельность моего Аукционного Дома – смысл и способ выживания для множества горожан. Когда выяснилось, что новые души действительно замедляют процессы старения, как следствие, продлевают жизнь, «лекарством от смерти» захотели обладать многие.

Конечно, существует лимит: пока что ни один из реципиентов не пережил порог в сто пятьдесят лет. При таком раскладе я не уверен, хватит ли мне оставшихся годов, чтобы разобраться до конца, но у меня есть Варлам, он доведет систему до ума. Пока мы пытаемся выяснить, как влияют естественные характеристики на процесс пересадки душ и сдвинется ли верхняя граница выживаемости при ее изменении, если снизить допустимый возраст пересадки. Кстати, возраст двадцать лет относителен, но оптимален. Мы не допускаем ни реципиентов, ни доноров младше двадцати. Ты можешь сказать, душа моя, что у детских душ потенциал еще более велик, и не ошибешься. Однако в нежном возрасте душа формируется, и я боюсь, что эксперименты с детьми приведут к хаосу. Их души еще не упорядочились, и последствия таких операций могут оказаться неприемлемыми для установленных мною душевных стандартов. Да и где ты найдешь столько ненужных детей, к сожалению, за детей люди держатся до победного. Даже в Окраинах, даже во имя благородной цели, подвига детей отдавать не хотят, жалко. После двадцати не жалко, вот он, срок годности неистребимых привязанностей.

И все же для относительного долголетия недостаточно одной пересадки, иначе весь смысл душевной индустрии быстро бы обвалился, как карточный домик. Со временем донорская душа утрачивает свои свойства, по факту, приходит в негодность. Критически важный нюанс заключается, как я уже говорил, в том, что, однажды вмешавшись в естественный для организма ход вещей, бросить все просто так невозможно. Отсюда необходимость подсаживать души с периодичностью раз в два года. Установив эту закономерность, я окончательно утвердил важность и весомость процедуры для всего Города.

Сначала я долго копошился с патентом в Прогрессивном Центре. Душа моя, коллеги по цеху меня никогда не жаловали, так было еще при тебе, но мне не требовалось их одобрение. Формально – все же требовалось. Можешь представить, как меня раздражала необходимость доказывать что-то умам столь ограниченным? Первые шаги на пути к величию нашей идеи были невыносимы. Записи операции (твою я предусмотрительно скрыл) и вся документация не казались достаточно убедительными. Мне нужно было провести новую операцию, проблема была лишь с донором. Даниил больше не мог их поставлять, это было незаконно. Чтобы облагородить правомерность собственной процедуры, я приложил официальную бумагу, подтверждающую добровольное пожертвование донором своего тела науке. Подлинность проверять не стали, хоть здесь положились на мою способность подделывать нужные бумажки. Добровольцы из Кварталов жертвовали собой ради вознаграждения в пользу семьи. Подлинность документа никого не интересовала: вот печать, подпись, а до судьбы квартальных кому какое дело. Но для показательной операции мне требовались не только легально добытый донор, но и реципиент.

Я месяцами шатался по Кварталам и Городу в поисках добровольца. Им стал один из ударников, в тот момент он был тяжело болен, считай обречен. Еще было неясно, как такие серьезные заболевания влияют на качество души, и ведущей в частности (влияют, но не фатально), но выбора особо не было.

Анатолию Вислоухому было за пятьдесят, рак жрал ему желудок, а бывшая жена – ударническую пенсию, поэтому, когда я рассказал ему о рисках, о том, что душа сделала с тобой, он только плечами пожал:

– От меня и так по кусочку надкусывают, а так хоть за раз. Инка дочке новый монитор купит, навороченный.

Операция прошла успешно, и Анатолий купил монитор дочке сам, взбодрился, помолодел и вместо года протянул еще десять лет, несколько душ сверху, пока рак его не дожевал. Прогрессивный Центр эксперимент принял, а я от себя добавил в записях, что такие серьезные заболевания душами не излечиваются.

Когда душевный феномен вместе с Анатолием Вислоухим добрался до общественности, я получил первое и последнее письмо от Даниила, лично в руки.

«Хреново ты чудовище».

Я проскандировал эти три слова, главные три слова между нами, и расхохотался.

Возможно, Даниил рассчитывал, что насильственное бессмертие обретем только мы двое и он будет столетиями мучить меня, дожидаясь момента, когда месть станет наиболее болезненной.

Словом, операция прошла успешно, и тогда мне поверили. Мое открытие, как я и предсказывал, все изменило, и у меня ушел не один десяток лет, чтобы поставить дело на рельсы, потому что доказательная польза душ раскрылась далеко не сразу.

Было все: протесты антидушевников, шантаж со стороны Власти, беспросветная тупость кадров, из-за которой все в Аукционном Доме выстраивалось долго и нудно. Оглядываясь назад, я думаю, это всё мелочи, ведь в конце концов моя идея восторжествовала. Души стали важнее денег, важнее чужих жизней. И да, это еще один аргумент в пользу моих теорий. Думаешь, общество испугал тот факт, что доноры погибают после пересадки? Душа моя, мы с тобой недооценили человеческую кровожадность. Да и с чего бы все сложилось иначе? Раньше люди истребляли друг друга сотнями тысяч – ради территорий, экономической выгоды или из идеологических соображений, просто потому, что одни хотят жить так, другие – иначе, одни хотят выезжать за счет других, и никто не может договориться. Душа моя, ты бы упрекнула меня за примитивность, но, раскладывая прошлое на составляющие, ты рано или поздно достигаешь этих минимальных единиц, на которые затем накручивается, как спагетти на вилку, остальное. Души предсказуемо стали самой ценной единицей развития человечества.

Ситуация сложилась простая. Души желанны и необходимы, поэтому механизм их добычи и пересадок нуждался в убедительном подспорье, которое превратило бы весь процесс не в пожирание одних людей другими, а в нечто более причесанное, не пахнущее каннибализмом. Так души стали подвигом, благородной жертвой на благо человечества. Благо касалось тех, кто был готов за души платить, но ведь и Прогресс двигали эти люди. Горожане помешаны на Прогрессе. Круг замкнулся.

Что же до Даниила. Я предполагал, что он потребует себе душу. Более того, я знал, что он не будет жалеть доноров, которым суждено умереть ради его мести. Видишь ли, душа моя, когда дело доходит до мести из-за любви, жалости просто не остается места, а до тебя Даниил всегда был жаден до невозможности. Он бы и младенцев передушил, если бы это могло тебя вернуть.

– Ты мне должен. – Так он сказал перед операцией, ссылаясь на то, сколько доноров он для нас раздобыл.

Дело было не в них, я должен был ему целую жизнь, его собственную, которую он мог провести с тобой. Я сделал все бесплатно, по старой памяти, той самой, что напоминала могильную яму, мы рыли ее все эти годы. Удивительно, побочные эффекты Даниила – сплошной бред в твою честь. Ведущая душа у него, как назло крепкая и кровожадная, щелкала донорские как семечки, и все побочки сводились к недомоганию с повышенной температурой. Жар возвращал его в те дни, когда все было проще и лучше, когда все то же: тополя, черемуха, жженые драники. Я хотел, чтобы жар не прошел и он умер. Я хотел почувствовать запах гниения, медленное разложение тела от аллергической реакции, от которой уже погибла парочка реципиентов. Каждый день, пока Даниил отходил, я изучал показатели, осматривал тело на наличие язв, заглядывал в глаза, проверял белки. Кто знает, может, если бы Даниил умер тоже, я бы наконец отпустил вас обоих? Я понимаю: вряд ли, – ведь дело было не в нем, скорее в тебе, в отраве, которой ты для меня стала. Но тогда я надеялся и желал ему смерти. Так было бы проще. Даниил так и не умер, он все делал мне назло.

На церемонию официального открытия Аукционного Дома Даниил не прислал ни цветов, ни хотя бы записки – повторение предыдущей выходки. С тех пор как ты умерла, прошло всего пять лет.