Помоги проекту - поделись книгой:
Политика Народного фронта определялась, в свою очередь, вовсе не шантажом Сталина в качестве поставщика оружия. В шантаже недостатка, конечно, не было. Но причина успеха этого шантажа заложена была во внутренних условиях самой революции. Ее социальным фоном в течение всех шести лет являлся возрастающий натиск масс на режим полуфеодальной и буржуазной собственности. Необходимость защищать эту собственность самыми крайними средствами и бросила буржуазию в объятия Франко. Республиканское правительство обещало буржуазии защитить собственность «демократическими» мерами, но обнаружило, особенно в июле 1936 года, полную несостоятельность. Когда положение на фронте собственности стало еще более угрожающим, чем на военном фронте, демократы всех мастей, включая и анархистов, склонились перед Сталиным; а этот последний не нашел в своем арсенале никаких других методов, кроме методов Франко.
Травля против «троцкистов», ПОУМистов, революционных анархистов и левых социалистов; грязная клевета, фальшивые документы, пытки в сталинских шкафах, убийства из-за угла – без всего этого буржуазный режим под республиканским флагом не мог бы устоять и двух месяцев. ГПУ оказалось хозяином положения только потому, что оно последовательнее других, т.е. с наибольшей подлостью и кровожадностью, защищало интересы буржуазии против пролетариата.
В борьбе против социалистической революции «демократ» Керенский сперва искал опоры в военной диктатуре Корнилова, а затем пытался въехать в Петроград в обозе монархического генерала Краснова. С другой стороны, большевики, чтоб довести демократическую революцию до конца, оказались вынуждены низвергнуть правительство «демократических» шарлатанов и болтунов. Этим самым они попутно положили конец всякого рода попыткам военной (или «фашистской») диктатуры.
Испанская революция снова показывает, что защищать демократию против революционных масс нельзя иначе, как методами фашистской реакции. И наоборот: вести действительную борьбу против фашизма нельзя иначе, как методами пролетарской революции. Сталин воевал против «троцкизма» (пролетарской революции), разрушая демократию бонапартистскими мерами ГПУ. Этим снова и окончательно ниспровергается усвоенная Коминтерном старая меньшевистская теория, которая превращает демократическую и социалистическую революцию в две самостоятельные исторические главы, отделенные друг от друга во времени. Работа московских палачей подтверждает, по-своему, правильность теории перманентной революции.
Анархисты не имели в испанской революции никакой самостоятельной позиции. Они только то и делали, что колебались между большевизмом и меньшевизмом. Точнее сказать: анархистские рабочие инстинктивно стремились выйти на большевистскую дорогу (19 июля 1936 года, майские дни 1937 года), тогда как вожди, наоборот, изо всех сил загоняли массы в лагерь Народного фронта, т.е. буржуазного режима.
Анархисты обнаружили фатальное непонимание законов революции и ее задач, когда пытались ограничиться своими профессиональными союзами, т.е. проникнутыми рутиной организациями мирного времени, игнорируя то, что происходило за пределами профессиональных союзов – в массах, в политических партиях и в аппарате государства. Если бы анархисты были революционерами, они прежде всего призвали бы к созданию советов, объединяющих представителей всех трудящихся города и деревни, в том числе и тех наиболее угнетенных слоев, которые никогда не входили в профессиональные союзы. В этих советах революционные рабочие, естественно, заняли бы господствующее положение. Сталинцы оказались бы ничтожным меньшинством, пролетариат убедился бы в своей несокрушимой силе. Аппарат буржуазного государства повис бы в воздухе. Понадобился бы один крепкий удар, чтобы этот аппарат рассыпался в прах. Социалистическая революция получила бы могущественный толчок. Французский пролетариат недолго позволил бы Леону Блюму блокировать пролетарскую революцию за Пиренеями. Вряд ли могла бы позволить себе такую роскошь и московская бюрократия. Самые трудные вопросы оказались бы решенными сами собою.
Взамен этого анархо-синдикалисты, пытавшиеся спрятаться от «политики» в синдикатах, оказались, к великому удивлению для всего мира и для самих себя, пятым колесом в телеге буржуазной демократии. Ненадолго: пятое колесо никому не нужно. После того, как Гарсиа Оливер и К° помогли Сталину и его соучастникам отнять власть у рабочих, анархисты сами оказались изгнаны из правительства Народного фронта. Они и тут не нашли ничего лучшего, как бежать за колесницей победителя и уверять его в своей преданности. Страх мелкого буржуа перед крупным буржуа, мелкого бюрократа перед крупным бюрократом они прикрывали плаксивыми речами о святости единого фронта (жертвы с палачом) и о недопустимости всякой диктатуры, в том числе и их собственной. «Ведь мы могли взять власть в июле 1936 года»… «Ведь мы могли взять власть в мае 1937 года»… Анархисты умоляли Негрина – Сталина признать и вознаградить их измену революции. Отвратительная картина!
Одно это самооправдание: «мы не захватили власть не потому, что не могли, а потому, что не хотели, потому что мы против всякой диктатуры» и пр., заключает в себе бесповоротное осуждение анархизма как насквозь антиреволюционной доктрины. Отказываться от завоевания власти значит добровольно предоставлять власть тем, кто ее имеет, т.е. эксплуататорам. Суть всякой революции состояла и состоит в том, что она ставит у власти новый класс и тем дает ему возможность осуществить свою программу. Нельзя вести войну, не желая победы. Нельзя вести массы на восстание, не готовясь завоевать власть. Никто не мог бы помешать анархистам установить после захвата власти такой режим, который они считают нужным, если допустить, конечно, что их программа осуществима. Но анархистские вожди сами потеряли веру в это. Они спрятались от власти не потому, что они против «всякой диктатуры» – на деле они, ворча и хныча, поддерживали и поддерживают диктатуру Негрина – Сталина, – а потому, что они полностью растеряли свои принципы и мужество, если они вообще когда-либо обладали ими. Они боялись. Они боялись всего: «изоляции», «интервенции», «фашизма». Они боялись Сталина. Они боялись Негрина. Они боялись Франции и Англии. Больше всего эти фразеры боялись революционных масс.
Отказ от завоевания власти неизбежно отбрасывает каждую рабочую организацию в болото реформизма и превращает ее в игрушку: иначе не может быть ввиду классового склада общества. Выступая против цели: захвата власти, анархисты не могли, в конце концов, не выступать против средства: революции. Вожди СНТ и ФАИ83 помогли буржуазии не только удержать тень власти в июле 1936 года, но и восстановить по частям то, что она утеряла сразу. В мае 1937 года они саботировали восстание рабочих и спасли тем самым диктатуру буржуазии84. Так, анархизм, который хотел быть только антиполитическим, оказался на деле антиреволюционным, а в наиболее критические моменты – контрреволюционным.
Те анархистские теоретики, которые после великого экзамена 1931– 1937 годов, повторяют старую реакционную чепуху о Кронштадте и твердят: «сталинизм есть неизбежный вывод из марксизма и большевизма», лишь доказывают этим, что они навсегда мертвы для революции. Вы говорите, что марксизм порочен сам по себе и что сталинизм – его законное детище? Но почему же мы, революционные марксисты, находимся в смертельной борьбе со сталинизмом во всем мире? Почему сталинская шайка видит в троцкизме главного врага? Почему всякое приближение к нашим взглядам или нашей системе действий (Дуррути85, Андрей Нин, Ландау86 и другие) заставляет гангстеров сталинизма прибегать к кровавой расправе? Почему, с другой стороны, вожди испанского анархизма состояли во время московских и мадридских преступлений ГПУ министрами Кабальеро – Негрина, т.е. слугами буржуазии и Сталина? Почему и сейчас, под предлогом борьбы с фашизмом, анархисты остаются добровольными пленниками Сталина—Негрина, т.е. палачей революции, которые доказали свою неспособность бороться с фашизмом? Адвокаты анархизма, прячущиеся за Кронштадт и Махно, не обманут никого. В Кронштадтском эпизоде и в борьбе с Махно мы защищали пролетарскую революцию от мужицкой контрреволюции. Испанские анархисты защищали и защищают буржуазную контрреволюцию от пролетарской революции. Никакие софизмы не вычеркнут из истории того факта, что анархизм и сталинизм оказались в испанской революции по одну сторону баррикады, а рабочие массы и революционные марксисты – по другую. Такова правда, которая навсегда войдет в сознание пролетариата!
Немногим лучше обстояло дело с ПОУМом. Теоретически он пытался, правда, опираться на формулу перманентной революции (поэтому сталинцы и называли ПОУМистов троцкистами). Но революция не удовлетворяется теоретическими признаниями. Вместо того чтобы мобилизовать массы против реформистских вождей, включая и анархистов, ПОУМ пытался убедить этих господ в преимуществах социализма над капитализмом. По такому камертону были настроены все статьи и речи лидеров ПОУМа. Чтоб не ссориться с анархистскими вождями, они не устраивали своих ячеек и вообще не вели никакой работы в СНТ. Уклоняясь от острых конфликтов, они не вели революционной работы в республиканской армии. Взамен этого они строили «свои собственные» синдикаты и «свою собственную» милицию, которая охраняла «свои собственные» здания или занимала «свой собственный» участок фронта. Изолируя революционный авангард от класса, ПОУМ обессиливал авангард и оставлял класс без руководства. Политически ПОУМ все время оставался неизмеримо ближе к Народному фронту, левое крыло которого он прикрывал, чем к большевизму. Если ПОУМ пал, тем не менее, жертвой кровавой и подлой репрессии, то потому что Народный фронт не мог выполнить свою миссию: задушить социалистическую революцию – иначе, как отрубая кусок за куском свой собственный левый фланг.
Наперекор своим намерениям, ПОУМ оказался, в последнем счете, главным препятствием на пути создания революционной партии. Величайшую ответственность взяли на себя те платонические или дипломатические сторонники Четвертого Интернационала, которые, подобно вождю Голландской революционно-социалистической партии Снефлиту87, демонстративно поддерживали ПОУМ в его половинчатости, нерешительности, уклончивости, словом, в его центризме. Революция не мирится с центризмом. Она разоблачает и уничтожает его. Попутно она компрометирует друзей и адвокатов центризма. Таков один из важнейших уроков испанской революции.
Социалисты и анархисты, которые пытаются оправдать свою капитуляцию перед Сталиным необходимостью расплачиваться принципами и совестью за московское оружие, попросту лгут, и лгут неумно. Конечно, многие из них предпочитали бы выпутаться без убийств и подлогов. Но каждая цель требует соответственных средств. Начиная с апреля 1931 года88, т.е. задолго до военного вмешательства Москвы, социалисты и анархисты делали что могли, чтобы тормозить пролетарскую революцию. Сталин научил их, как довести эту работу до конца. Они стали уголовными сообщниками Сталина только потому, что были его политическими единомышленниками.
Если бы вожди анархистов были хоть немножко похожи на революционеров, они на первый же шантаж Москвы должны были бы ответить не только продолжением социалистического наступления, но и разоблачением перед мировым рабочим классом контрреволюционных условий Сталина. Этим они заставили бы московскую бюрократию открыто выбирать между социалистической революцией и диктатурой Франко. Термидорианская бюрократия боится революции и ненавидит ее. Но она боится также быть задушенной в фашистском кольце. Кроме того, она зависит от рабочих. Все говорит за то, что Москва оказалась бы вынуждена доставлять оружие, и, пожалуй, по более сходной цене.
Но свет не сходится клином на сталинской Москве. За полтора года гражданской войны можно и должно было укрепить и развить испанскую военную индустрию, приспособив к целям войны ряд невоенных заводов. Эта работа не была выполнена только потому, что инициативы рабочих организаций одинаково боялись как Сталин, так и его испанские союзники. Сильная военная промышленность стала бы могущественным орудием в руках рабочих. Вожди Народного фронта предпочитали зависимость от Москвы.
Как раз на этом вопросе особенно ярко обнаруживается вероломная роль Народного фронта, навязавшего пролетарским организациям ответственность за предательские сделки буржуазии со Сталиным. Поскольку анархисты были в меньшинстве, они не могли, конечно, немедленно воспрепятствовать правящему блоку принимать какие угодно обязательства перед Москвой и перед хозяевами Москвы:
Лондоном и Парижем. Но они могли и должны были, не переставая быть лучшими борцами на фронте, открыто отмежеваться от измены и изменников, объяснять действительное положение массе; мобилизовать ее против буржуазного правительства; увеличивать изо дня в день свои силы, чтобы в конце концов завладеть властью и, вместе с нею – московским оружием.
А что, если бы Москва, при отсутствии Народного фронта, вообще отказалась давать оружие? А что, отвечаем мы на это, если бы Советский Союз вообще не существовал на свете? Революции побеждали до сих пор вовсе не благодаря высоким иностранным покровителям, которые снабжали их оружием. Иностранные покровители бывали обыкновенно у контрреволюции. Нужно ли напоминать опыт интервенции французских, английских, американских, японских и иных войск против Советов? Пролетариат России победил внутреннюю реакцию и иностранных интервентов без военной поддержки извне. Революции побеждают прежде всего при помощи смелой социальной программы, которая дает массам возможность овладеть оружием, имеющимся на их территории, и разложить армию врага. Красная армия захватывала французские, английские и американские военные запасы и сбрасывала в море иностранные экспедиционные корпуса. Неужели это уже забыто?
Если б во главе вооруженных рабочих и крестьян, т.е. во главе так называемой республиканской Испании, стояли революционеры, а не трусливые агенты буржуазии, проблема вооружения вообще не играла бы первостепенной роли. Армия Франко, включая колониальных рифов89 и солдат Муссолини, вовсе не застрахована от революционной заразы. Охваченные со всех сторон пламенем социалистического переворота, солдаты фашизма оказались бы ничтожной величиной. Не оружия не хватало в Мадриде и Барселоне и не военных «гениев»; не хватало революционной партии!
Условия победы масс в гражданской войне против армии угнетателей по существу своему очень просты.
1. Бойцы революционной армии должны ясно сознавать, что они сражаются за свое полное социальное освобождение, а не за восстановление старой («демократической») формы эксплуатации.
2. То же самое должны знать и понимать рабочие и крестьяне, как в тылу революционной армии, так и в тылу врага.
3. Пропаганда на собственном фронте, на фронте противника и в обоих тылах должна быть насквозь проникнута духом социальной революции. Лозунг «сперва победа, затем реформы» есть лозунг всех угнетателей и эксплуататоров, начиная с библейских царей и кончая Сталиным.
4. Политику определяют те классы и слои, которые участвуют в борьбе. Революционные массы должны иметь государственный аппарат, прямо и непосредственно выражающий их волю. Таким аппаратом могут быть только Советы рабочих, солдатских и крестьянских депутатов.
5. Революционная армия должна не только провозглашать, но и немедленно осуществлять в отвоеванных провинциях наиболее неотложные меры социальной революции:
экспроприацию и передачу нуждающимся наличных продовольственных, мануфактурных и других запасов; перераспределение жилищ в интересах трудящихся и особенно семейств бойцов; экспроприацию земли и земледельческого инвентаря в интересах крестьян; установление рабочего контроля над производством и советской власти на место прежней бюрократии.
6. Из революционной армии должны беспощадно изгоняться враги социалистической революции, т.е. эксплуататорские элементы и их агенты, хотя бы и прикрывающиеся маской «демократов», «республиканцев», «социалистов» и «анархистов».
7. Во главе каждой воинской части должен стоять комиссар с безукоризненным авторитетом революционера и воина.
8. В каждой воинской части должна быть сплоченная ячейка наиболее самоотверженных бойцов, рекомендованных рабочими организациями. Члены ячейки имеют одну-единственную привилегию: быть первыми в огне.
9. Командный корпус по необходимости включает на первых порах в свой состав много чуждых и ненадежных элементов. Их проверка и отбор должны производиться на основе боевого опыта, аттестации со стороны комиссаров и отзывов рядовых бойцов. Одновременно должна идти напряженная подготовка командиров из революционных рабочих.
10. Стратегия гражданской войны должна сочетать правила военного искусства с задачами социальной революции. Не только в пропаганде, но и в военных операциях необходимо учитывать социальный состав различных воинских частей противника (буржуазные добровольцы, мобилизованные крестьяне, или, как у Франко, колониальные рабы) и при выборе операционных линий строго сообразовываться с социальной структурой соответственных районов страны (промышленные районы; крестьянские районы, революционные или реакционные; районы угнетенных национальностей и пр.). Короче сказать: революционная политика господствует над стратегией.
11. Революционное правительство как исполнительный комитет рабочих и крестьян должно уметь завоевать полное доверие армии и трудящегося населения.
12. Внешняя политика должна иметь своей главной целью пробудить революционное сознание рабочих, эксплуатируемых крестьян и угнетенных национальностей всего мира.
Условия победы, как видим, совершенно просты. В совокупности своей они называются социалистической революцией. Ни одного из этих условий в Испании не было налицо. Основная причина: не было революционной партии. Сталин попытался, правда, перенести на почву Испании внешние приемы большевизма: Политбюро, комиссары, ячейки, ГПУ и пр. Но он опустошил эту форму от социалистического содержания. Он отверг большевистскую программу и вместе с нею Советы как необходимую форму революционной инициативы масс. Он поставил технику большевизма на службу буржуазной собственности. В своей бюрократической ограниченности он воображал, что «комиссары» сами по себе способны обеспечить победу. Но комиссары частной собственности оказались способны лишь обеспечить поражение.
Испанский пролетариат обнаружил первоклассные боевые качества. По своему удельному весу в хозяйстве страны, по политическому и культурному уровню он в первый день революции стоял не ниже, а выше русского пролетариата в начале 1917 года. На пути его победы в качестве главных препятствий стояли его собственные организации. Командующая клика сталинцев, в соответствии со своей контрреволюционной функцией, состояла из наемных агентов, карьеристов, деклассированных элементов и всяких вообще социальных отбросов. Представители других рабочих организаций – мягкотелые реформисты, анархистские фразеры, беспомощные центристы ПОУМа – ворчали, вздыхали, колебались, маневрировали, но в конце концов приспособлялись к сталинцам. В результате их совокупной работы лагерь социальной революции – рабочие и крестьяне – оказался подчинен буржуазии, вернее сказать, ее тени, обезличен, обездушен, обескровлен. Ни в героизме масс, ни в мужестве отдельных революционеров недостатка не было. Но массы были предоставлены самим себе, а революционеры оставались разобщены, без программы, без плана действий. «Республиканские» военачальники больше заботились о подавлении социальной революции, чем о военных победах. Солдаты теряли доверие к командирам, массы – к правительству, крестьяне отходили в сторону, рабочие уставали, поражение следовало за поражением, деморализация росла. Все это нетрудно было предвидеть в самом начале гражданской войны. Поставив себе задачей спасти капиталистический режим, Народный фронт обрек себя на военное поражение. Опрокинув большевизм на голову, Сталин с полным успехом выполнил роль главного могильщика революции.
Испанский опыт, кстати сказать, снова показывает, что Сталин совершенно не понял ни Октябрьской революции, ни гражданской войны. Его медлительная провинциальная мысль безнадежно отставала от бурного хода событий 1917—1921 годов. В тех его речах и статьях 1917 года, где он выражал свою собственную мысль, заложена полностью его позднейшая термидорианская «доктрина». В этом смысле Сталин в Испании в 1937 году – продолжатель Сталина на мартовской конференции большевиков в 1917 году. Но в 1917 году он только боялся революционных рабочих, а в 1937 году он душил их. Оппортунист стал палачом.
«Но ведь для победы над правительствами Кабальеро и Негрина нужна была бы гражданская война в тылу республиканских армий!» – с ужасом восклицает демократический филистер. Как будто в республиканской Испании и без того не идет гражданская война, притом самая подлая и бесчестная, война собственников и эксплуататоров против рабочих и крестьян. Эта непрерывная война выражается в арестах и убийствах революционеров, подавлении массового движения, разоружении рабочих, вооружении буржуазной полиции, оставлении на фронте без оружия и помощи рабочих отрядов, наконец, в искусственной задержке развития военной промышленности. Каждый из этих актов представляет жестокий удар по фронту, прямую военную измену, продиктованную классовыми интересами буржуазии. Однако «демократический» филистер – включая сталинцев, социалистов и анархистов, – считает гражданскую войну буржуазии против пролетариата, хотя бы и в непосредственном тылу фронта, естественной и неизбежной войной, имеющей своей задачей обеспечить «единство Народного фронта». Зато гражданская война пролетариата против «республиканской» контрреволюции есть в глазах того же филистера преступная, «фашистская», троцкистская война, нарушающая… «единство антифашистских сил». Десятки Норманов Томасов, майоров Аттли, Отто Бауэров, Жиромских, Мальро90 и мелких торговцев ложью, вроде Дюранти и Луи Фишера, разносят эту рабскую мудрость по лицу земли. Тем временем правительство «народного» фронта передвигается из Мадрида в Валенсию, из Валенсии – в Барселону.
Если, как свидетельствуют факты, раздавить фашизм способна только социалистическая революция, то, с другой стороны, победоносное восстание пролетариата мыслимо лишь тогда, когда господствующие классы попадают в тиски величайших затруднений. Однако демократические филистеры ссылаются как раз на эти затруднения в доказательство недопустимости пролетарского восстания. Если б пролетариат стал дожидаться, когда демократические филистеры укажут ему час его освобождения, он навеки остался бы рабом. Учить рабочих узнавать реакционных филистеров под всеми их масками и презирать их независимо от этих масок, есть первая и главная обязанность революционера!
Диктатура сталинцев над республиканским лагерем по самой сути своей недолговечна. Если обусловленные политикой Народного фронта поражения еще раз бросят испанский пролетариат на революционный приступ, на этот раз с успехом, сталинская клика будет выметена железной метлой. Если же, что, к несчастью, более вероятно, Сталину удастся довести работу могильщика революции до конца, он и в этом случае не дождется благодарности. Испанская буржуазия нуждалась в нем как в палаче, но он вовсе не нужен ей как покровитель и наставник. Лондон и Париж, с одной стороны, Берлин и Рим – с другой, являются в ее глазах гораздо более солидными фирмами, чем Москва. Возможно, что Сталин и сам хочет унести из Испании ноги до окончательной катастрофы: он надеется, таким образом, переложить ответственность за поражение на своих ближайших союзников. После этого Литвинов будет ходатайствовать перед Франко о восстановлении дипломатических отношений. Все это мы уже видели не раз.
Однако даже полная военная победа так называемой республиканской армии над генералом Франко не означала бы торжества «демократии». Рабочие и крестьяне два раза ставили буржуазных республиканцев и их левых агентов у власти: в апреле 1931 года и в феврале 1936 года. Оба раза герои Народного фронта сдавали победу народа более реакционным и более серьезным представителям буржуазии. Третья победа, одержанная генералами Народного фронта, будет означать их неизбежное соглашение с фашистской буржуазией на костях рабочих и крестьян. Такой режим будет только другой формой военной диктатуры, может быть, без монархии и без открытого господства католической церкви.
Наконец, возможно, что частичные победы республиканцев будут использованы «бескорыстными» англо-французскими посредниками для того, чтобы примирить враждующие лагери. Нетрудно понять, что при этом варианте последние остатки демократии окажутся задушенными в братских объятиях генералов: Миаха (коммунист!) и Франко (фашист!). Еще раз: победить может либо социалистическая революция, либо фашизм.
Не исключено, впрочем, что трагедия даст еще в последний момент место фарсу. Когда героям Народного фронта придется покидать свою последнюю столицу, они, пожалуй, перед посадкой на пароходы или самолеты провозгласят ряд «социалистических» реформ, чтобы оставить по себе у народа «добрую память». Ничто, однако, не поможет им. Рабочие всего мира будут с ненавистью и презрением вспоминать о партиях, погубивших героическую революцию.
Трагический опыт Испании есть грозное предостережение – может быть последнее предостережение перед еще более великими событиями – обращенное ко всем передовым рабочим мира. «Революции, по словам Маркса, локомотивы истории». Они движутся быстрее, чем мысль полуреволюционных или четвертьреволюционных партий. Кто отстает, тот попадает под колеса локомотива, причем – и это главная опасность – сам локомотив при этом нередко терпит крушение. Проблему революции надо додумывать до конца, до последних конкретных выводов. Надо сообразовать политику с основными законами революции, т.е. с движением борющихся классов, а не с предрассудками и страхами поверхностных мелкобуржуазных групп, которые называют себя «народными» и всякими другими фронтами. Линия наименьшего сопротивления оказывается в революции линией наибольшего крушения. Страх «изоляции» от буржуазии означает изоляцию от масс. Приспособление к консервативным предрассудкам рабочей аристократии означает предательство рабочих и революции. Избыток «осторожности» есть самая пагубная неосторожность. Таков главный урок из крушения наиболее честной политической организации в Испании, именно центристского ПОУМа. Партии и группы Лондонского бюро91 явно не хотят или не умеют сделать необходимых выводов из последнего предостережения истории. Этим самым они обрекают себя на гибель.
Зато на уроках поражений воспитывается ныне новое поколение революционеров. Оно проверило на деле постыдную репутацию Второго Интернационала. Оно измерило глубину падения Третьего Интернационала. Оно научилось судить анархистов не по их словам, а по их делам. Великая, неоценимая школа, оплаченная кровью бесчисленных борцов! Революционные кадры собираются ныне только под знаменем Четвертого Интернационала. Он родился под раскаты поражений, чтоб привести трудящихся к победе.
Койоакан, 17 декабря 1937 г.
Бюллетень оппозиции (большевиков-ленинцев), № 62—63
III
БОЛЬШЕВИЗМ, СТАЛИНИЗМ, ТРОЦКИЗМ
СТАЛИНИЗМ И БОЛЬШЕВИЗМ
Реакционные эпохи, как наша, не только разлагают и ослабляют рабочий класс, изолируя его авангард, но и снижают общий идеологический уровень движения, отбрасывая политическую мысль назад, к давно уже пройденным этапам. Задача авангарда в этих условиях состоит прежде всего в том, чтобы не дать увлечь себя общим попятным потоком – надо плыть против течения. Если неблагоприятное соотношение сил не позволяет удержать захваченные ранее политические позиции, надо удержаться, по крайней мере, на идеологических позициях, ибо в них выражен дорого оплаченный опыт прошлого. Глупцам такая политика кажется «сектантством». На самом деле только она подготовляет новый гигантский скачок вперед, вместе с волной грядущего исторического прилива.
Большие политические поражения вызывают неизбежно переоценку, которая, в общем, совершается в двух направлениях. С одной стороны, обогащенная опытом поражений, мысль подлинного авангарда, охраняя зубами и когтями преемственность революционной мысли, стремится воспитать на ней новые кадры для будущих массовых боев. С другой стороны, испуганная поражениями мысль рутинеров, центристов и дилетантов стремится разрушить авторитет революционной традиции и, под видом поисков «нового слова», возвращается далеко вспять.
Можно было бы привести множество примеров идеологической реакции, которая чаще всего, впрочем, принимает форму прострации. Вся литература II и III Интернационалов, как и их центристских сателлитов из Лондонского бюро, состоит, в сущности, из такого рода примеров. Ни намека на марксистский анализ. Ни одной серьезной попытки объяснить причину поражений. Ни одного свежего слова о будущем. Ничего, кроме шаблона, рутины, фальши и, прежде всего, заботы о собственном бюрократическом самосохранении. Достаточно десяти строк какого-либо Гильфердинга или Отто Бауэра, чтоб почувствовать запах тления. О теоретиках Коминтерна вообще говорить не приходится. Прославленный Димитров невежествен и банален, как мелкий лавочник в пивной. Мысль этих людей слишком ленива, чтоб отрекаться от марксизма: они его проституируют. Не они нас интересуют сейчас. Обратимся к «новаторам».
Бывший австрийский коммунист Вилли Шламм посвятил московским процессам книжку под выразительным заглавием «Диктатура лжи». Шламм – даровитый журналист, интересы которого направлены, главным образом, на вопросы дня. Критика московских подлогов, как и вскрытие психологической механики «добровольных признаний», сделаны у Шламма прекрасно. Но, не удовлетворяясь этим, он хочет создать новую теорию социализма, которая страховала бы в будущем от поражений и подлогов. А так как Шламм совсем не теоретик и даже, по-видимому, слабо знаком с историей развития социализма, то под видом нового откровения он возвращается целиком к домарксовому социализму, притом в его немецкой, т.е. наиболее отсталой, слащавой и приторной разновидности. Шламм отказывается от диалектики, от классовой борьбы, не говоря уж о диктатуре пролетариата. Задача преобразования общества сводится для него к осуществлению некоторых «вечных» истин морали, которыми он собирается пропитать человечество уже при капиталистическом строе. В журнале Керенского «Новая Россия» (старый русский провинциальный журнал, издающийся в Париже) попытка Вилли Шламма спасти социализм прививкой нравственной лимфы встречена не только с радостью, но и с гордостью: по справедливому заключению редакции, Шламм приходит к принципам истинно русского социализма, который давно уже сухой и черствой классовой борьбе противопоставил священные принципы веры, надежды и любви. Правда, оригинальная доктрина русских «социалистов-революционеров» представляла в своих «теоретических» посылках лишь возврат к социализму домартовской Германии. Было бы, однако, слишком несправедливо требовать от Керенского более близкого знакомства с историей идей, чем от Шламма. Гораздо важнее то обстоятельство, что солидаризирующийся со Шламмом Керенский был в качестве главы правительства инициатором преследования большевиков как агентов немецкого генерального штаба, т.е. организовал те самые подлоги, для борьбы с которыми Шламм мобилизует ныне изъеденные молью метафизические абсолюты.
Психологический механизм идейной реакции Шламма и ему подобных очень несложен. В течение некоторого времени эти люди участвовали в политическом движении, которое клялось классовой борьбой и на словах апеллировало к материалистической диалектике. В Австрии, как и в Германии, дело завершилось катастрофой. Шламм делает огульный вывод: вот к чему привели классовая борьба и диалектика! А так как выбор откровений ограничен историческим опытом и… личной осведомленностью, то в поисках за новым словом наш реформатор наталкивается на давно уже отброшенную ветошь, которую он храбро противопоставляет не только большевизму, но и марксизму.
На первый взгляд, представляемая Шламмом разновидность идеологической реакции слишком примитивна (от Маркса… к Керенскому!), чтобы на ней стоило останавливаться. Однако, на самом деле, она крайне поучительна: именно благодаря своей примитивности она представляет общий знаменатель всех других форм реакции, прежде всего той, которая выражается в огульном отказе от большевизма.
В большевизме марксизм нашел свое наиболее грандиозное историческое выражение. Под знаменем большевизма одержана первая победа пролетариата и основано первое рабочее государство. Этих фактов уже никакая сила не вычеркнет из истории. Но так как Октябрьская революция привела на данной стадии к торжеству бюрократии, с ее системой гнета, хищничества и фальсификации – к «диктатуре лжи», по меткому выражению Шламма, – то многие формальные и поверхностные умы склоняются к суммарному выводу: нельзя бороться против сталинизма, не отказываясь от большевизма. Шламм, как мы уже знаем, идет дальше:
большевизм, выродившийся в сталинизм, сам вырос из марксизма – нельзя, следовательно, бороться против сталинизма, оставаясь на основах марксизма. Менее последовательные, но более многочисленные говорят, наоборот: «Надо от большевизма вернуться к марксизму». Какой дорогой? К какому марксизму? Прежде чем марксизм «обанкротился» в лице большевизма, он потерпел крушение в лице социал-демократии. Лозунг «назад к марксизму» означает, таким образом, прыжок через эпоху II и III Интернационалов… к I Интернационалу? Но и тот потерпел в свое время крушение. Значит, дело идет, в конце концов, о возвращении… к полному собранию сочинений Маркса и Энгельса. Этот героический прыжок можно совершить, не выходя из своего кабинета и даже не снимая туфель. Но как прийти затем от наших классиков (Маркс умер в 1883 году, Энгельс – в 1895 году) к задачам новой эпохи, минуя несколько десятилетий теоретической и политической борьбы, в том числе большевизм и Октябрьскую революцию? Никто из тех, кто предлагает отказаться от большевизма, как исторически «обанкротившегося» течения, не указал новых путей. Дело сводится, таким образом, к простому совету «изучать «Капитал»». Против этого возражать нельзя. Но «Капитал» изучали и большевики, и притом неплохо. Это не предотвратило, однако, вырождения советского государства и инсценировки московских процессов. Как же быть?
Верно ли, однако, что сталинизм представляет законный продукт большевизма, как полагает вся реакция, как утверждает сам Сталин, как думают меньшевики, анархисты и некоторые левые доктринеры, считающие себя марксистами? «Мы это всегда предсказывали, – говорят они. – Начав с запрещения других социалистических партий, с подавления анархистов, с установления диктатуры большевиков в Советах, Октябрьская революция не могла не прийти к диктатуре бюрократии. Сталинизм есть продолжение и вместе банкротство ленинизма».
Ошибка рассуждения начинается с молчаливого отождествления большевизма, Октябрьской революции и Советского Союза. Исторический процесс, состоящий в борьбе враждебных сил, подменяется эволюцией большевизма в безвоздушном пространстве. Между тем большевизм есть лишь политическое течение, тесно слившееся, правда, с рабочим классом, но не тождественное даже с ним. А кроме рабочего класса в СССР существует больше ста миллионов крестьян, разнородные национальности, наследие гнета, нищеты и невежества. Созданное большевиками государство отражает не только мысль и волю большевизма, но и культурный уровень страны, социальный состав населения, давление варварского прошлого и не менее варварского мирового империализма. Изображать процесс вырождения советского государства как эволюцию чистого большевизма значит игнорировать социальную реальность, во имя одного логически выделенного ее элемента. Достаточно, в сущности, назвать эту элементарную ошибку по имени, чтоб от нее не осталось следа.
Сам большевизм, во всяком случае, никогда не отождествлял себя ни с Октябрьской революцией, ни с вышедшим из нее советским государством. Большевизм рассматривал себя как один из факторов истории, ее «сознательный» фактор – очень важный, но не решающий. Историческим субъективизмом мы никогда не грешили. Решающий фактор – на данном фундаменте производительных сил – мы видели в классовой борьбе, притом не в национальном только, а в международном масштабе.
Когда большевики шли на уступки собственническим тенденциям крестьян, устанавливали строгие правила для вступления в партию, подвергали эту партию чистке от чужеродных элементов, запрещали другие партии, вводили нэп, прибегали к сдаче предприятий в концессию или заключали дипломатические соглашения с империалистскими правительствами, они, большевики, делали частные выводы из того основного факта, который теоретически им был ясен с самого начала, именно, что завоевание власти, как ни важно оно само по себе, вовсе не превращает партию в полновластного хозяина исторического процесса. Овладев государством, партия получает, правда, возможность с недоступной ей ранее силой воздействовать на развитие общества; но зато и сама она подвергается удесятеренному воздействию со стороны всех других его элементов. Прямыми ударами враждебных сил она может быть отброшена от власти. При более затяжных темпах развития она может, удержав власть, внутренне переродиться. Именно этой диалектики исторического процесса не понимают сектантские резонеры, которые в гниении сталинской бюрократии пытаются найти уничтожающий довод против большевизма.
По сути дела, эти господа говорят: плоха та революционная партия, которая в самой себе не заключает гарантий против своего вырождения. Пред лицом подобного критерия большевизм, конечно, осужден: талисмана у него нет. Но самый этот критерий ложен. Научное мышление требует конкретного анализа: как и почему партия разложилась. Никто не дал до сих пор этого анализа, кроме самих большевиков. Им не понадобилось для этого порывать с большевизмом. Наоборот, в его арсенале они нашли все необходимое для объяснения его судьбы. Вывод, к которому они пришли, гласит: конечно, сталинизм «вырос» из большевизма, но вырос не логически, а диалектически: не в порядке революционного утверждения, а в порядке термидорианского отрицания. Это совсем не одно и то же.
Однако большевикам не нужно было ждать московских процессов, чтоб задним числом объяснить причины разложения правящей партии СССР. Они задолго предвидели теоретическую возможность такого варианта развития и заранее говорили об этом. Напомним тот прогноз, который большевики делали не только накануне Октябрьской революции, но и за ряд лет до нее. Особая группировка сил в национальном и международном масштабе ведет к тому, что пролетариат может впервые прийти к власти в такой отсталой стране, как Россия. Но та же группировка сил свидетельствует заранее, что без более или менее скорой победы пролетариата в передовых странах рабочее государство в России не устоит. Предоставленный самому себе советский режим падет или выродится. Точнее сказать: раньше выродится, затем падет. Мне лично приходилось об этом писать не раз, уже начиная с 1905 года. В моей «Истории русской революции» (см. «Приложение» к последнему тому: «Социализм в отдельной стране») собраны высказывания на этот счет вождей большевизма, за время с 1917 до 1923 года. Все сходятся в одном:
без революции на Западе большевизм будет ликвидирован либо внутренней контрреволюцией, либо внешней интервенцией, либо их сочетанием. Ленин не раз указывал, в частности, на то, что бюрократизация советского режима есть не технический или организационный вопрос, а возможное начало социального перерождения рабочего государства.
На XI съезде партии, в марте 1922 года, Ленин говорил по поводу той «поддержки», которую со времени НЭПа решили оказывать советской России некоторые буржуазные политики, в частности, либеральный профессор Устрялов. «Я за поддержку советской власти в России, – говорит Устрялов, – потому что она стала на дорогу, по которой катится к обычной буржуазной власти». Циничный голос врага Ленин предпочитает «сладенькому коммунистическому вранью». С суровой трезвостью он предупреждает партию об опасности: «Такие вещи, о которых говорит Устрялов, возможны, надо сказать прямо. История знает превращения всяких сортов; полагаться на убежденность, преданность и прочие превосходные душевные качества – это вещь в политике совсем не серьезная. Превосходные душевные качества бывают у небольшого числа людей, решают же исторический исход гигантские массы, которые, если небольшое число людей не подходит к ним, иногда с этим небольшим числом людей обращаются не слишком вежливо». Словом, партия – не единственный фактор развития и, в больших исторических масштабах – не решающий.
«Бывает, что один народ завоюет другой народ, – продолжал Ленин на том же съезде, последнем, прошедшем с его участием. – …Это очень просто и всем понятно. Но что бывает с культурой этих народов? Тут не так просто. Если народ, который завоевал, культурнее народа побежденного, то он навязывает ему свою культуру, а если наоборот, то бывает так, что побежденный свою культуру навязывает завоевателю. Не вышло ли нечто подобное в столице РСФСР, и не получилось ли тут так, что 4700 коммунистов (почти целая дивизия, и все самые лучшие) не оказались ли подчиненными чужой культуре?»92 Это сказано было в начале 1922 г., и притом не в первый раз. История не делается немногими, хотя бы и «самыми лучшими» людьми; мало того: эти «лучшие» могут переродиться в духе «чужой», т.е. буржуазной культуры. Не только советское государство может сойти с социалистического пути, но и большевистская партия может, при неблагоприятных исторических условиях, растерять свой большевизм.
Из ясного понимания этой опасности исходила левая оппозиция, окончательно сложившаяся в 1923 году. Регистрируя изо дня в день симптомы перерождения, она стремилась противопоставить надвигавшемуся термидору сознательную волю пролетарского авангарда. Однако этого субъективного фактора оказалось недостаточно. Те «гигантские массы», которые, по Ленину, решают исход борьбы, утомились от внутренних лишений и от слишком долгого ожидания мировой революции. Массы пали духом. Бюрократия взяла верх. Она смирила пролетарский авангард, растоптала марксизм, проституировала большевистскую партию. Сталинизм победил. В лице левой оппозиции большевизм порвал с советской бюрократией и ее Коминтерном. Таков действительный ход развития.
Правда, в формальном смысле сталинизм вышел из большевизма. Московская бюрократия даже и сегодня продолжает называть себя большевистской партией. Она пользуется попросту старой бандеролью большевизма, чтоб лучше обманывать массы. Тем более жалки те теоретики, которые принимают оболочку за ядро, видимость за сущность. Отождествляя сталинизм с большевизмом, они оказывают лучшую услугу термидорианцам, и тем самым играют заведомо реакционную роль.
При устранении с политического поля всех других партий противоречивые интересы и тенденции разных слоев населения должны были, в той или другой степени, находить себе выражение в правящей партии. По мере того, как политический центр тяжести передвигался от пролетарского авангарда к бюрократии, партия изменялась как по социальному составу, так и по идеологии. Благодаря бурному ходу развития, она потерпела в течение последних 15 лет гораздо более радикальное перерождение, чем социал-демократия за полстолетия. Нынешняя «чистка» проводит между большевизмом и сталинизмом не просто кровавую черту, а целую реку крови. Истребление всего старого поколения большевиков, значительной части среднего поколения, участвовавшего в гражданской войне, и той части молодежи, которая серьезнее восприняла большевистские традиции, показывает не только политическую, но прямо-таки физическую несовместимость сталинизма и большевизма. Как же можно не видеть этого?
Анархисты, со своей стороны, пытаются видеть в сталинизме органический продукт не только большевизма и марксизма, но «государственного социализма» вообще. Они согласны заменить патриархальную бакунинскую «федерацию свободных общин» более современной федерацией свободных советов. Но они по-прежнему против централизованного государства. В самом деле: одна ветвь «государственного» марксизма, социал-демократия, придя к власти, стала открытой агентурой капитала. Другая породила новую касту привилегированных. Ясно: источник зла в государстве. Под широким историческим углом зрения в этом рассуждении можно найти зерно истины. Государство как аппарат принуждения является несомненным источником политической и моральной заразы. Это относится, как показывает опыт, и к рабочему государству. Можно, следовательно, сказать, что сталинизм есть продукт такого состояния общества, когда оно еще не сумело вырваться из смирительной рубашки государства. Но это положение, не давая ничего для оценки большевизма или марксизма, характеризует лишь общий культурный уровень человечества, и прежде всего – соотношение сил между пролетариатом и буржуазией. После того, как мы согласимся с анархистами, что государство, даже рабочее, есть порождение классового варварства и что подлинная человеческая история начнется с упразднения государства, перед нами, во всей своей силе, останется вопрос: каковы пути и методы, которые способны в конце концов привести к упразднению государства? Свежий опыт свидетельствует, что это во всяком случае не методы анархизма.
Вожди испанской Федерации труда, единственной значительной анархистской организации на земле, превратились в критический час в буржуазных министров93. Свою открытую измену теории анархизма они объясняют давлением «исключительных обстоятельств». Но разве не тот же довод приводили в свое время вожди германской социал-демократии? Конечно, гражданская война есть не мирное, не заурядное, а «исключительное обстоятельство». Но ведь именно к таким «исключительным обстоятельствам» и готовится каждая серьезная революционная организация. Опыт Испании еще раз показал, что можно «отрицать» государство в книжках, издающихся в «нормальных обстоятельствах», с разрешения буржуазного государства, но что условия революции не оставляют никакого места для «отрицания» государства, а требуют, наоборот, завоевания государства. Мы совсем не собираемся обвинять испанских анархистов в том, что они не ликвидировали государство простым росчерком пера. Революционная партия, даже овладевшая властью (чего испанские анархисты-вожди не сумели сделать, несмотря на героизм анархистов-рабочих), вовсе еще не является полновластным хозяином общества. Но тем более сурово мы обвиняем анархистскую теорию, которая казалась вполне пригодной для мирного времени, но от которой пришлось спешно отказаться, как только наступили «исключительные обстоятельства»… революции. В старину встречались генералы – встречаются, вероятно, и теперь, – которые считали, что больше всего портит армию война. Немногим лучше их те революционеры, которые жалуются, что революция разрушает их доктрину.
Марксисты полностью согласны с анархистами относительно конечной цели: ликвидации государства. Марксизм остается «государственным» лишь постольку, поскольку ликвидация государства не может быть достигнута посредством простого игнорирования государства. Опыт сталинизма не опровергает учение марксизма, а подтверждает его – методом от обратного. Революционная доктрина, которая учит пролетариат правильно ориентироваться в обстановке и активно использовать ее, не заключает в себе, разумеется, автоматической гарантии победы. Но зато победа возможна только с помощью этой доктрины. Победу эту нельзя, к тому же, представлять себе в виде единовременного акта. Надо брать вопрос в перспективе большой эпохи. Первое рабочее государство – на низкой экономической основе и в кольце империализма – превратилось в жандармерию сталинизма. Но действительный большевизм открыл против этой жандармерии борьбу не на жизнь, а на смерть. Чтоб удержаться, сталинизм вынужден вести сейчас прямую гражданскую войну против большевизма, под именем «троцкизма», не только в СССР, но и в Испании. Старая большевистская партия умерла, но большевизм всюду поднимает свою голову.
Выводить сталинизм из большевизма или из марксизма – совершенно то же, что, в более широком смысле, выводить контрреволюцию из революции. По этому шаблону всегда двигалась либерально-консервативная, а затем реформистская мысль. Революции, в силу классового строения общества, всегда порождали контрреволюции. Не показывает ли это, спрашивает резонер, что в революционном методе есть какой-то внутренний порок? Ни либералы, ни реформисты, не сумели, однако, до сих пор изобрести более «экономные» методы. Но если нелегко рационализировать на деле живой исторический процесс, то зато совсем не трудно рационалистически истолковывать смену его волн, выводя логически сталинизм из «государственного социализма», фашизм – из марксизма, реакцию – из революции, словом, антитезис – из тезиса. В этой области, как и во многих других, анархистская мысль является пленницей либерального рационализма. Подлинно революционное мышление невозможно без диалектики.
Аргументация рационалистов принимает иногда, по крайней мере внешним образом, более конкретный характер. Сталинизм выводится ими не из большевизма в целом, а из его политических грехов94. Большевики, говорят нам Гортер, Паннекук95, некоторые германские «спартакисты» и пр., подменили диктатуру пролетариата диктатурой партии; Сталин диктатуру партии подменил диктатурой бюрократии. Большевики уничтожили все партии, кроме своей собственной; Сталин задушил большевистскую партию в интересах бонапартистской клики. Большевики шли на компромиссы с буржуазией; Сталин стал ее союзником и опорой. Большевики признали необходимость участия в старых профсоюзах и в буржуазном парламенте; Сталин подружился с тред-юнионистской бюрократией и с буржуазной демократией. Таких сопоставлений можно привести сколько угодно. Несмотря на внешнюю эффектность, они совершенно пусты.
Пролетариат не может прийти к власти иначе как в лице своего авангарда. Самая необходимость государственной власти вытекает из недостаточного культурного уровня масс и из их разнородности. В революционном авангарде, организованном в партию, кристаллизуется стремление масс добиться освобождения. Без доверия класса к авангарду, без поддержки авангарда классом не может быть и речи о завоевании власти. В этом смысле пролетарская революция и диктатура являются делом всего класса, но не иначе, как под руководством авангарда. Советы – только организационная форма связи авангарда с классом. Революционное содержание этой форме может дать только партия. Это доказано положительным опытом Октябрьской революции и отрицательным опытом других стран (Германия, Австрия, наконец, Испания). Никто не только не показал практически, но не попытался даже членораздельно объяснить на бумаге, как пролетариат может овладеть властью без политического руководства партии, которая знает, чего хочет. Если эта партия политически подчиняет советы своему руководству, то сам по себе этот факт также мало отменяет советскую систему, как господство консервативного большинства не отменяет системы британского парламентаризма.
Что касается запрещения других советских партий, то оно ни в каком случае не вытекало из «теории» большевизма, а явилось мерой обороны диктатуры в отсталой и истощенной стране, окруженной со всех сторон врагами. Большевикам ясно было с самого начала, что мера эта, дополненная затем запрещением фракций внутри самой правящей партии, сигнализировала о величайшей опасности. Однако источник опасности коренился не в доктрине или тактике, а в материальной слабости диктатуры, в трудностях внутреннего и мирового положения. Если б революция победила хотя бы только в Германии, надобность запрещения других советских партий сразу отпала бы. Что господство одной партии юридически послужило исходным пунктом для сталинской тоталитарной системы, совершенно неоспоримо. Но причина такого развития заложена не в запрещении других партий, как временной военной мере, а в ряде поражений пролетариата в Европе и в Азии.
То же относится к борьбе с анархизмом. В героическую эпоху революции большевики шли с действительно революционными анархистами рука об руку. Многих из них партия впитала в свои ряды. Автор этих строк не раз обсуждал с Лениным вопрос о возможности предоставления анархистам известных частей территории для производства, в согласии с местным населением, их безгосударственных опытов. Но условия гражданской войны, блокады и голода оставляли слишком мало простора для подобных планов. Кронштадтское восстание? Но революционное правительство не могло, разумеется, «подарить» восставшим матросам крепость, охраняющую столицу, только на том основании, что к реакционному крестьянско-солдатскому мятежу примкнули некоторые сомнительные анархисты. Конкретный исторический анализ событий не оставляет живого места в тех легендах, которые созданы невежеством и сентиментализмом вокруг Кронштадта, Махно и других эпизодов революции.
Остается лишь тот факт, что большевики с самого начала применяли не только убеждение, но и принуждение, нередко в самой суровой мере. Неоспоримо также, что выросшая из революции бюрократия монополизировала затем систему принуждения в своих руках. Каждый этап развития, даже когда дело идет о таких катастрофических этапах, как революция и контрреволюция, вытекает из предшествующего этапа, имеет в нем свои корни и перенимает известные его черты. Либералы, включая и чету Вебб96, всегда утверждали, что большевистская диктатура представляет собою только новое издание царизма. Они закрывали при этом глаза на такие мелочи, как упразднение монархии и сословий, передачу земли крестьянам, экспроприацию капитала, введение планового хозяйства, атеистического воспитания и пр. Совершенно так же либерально-анархическая мысль закрывает глаза на то, что большевистская революция, со всеми ее мерами репрессий, означала переворот социальных отношений в интересах масс, тогда как термидорианский переворот Сталина сопутствует перестройке советского общества в интересах привилегированного меньшинства. Ясно, что в отождествлениях сталинизма и большевизма нет и намека на социалистический критерий.
Одна из важнейших черт большевизма – строгое и требовательное, даже придирчивое отношение к вопросам доктрины. 26 томов Ленина навсегда останутся образцом высшей теоретической добросовестности. Без этого основного своего качества большевизм никогда не выполнил бы своей исторической роли. Полную противоположность и в этом отношении представляет грубый и невежественный, насквозь эмпирический сталинизм.
Уже свыше десяти лет тому назад оппозиция заявляла в своей платформе: «Со времени смерти Ленина создан целый ряд новых теорий, смысл которых единственно в том, что они должны теоретически оправдать сползание сталинской группы с пути международной пролетарской революции». Совсем на днях американский социалист Листон Оак97, принимавший близкое участие в испанской революции, писал: «На деле сталинцы теперь самые крайние ревизионисты Маркса и Ленина, – Бернштейн не смел и наполовину идти так далеко, как Сталин в ревизии Маркса». Это совершенно правильно. Нужно только прибавить, что у Бернштейна действительно были теоретические потребности: он добросовестно пытался установить соответствие между реформистской практикой социал-демократии и ее программой. Сталинская же бюрократия не только не имеет ничего общего с марксизмом, но и вообще чужда какой бы то ни было доктрины или системы. Ее «идеология» проникнута насквозь полицейским субъективизмом, ее практика – эмпиризмом голого насилия. По самому существу своих интересов каста узурпаторов враждебна теории: ни себе, ни другим она не может отдавать отчета в своей социальной роли. Сталин ревизует Маркса и Ленина не пером теоретиков, а сапогами ГПУ.
На «аморальность» большевизма особенно привыкли жаловаться те чванные ничтожества, с которых большевизм срывал дешевые маски. В мелкобуржуазных, интеллигентских, демократических, «социалистических», литераторских, парламентских и иных кругах есть свои условные ценности, или свой условный язык, для прикрытия отсутствия ценностей. Это широкое и пестрое общество взаимного укрывательства – «живи и жить давай другим!» – совершенно не выносит прикосновения марксистского ланцета к своей чувствительной коже. Колеблющиеся между разными лагерями теоретики, писатели и моралисты считали и считают, что большевики злонамеренно преувеличивают разногласия, неспособны к «лояльному» сотрудничеству и своими «интригами» нарушают единство рабочего движения. Чувствительному и обидчивому центристу всегда казалось сверх того, что большевики на него «клевещут», – только потому, что они доводили за него его собственные полумыс-ли до конца: сам он на это совершенно не способен. Между тем только это драгоценное качество: нетерпимость ко всякой половинчатости и уклончивости, способно воспитать такую революционную партию, которую никакие «исключительные обстоятельства» не застигнут врасплох.
Мораль каждой партии вытекает, в последнем счете, из тех исторических интересов, которые она представляет. Мораль большевизма, включающая в себя самоотверженность, бескорыстие, мужество, презрение ко всему мишурному и фальшивому – лучшие качества человеческой природы! – вытекала из революционной непримиримости на службе угнетенных. Сталинская бюрократия и в этой области имитирует слова и жесты большевизма. Но когда «непримиримость» и «непреклонность» осуществляются через полицейский аппарат, состоящий на службе привилегированного меньшинства, они становятся источником деморализации и гангстерства. Нельзя иначе, как с презрением, отнестись к тем господам, которые отождествляют революционный героизм большевиков с бюрократическим цинизмом термидорианцев.
И сейчас еще, несмотря на драматические факты последнего периода, средний филистер предпочитает думать, что в борьбе между большевизмом («троцкизмом») и сталинизмом дело идет о столкновении личных амбиций, или, в лучшем случае, о борьбе двух «оттенков» в большевизме. Наиболее грубое выражение этому взгляду дает Норман Томас, лидер американской социалистической партии98. «Мало оснований думать, – пишет он (Социалист ревью, сентябрь 1937 г., стр. 6), – что если б Троцкий выиграл (!) вместо Сталина, наступил бы конец интригам, заговорам и царству страха в России». И этот человек считает себя… марксистом. С таким же основанием можно бы сказать: «Мало оснований думать, что если бы вместо Пия XI на римский престол возведен был Норман I, то католическая церковь превратилась бы в оплот социализма». Томас не понимает, что дело идет не о матче между Сталиным и Троцким, а об антагонизме между бюрократией и пролетариатом. Правда, в СССР правящий слой вынужден еще сегодня приспособляться к не ликвидированному полностью наследию революции, подготовляя в то же время путем прямой гражданской войны (кровавая «чистка» – массовое истребление недовольных) смену социального режима. Но в Испании сталинская клика уже сегодня открыто выступает как оплот буржуазного порядка против социализма. Борьба против бонапартистской бюрократии превращается на наших глазах в классовую борьбу: два мира, две программы, две морали. Если Томас думает, что победа социалистического пролетариата над подлой кастой насильников не возродила бы советский режим политически и морально, то он лишь показывает этим, что, несмотря на все свои оговорки, виляния и благочестивые воздыхания, он гораздо ближе к сталинской бюрократии, чем к рабочим. Как и другие обличители большевистской «аморальности», Томас просто не дорос до революционной морали.
У тех «левых», которые делали попытки «вернуться» к марксизму в обход большевизма, дело сводилось обычно к отдельным панацеям: бойкотировать старые профессиональные союзы, бойкотировать парламент, создавать «настоящие» советы. Все это могло казаться чрезвычайно глубоким в горячке первых дней после войны. Но сейчас, в свете проделанного опыта, эти «детские болезни» потеряли даже интерес курьеза. Голландцы: Гортер, Паннекук, некоторые немецкие «спартакисты», итальянские бордигисты99 проявляли свою независимость от большевизма только в том, что одну его черту, искусственно раздутую, противопоставляли другим его чертам. От этих «левых» тенденций не осталось ничего – ни практически, ни теоретически: косвенное, но важное доказательство того, что большевизм является единственной формой марксизма для своей эпохи.
Большевистская партия показала на деле сочетание высшего революционного дерзновения с политическим реализмом. Она впервые установила то соотношение между авангардом и классом, которое одно только способно обеспечить победу. Она доказала на опыте, что союз пролетариата с угнетенными массами деревенской и городской мелкой буржуазии возможен только путем политического ниспровержения традиционных партий мелкой буржуазии. Большевистская партия показала всему миру, как совершаются вооруженное восстание и захват власти. Те, которые противопоставляют абстракцию советов партийной диктатуре, должны бы понять, что только благодаря руководству большевиков советы поднялись из реформистского болота на уровень государственной формы пролетариата. Большевистская партия осуществила правильное сочетание военного искусства с марксистской политикой в гражданской войне. Если б сталинской бюрократии удалось даже разрушить экономические основы нового общества, опыт планового хозяйства, проделанный под руководством большевистской партии, навсегда войдет в историю как величайшая школа для всего человечества. Всего этого могут не видеть только сектанты, которые, обидевшись на полученные ими синяки, повернулись спиною к историческому процессу.
Поделиться книгой: