Помоги проекту - поделись книгой:
— Ну, где наша бриллиантовая нога? — весело спросила она, раздеваясь, наполняя дом сложным запахом мороза, снега, каких-то лекарств, въевшихся в ее темные пышные волосы, и аромата каких-то заморских уже вод, что ли, каких-то городов неизвестных, может быть тех, где и стоят целые леса оленных труб.
И все смотрели на нее с уважением и надеждой. В поселке она была не просто фельдшером, а Докторшей, и хорошо знала об этом, держась соответствующе, как сказал бы лесничий Федор Андрейченко. С ее манерой вести себя не могли быть вровень даже манеры главного бухгалтера, жены главного лесничего. И только жена заместителя директора по науке — мордатого Дмитриева — Валька Дмитриха, как ее называли, — затмевала Докторшу. Но то уже были не манеры, а
Мишка, конечно, оробел и подумал, что лучше бы подождать еще… даже можно и дальше терпеть чесотку. Но Тамара уже гремела рукомойником, мыла руки, вытирала их поданным бабушкой белейшим полотенцем с красной вышивкой. И входила в комнату, улыбалась, что-то говорила. Мишка даже не понимал ее слов, забоялся сильно. Сидел тихо и ждал. Ногу его в гипсе положили на доску между двумя табуретками, с пола убрали половики, чтоб легче потом было подмести. И Тамара приступила к разрезанию гипса острыми ножницами. Руки у нее были полные и красивые. Голос мелодичный, грудной. Мишка вспомнил, как бабушка говорила, что Докторша — побогаче добыча всех его соболей. Ученый развелся со своей первой женой, найдя эту в далеком южном городе под названием Кишинев. И она, южная женщина, здесь не сникла и не скукожилась, а сильнее зацвела, по словам другой бабки, иногда заглядывавшей к Катэ посудачить о делах заповедных, ключницы Зины, топившей и убиравшей баню на Горячем ключе.
И ни малейшей боли Мишка не испытал. Тамара ловко разрезала его глиняную ногу, как ее называл луча Генрих, смочила вату в каком-то растворе лечебном и протерла кожу от паха до пятки, так что весь зуд разом прошел. Коленка была еще перебинтована. Бинт прилип к коленке и рыжел ссохшейся кровью. Тамара полила на бинт раствора из своей бутылочки, подождала немного и осторожно принялась разрезать его… Раз! — и все увидели коричневую Мишкину коленку, зашитую посередине темно-красными нитками. Тамара сказала, что внутри есть еще один шов, но его, конечно, трогать не надо, там такие специальные нитки, которые рассасываются сами, а вот эти нитки с верхнего шва надо удалить, чтоб не вросли. Мишка пожалел, что и верхние нитки не рассасываются, как бы было здорово… Тамара уже протирала шов раствором, пахнущим спиртом. Дядька Кеша, наблюдавший вместе со всеми за операцией, шумно и тоскливо потянул воздух носом, так что Зоя досадливо наморщилась и отмахнулась, словно от назойливой мухи.
Но и теперь Мишка почти ничего не почувствовал, так, небольшое жжение, и все. Тамара разрезала остромысыми ножницами нитки и вытащила их пинцетом. Снова протерла коленку и сказала:
— А теперь вставай!
И Мишка тут же опустил ногу, стараясь не сгибать ее, и поднялся. Зрители задвигалась, но никто ничего не говорил, кроме Тамары, во-первых, из уважения к ней, во-вторых, по всегдашней привычке на людях много не говорить. Подбадриваемый Тамарой, Мишка прошел до дивана.
Через неделю он уже бегал. Бабка Катэ наказывала Кеше отблагодарить Докторшу: отнести ей весь улов омуля и хариуса за выходные. Кеша так и сделал, но вернулся с той же полной авоськой.
— Не взяла.
Бабка Катэ покачала головой:
— Оле-доле, видно, маловато. Отнеси черемши еще две банки.
— У вас, мама, старые рассуждения обо всем! — не выдержала Зоя.
— Какие же старые? — удивилась Катэ. — Как парню, эвенку одноногому жить? Он же не харги[18]. Сэвэки[19] его охранил.
— Так сэвэки этому чего-нибудь и поднесите, вина прысните в огонь, — сказала Зоя.
— Сэвэки Докторшу и надоумил. Он в ней и был, — убежденно сказала бабка Катэ.
И сама взяла рыбу, черемшу и пошла к Могилевцевым. И вернулась с пустыми руками, довольная.
Сын Кеша, невестка Зоя смотрели на нее с удивлением. Наконец Кеша не выдержал и спросил, отдала она гостинец или не отдала.
— А куда я его подевала? — невозмутимо спросила бабушка, закуривая папиросу над керосиновой лампой: в этот вечер электростанцию вообще не включали, что-то, как обычно, вышло из строя. И вечером в поселке было тихо. В окнах мерцали бронзовые огоньки.
— Может, ключницу Зинку встретила, — предположил Кеша.
— Нет, зачем Зину, — откликнулась Катэ, — самого Игоря Яковлевича.
— И чё-о? — спросил Кеша, напряженно глядя на бронзовое от света керосинки сморщенное лицо бабушки.
— Сказала, он понял, все взял, — ответила бабушка, внезапно сверкнув агатовыми глазами, но тут же прикрыла их веками, начала тихонько что-то под нос напевать. Это значило, что больше от нее ничего не добьешься.
Но внук понял, что баба Катэ торжествует эту победу своих старых
Хорошо было, но вскоре пришлось возвращаться в интернат. Мишу пристроили к шоферам, которые шли небольшой колонной, везли какой-то груз для поселка или для БАМа. Лед на Байкале еще был прочен и толст — как гипс, подумал Мишка. Его еще не скоро сорвет солнце и ветер.
Свои упражнения в полетах на лыжах Мишка не оставил, решив стать знаменитым браконьером. И когда Станислав Ильич задал всем сочинение на тему «Хочу стать…», прямо так и написал, что мечтает стать браконьером и водить за нос лесников и всех егерей Байкала, летать на крыльях-лыжах и подарить Докторше Тамаре Могилевцевой соболий воротник, а энэкэ — соболью накидку, да и пожарному Генриху Сергеевичу Юрченкову поновее дубленка нужна. И в больницу поселковую лекарства для снятия боли. На следующем уроке Станислав Ильич разбирал все сочинения, но о Мишином не сказал ни слова. И Мишка решил, что его сочинение такое плохое, что у Луча даже слов не нашлось для ругни. Ну и ладно. Все тетрадки были розданы для домашней работы над ошибками. Мишка сунул тетрадку в портфель, даже не глядя. А уже в комнате открыл ее и вместе с нею открыл и рот: 5. За изложение стояла пятерка, а за ошибки, как обычно, три с минусом.
И Мишка, что называется, воспарил. Насупил брови, грозно сверкнул глазенками — как будто уже удирал от охранников и ловил соболей.
Остальные ребята и девчонки хотели быть летчиками, железнодорожниками, артистами, врачами, капитанами и милиционерами. Станислав Ильич потом поговорил с Мишкой об этом и посоветовал все же быть, например, охотником-промысловиком или оленеводом.
Но Мишка уже твердо решил стать браконьером. Это было интереснее, чем обычная работа промысловика. И в заповеднике летом он начал свою охоту. Ему удалось добыть рябчика, рябчик глупый, близко подпускает в заповеднике. Мишка сбил его из небольшого, но тугого лука, который прятал в расщелине скалы за крайним домом Аверьяновых. Рябчика он ощипал и хотел отдать Лизке Светайле, но побоялся, что та проболтается, и просто скормил добычу последней лайке дядьки Кеши. В тайге возле центральной усадьбы прыгали по деревьям белки-смолевки, черные, с белыми грудками, даже не надо далеко ходить. Мишка похаживал со своим луком, высматривал белок, — стрелял — и промахивался. И дома косился на ружье, старую «бельгийку» двадцатого калибра, стоявшую в изголовье кровати дядьки Кеши. Тетя Зоя Кеше на это пеняла, но он отвечал, что живут они в медвежьем углу, того и гляди Лохматый в окошко постучится. И действительно, медведи то и дело наведывались в поселок, у ключницы Зины медведь топтался на крыльце, дергал за дверь, она уже было думала открыть, но в последний миг зверь раздраженно дохнул, а в двери ее от старости появились щели, и старуха опешила, учуяв: дикий зверь! У лесничего Аверьянова на отшибе медведь выкрал из вольера лайку и задрал, утащил.
Белку, конечно, надо бить из малокалиберной винтовки, но свою винтовку дядька Кеша продал. Ну, точнее — пропил. А потом у него выманил и участок в охранной зоне лесничий Федор Андрейченко. И ничего у бывшего промысловика не осталось, кроме лыж, разболтанной «бельгийки» да старухи лайки. «Да и зачем мне все это, — говорил Кеша, покусывая жидкий ус, — я уже окончательный лесной стражник, не охотник».
Бабка Катэ только печально качала головой.
А Мишка не хотел быть ни стражником, ни штатным охотником. Ни рыбаком — ловить омуля сетями на катере и зимой подо льдом. Он решил стать браконьером, вольным охотником. И пусть еще его поймает дядька Кеша или Федор Андрейченко.
…И уголь вычертил на ровдуге убитого рябчика, лук и стрелу, первую браконьерскую добычу Мишки Мальчакитова на родовых землях.
А в белку попасть все не удавалось. В конце июля Мишка отправился с дядькой Кешей на Покосы. Дядька косил, Мишка ходил днем ворошить траву, ловил в речке хариусов, кипятил чай, варил уху. Ночевали в зимовье. Потом к ним присоединились другие жители поселка. У дядьки и тетки была корова, на нее сено и заготавливали. Тут уже устраивали общий котел, кашеварили жена тракториста Портнова и бабка Зина, державшая коз, сама она не косила, нанимала кого-нибудь из бичей. На сенокосе была и Лизка Светайлы. Теперь они вдвоем с Мишкой ловили рыбу. Забрасывали кузнечиков на леске и шли по течению, держа прутики, высокая Лизка и малорослый круглолицый смуглый Мишка. Соревновались, кто поймает больше. Мишка за Лизкой подсматривал, когда та спускала трико и присаживалась, журчала. И однажды она заметила, вскочила и погналась за ним с крапивой. Мишка считал себя уже матерым браконьером, а тут пустился наутек… от неожиданности. Да и все-таки старше Лизка была и выше на две головы.
— Ах ты… гаденыш!.. — крикнула она, мчась по пятам.
Мишка, конечно, убежал бы от нее, но вдруг замедлил бег… остановился… повернулся к ней. Лизка набежала, запыхавшаяся и раскрасневшаяся, с растрепанными волосами. И они остановились друг напротив друга в еловом сумраке, звенящем комарами. Лизка замахнулась крапивой и стегнула его по плечу. Мишка только отвел голову в сторону.
— Чего ты подсматриваешь?! — воскликнула она. — Не стыдно тебе, придурок?
Мишка насупленно молчал.
— Интересно, да? А вот крапивы не хочешь? — спрашивала она.
Мишка покачал головой.
— Какие же вы все дураки, — сказала она и отшвырнула крапиву, подула на ладонь. — Фу, обстрекалась только.
Звенели комары. Мишка помалкивал. Лизка глубоко вздохнула и сказала:
— Ладно, пошли, тунгусеныш.
— Чего обзываешься? — подал голос Мишка.
Они вернулись к речке, все текущей чисто и тихо к Байкалу сквозь травы. Наловленные хариусы всплескивали хвостами в ржавом ведерке. Пахло свежей рыбой, сомлелыми травами. Мишка с Лизой взяли свои удочки — и тут же замерли: чуть поодаль к реке с той стороны белым привидением вышел олень. Постоял в задумчивости, посматривая влево и вправо, наклонился и принялся пить воду. Высокая девочка и черноголовый мальчик стояли и смотрели на пришельца. В тайге закричала истошно кедровка. Олень поднял голову. С темного носа стекала и падала в речку вода. Крик кедровки приближался, и олень медленно повернул и как-то очень быстро исчез, растворился. Кедровка вскоре перелетела через реку. В тайге послышался треск, кто-то шел за птицей, но вдруг замер и так и не появился на берегу.
Карие глаза Лизки блестели, ноздри раздувались.
Мишка посмотрел на нее и усмехнулся.
— Лохматый, видно, бродит, — сказал он. — А ну выйдет, чё делать будешь?
— А сам-то?
— Вон на листвянку залезу. А у тебя волосы запутаются.
Лизка вспомнила о распустившихся волосах, хмыкнула, но начала их убирать.
— Ружья нет, — сказал Мишка. — Я бы ее бабахнул. И чего это она с гор сюда пришла?
— Ну, ты все-таки придурок, Мишка! — тихо воскликнула Лизка. — Она такая красивая… И здесь же заповедник.
— И чё-о?.. Выстрелил бы, — сказал Мишка упрямо. — У нас давно нет мяса.
— Сходи в магазин.
— И чё-о? Есть конину? Русские и буряты ее едят, а эвенк конину не ест.
Вдруг кедровка снова закричала, вернулась с другой стороны реки. Лизка хотела было что-то сказать, но осеклась. Черная крапчатая птица, похожая на скворца, опять пролетела над рекой и унеслась в тайгу.
— Орет чего-то, — пробормотал Мишка. — Бабка говорит, шаманы раньше понимали язык птиц.
— Пошамань, может и ты поймешь, — сказала Лизка с легкой улыбкой. — Она тебе все расскажет, где чего видела, куда летала, где кто ходит.
У Мишки глаза засветились, но он ничего не ответил.
Они еще ловили рыбу, бросали ее в ржавое ведро…
Однажды Мишка улучил момент и ушел в тайгу с ружьем, спрятал его поздно вечером под упавшей лиственницей, а с утра пораньше и ушел, сказав бабке, что на речке будет удить. Дядька отправился в тайгу за день до этого чистить тропы. И вот Мишка был в тайге с ружьем. Он сразу перевалил гряду рядом с поселком, чтобы звуку выстрела сопки не дали хода. Спустился к узкой речке, скорее ручью, и пошел вверх по течению, зорко осматриваясь. От моря тоже надо было отойти подальше, чтобы люди на случайной моторке не услышали стрельбы. Но Байкал еще со вчерашнего дня штормило, дул упорный култук[20], вряд ли кто-то в такую бучу отважится идти морем. Свист ветра, шум волн, набрасывающихся на камни берегов, конечно, были его сообщниками. Точнее — култук и был вместе с ним заговорщиком. Мишка шел за настоящей добычей. Он еще не знал, кто это будет.
На этом берегу осень наступала рано. Уже в двадцатых числах августа на гольцах лежал свежий снег. В листве берез все гуще сверкало золото, покраснели листья на кустах шиповника, а сами ягоды налились пурпуром. И кустики голубицы медленно превращались в огненно-красные костерки. Воздух становился особенно чист и прозрачен — до гор на другом берегу рукой подать, хотя на самом деле километров восемьдесят будет.
На носу уже было первое сентября. Со дня на день школьники должны полететь в интернат. И все грустнели и вздыхали, и родители, и школьники. Ну, если им не по себе, то каково же Мишке, в чьих жилах неприрученная кровь? Эту фразу он услышал от Луча Станислава Ильича. И словам этим точно что-то отозвалось в самой глубине Мишки, загудело каким-то эхом.
А что? Ведь все здесь пришлые, начиная с директора, ученого Могилевцева и кончая бичами. Лесники, рабочие лесного отдела, шоферы, истопники, работники метеостанции, пекарь, электрик, трактористы, матросы и капитан заповедного катера, лаборанты, заведующий клубом — все откуда-то приехали. Даже местных, байкальских здесь единицы, не говоря уж об уроженцах именно этого берега. Уроженцев-то как раз всего четверо: энэкэ, ака, аси и омолги[21]. Остальные — по остальным можно изучать географию СССР, кто откуда: из Кишинева, из Харькова, из Москвы, из Пскова, даже из Таллина, вон органист, то есть настройщик органов, а ныне пожарный Генрих Сергеевич Юрченков. Большинство — горожане.
Вроде бы они и должны быть привычными к казенщине. Но, видно, от этого быстро отвыкаешь и живешь в мире, как в доме — вот в этом байкальском заповедном доме. Потому никто и не хочет возвращаться в интернат. А Мишкино нехотение еще сильнее. Пусть его родители и работали уже на рыбзаводе. Но дед был охотником и пропал в погоне за лосем. Может, до самого океана гнал, иногда думает Мишка. И такая судьба ему нравится.
И Мишка, прыгая с камня на камень над холодным чистым ручьем, думал, что, может, такая погоня уже и началась. В кармане соль, хлеб, луковица, в другом спички и две утащенные у бабки папиросы, на плече «бельгийка» с потертым, выщербленным прикладом, на поясе нож отца с костяной рукоятью… Что еще надо эвенку? В случае дождя можно спрятаться под еловым шатром или надрать коры, смастерить чум.
Мишка даже начал было напевать, но осекся. На охоте надо молчать, смотреть, слушать. Ждать, не повстречается ли сэвэки или сама Дуннур-Эни[22], старушка с большими ушами, высовывающаяся из земли лишь по пояс, — тут уже охотник должен не мешкать, рассказывала бабушка, а сразу подступать к ней и браться за уши, подержишься — будет удача. Мишке, по правде сказать, эта сказочная старушка бабушкой Катэ и представлялась: в зеленом или бордовом теплом платке, повязанном на пиратский манер, с папиросой в узловатых пальцах.
А вообще как бодро это имя в сердце звучит: «Дуннур-Эни!»
Дуннур-Эни, Дуннур-Эни!
И Мишка шел, отклонял зеленые ветки кедров, березовые ветки с желтизною, вдыхал прозрачный прохладный воздух и повторял про себя это имя, словно какую-то формулу.
Это имя и другие имена и эвенкийские слова Миша вспоминал вдруг только сейчас, нависая над картой-ровдугой… А так-то язык родовой уже и совсем позабыл. Дядя Иннокентий и тетя Зоя говорили между собой исключительно по-русски. Лишь бабушка
От бабушкиных причитаний все отмахивались и на ее эвенкийские речи отвечали по-русски. Но вот сейчас ее слова возвращались, как птицы весной, пережидавшие где-то на далеких озерах и реках, в вечнозеленых степях зиму.
«Дуннур-Эни» и летела, как лебедь или прекрасная журавлиха, хотя и говорила энэкэ, что это земляная старушка с большими ушами…
Миша словно бы заново совершал свои походы: он был мальчиком, школьником и в то же время уже вернувшимся со службы солдатом, беглецом, получившим пулю в лоб, мертвецом, вспомнившим родные слова.
Вот по стволу метнулась черная челка, мелькнуло молочное пятнышко — ну точно лицо хунат[23]. А это белка. Мишка сорвал было ружье, но передумал стрелять. Ружье было заряжено дробью, и что толку стрелять, продырявишь всю шкурку. Мишка думал подстрелить боровую птицу или зайца. Был у него и патрон с жаканом, круглой свинцовой пулей, на крупного зверя.
Ему еще попадались белки, бурундуки. Пролетали кедровка, синицы. Но добычей и не пахло. Он приуныл. Выбрал удобное место, сел на поваленный тополь. Пора было поесть. Разрезал хлеб, очистил луковицу, раскрыл газетный кулек с солью, посыпал соли на ноздреватый черный пласт, приступил к трапезе. Перед осенью хоть комары и мошкара исчезли. На сенокосе заедали. Запустишь руку под куртку и рубаху, проведешь по спине — и ладонь вся черная от мошкары проклятой. Дымокур устраивать бесполезно, косцы далеко вели свои полосы. Ака косил плохо, остальные над его прокосами подсмеивались, тракторист Андрей Гаврилович хватал непрокошенную траву и, смеясь, спрашивал: «А этим за яйца кого привязывать?» Дядька хмурился, утирал потный лоб, снова натягивал грязную шапочку с длинным прозрачным козырьком, а сверху и капюшон выцветшего анорака и продолжал махать косой, часто вгоняя острый мысок в кочку. Не любил он косьбы. И корову все хотел зарезать, да энэкэ не позволяла, а ее он все-таки иногда слушался. Но спорил, мол, возни с этой мычалкой много, я бы оленей держал, те сами кормятся. А бабушка утром спрашивала: «Вкусное маслице?» — «Так его и купить можно, — сразу отвечал дядя, разгадав подвох. — И молоко», — добавлял он, утирая побеленные молоком усы. «Токо ты все бешеное молоко покупаешь», — тут же укоряла бабушка. Дядя любил водку, вино и ничего с этим поделать не мог.
Мишка наклонился, зачерпнул ладонью воды, попил, еще зачерпнул… И замер, держа в пригоршне холодную воду. Среди кедровых стволов по светлому мху шла белая оленуха. Та самая, он ее сразу узнал. Странная, спустившаяся зачем-то с высокогорных пастбищ. Хотя что ж, уже и пора оленям спускаться, лакомиться любимыми грибами. Вот когда они с Лизкой увидели ее в первый раз — это было еще рано.
Мишка осторожно отвел руки и разжал ладони, вода бесшумно вытекла на мох. Он следил за белым зверем. Оленуха шла к воде. Вдруг остановилась, мотнула головой и резко отскочила в сторону. Медлить было нельзя. Мишка вытаскивал патрон с дробью и заряжал патрон с жаканом, не спуская пытливых темных глаз с белой важенки. Она не убегала, снова медленно шла к ручью. Значит, человека не учуяла, а прыгнула по неизвестной причине… Вот наклонилась к камню и стала тереться мордой… Вскинула голову, резво повернулась. Еще раз. И Мишка, видя ее между стволов, выстрелил. Звук получился гулкий. Но уже все стихло. Как будто где-то большое сухое старое дерево треснуло и рухнуло, да и все. А оленуха кружилась среди кедров на светлых мхах. Вертелась, пытаясь достать губами пулю, свинцовый леденец. Мишка бросился к ней и остановился в десяти — пятнадцати шагах, не зная, что делать дальше. Оленуха вертелась, не обращая на него внимания. Мишке никак не удавалось рассмотреть рану на ее боку или на шее… куда он попал? Никакой крови. И на мхах. Ни капли. А оленуха продолжала свой какой-то бешеный танец. Иногда она задевала стволы кедров, наскакивала на трухлявые пни, и от них только гнилой дымок поднимался. В тишине раздавалось усиленное сопение и шорох шкуры по коре, а топот копыт гасили мхи.
Мишка во все глаза глядел на это кружение. И у него самого начинала кружиться голова. Что происходило с оленухой? Она не падала, не лизала кровь, — крови и не было совсем. Что тогда она пыталась достать в своем боку? Копыта взрывали мох. Крупные глаза сверкали белками. Она кружилась еще быстрее и уже всхрапывала, как будто от боли. Мишка не выдержал, начал отступать, споткнулся и упал, а небо над ним, над тайгой пошло кругами волн, как море. Он вскочил, оглянулся, боясь, что оленуха сейчас кинется к нему и затопчет, разорвет копытами в своем неистовом танце. Но оленуха все крутилась волчком примерно на том же месте. Мишка весь взмок, с головы до пят его прошиб пот. Что происходит, он уже не понимал. И дальше повел себя совсем не как герой-браконьер — просто перепрыгнул ручей и побежал прочь, к воющему и тяжко бьющему в берега морю. Но на бегу все же оглянулся. Оленуха все металась среди кедровых стволов. А в стороне, ближе к ручью краснели кустики голубицы, как будто важенка и забрызгала их своей кровью.
«Бельгийку» он снова спрятал там же, решив перенести ее ночью в дом. На следующий день бабушка, закурив свою папиросу, спросила, куда он ходил с ружьем. Мишка не знал, что сказать. Смотрел на узловатые пальцы бабушки, на ее сморщенное коричневое лицо в космах голубоватого табачного дыма… Наконец разлепил губы и ответил, что так просто… хотел поносить ружьецо по тайге.
— Хочешь, чтобы его у нас совсем отобрали? — спросила бабушка. — А, нэкукэ?
Он молчал.
— У твоего дяди участок забрали, у твоего отца жизнь отняли, у твоих дедушек этот берег взяли. Ничего не надо эвенку, а, нэкукэ? Так?.. Ружье арестуют — а, ладно. А тебя самого? Ты в тюрьму захотел вместо интерната, нэкукэ? Не смотри, что ростом еще не вышел. Есть у них интернаты с колючей проволокой для таких мальцов, знай, нэкукэ. В тайге не хочешь жить, будешь жить там. А там не луча Станислав Ильич с трубой, а солдаты с винтовками.
Миша выслушал бабушку и двинулся к выходу.
— Куда собрался? — спросила она, колюче глядя на него — как будто в ее глазах и провернулись куски этой проволоки.
— Да вон ружье, на месте! — в отчаянье воскликнул Миша, махнув рукой. — Пробегусь по поселку.
Бабушка ничего не ответила, только покачала головой в своем пиратском платке и затушила в консервной пустой банке окурок.
Но Миша, конечно, устремился туда, где вчера встретил оленуху. Перевалил гряду со скальными выходами, спустился к ручью, прошел вдоль него, быстро отыскал то место, где сидел. И снова увидел набрызганные капли листочков голубицы. Даже склонился, потрогал их — шершавые и прохладные…
Среди кедров на мхах не видно было ни капли крови. И самой оленухи нигде не было, ни живой, ни мертвой. Только взрытые ее копытами мхи и указывали на то, что вчера ее танец Мишке не приснился.
Мишка нагнулся над ручьем, зачерпнул ледяной хрустальной воды, напился, достал было бабушкину папиросу, спички, но передумал здесь курить… не по себе как-то было. Ушел снова на гряду, а наверху, под ветерком с моря — сегодня култук сменился на слабый морской бриз — закурил, раздумывая о случившемся.
Дома за ужином тетя Зоя сказала, что научный сотрудник, птичник, как они его называли, долговязый, как журавль, Славников на берегу Байкала наткнулся на оленя, мертвого. У Миши ложка со стуком выпала из руки, и он сам побелел. Бабушка цепко на него взглянула. Тетя тоже посмотрела на племянника.
— Ты чё-о, парень? — спросила тетя.
— Бэ-бэ-лый? — пробормотал Миша.
— Ну да, ага, — откликнулась тетя, снова принимаясь за еду, яичницу с молоком и картошкой.
— Чего это ты заблеял? — спросила бабушка.
— Важенка, — сказала тетя.
— Кто же это убил гого?[24] — сказала бабушка, не спуская глаз с внука.
— Не знаю, — ответила тетя. — Славников говорит, нет ран. Ни медвежьих, ни от пули. Сама померла, а от чего — еще будут допытываться.
— Да? — спросил просиявший Миша, хватая свою ложку и запуская ее в общую сковородку, чтобы подложить на тарелку омлет.
— Ишь, — пробормотала бабушка, наблюдая за ним.
Поделиться книгой: